от рыболовецких бригад рыбу,
карасинцы под  его  руководством  обрабатывали ее  и отправляли на городской
рыбозавод. Пан Стас был сухопар, строг, подчеркнуто  честен, картинно, как и
все поляки, патриотичен, ничего не присваивал, не воровал, да ему и воровать
ничего не  надо  было - все находилось "под рукой", все почти "свое", даже и
ребенок свой появился  -  моя новая и, как оказалось после, вечная сестренка
Зоська.  Ей шел  седьмой  годик. Девчонка,  разодетая  будто  куколка, росла
резвая,  сытенькая, общительная, и я сразу  привязался к ней, а она ко  мне.
Так и  до сих пор. Нет уже  мамы, да и  пан Стас далече. Зоська  же  - самая
родная душа  - осталась со мной навсегда. Спасибо маме и пану Стасу хоть  за
нее.
     Почему-то меня поместили спать на чердаке,  среди магазинного  хлама  и
ломи ящиков. Дали потник, подушку в серой наволочке, старое, еще в отцовской
деревне стеженое одеяло, пропахшее мочой и потом. Мне, привыкшему к казенной
койке,  к  полосатому  матрацу, к  постели  с  двумя  простынями,  с  чистой
подушкой, пусть и стружками  набитой, показалось это не то чтоб  обидным, но
как-то вот задело  меня, вроде как  я  скотина какая и стойло  мне отдельное
определено. Среди лета  на  чердаке  начали жучить  меня комары,  я расчесал
тело, и пан Стас запретил мне общаться с Зоськой, помогать ему на складе и в
работе  на  рыбоделе,  потому как я "есть чесоточный", и,  пока не вылечусь,
мажась дегтем, "до общественного труда и дзетя пущен быть не могу". Тогда  я
и  познал,  что  такое  быть шелудивым,  усвоил  смысл  жестокой  пословицы:
"Паршивую птицу и в стае клюют".
     А я ведь  уже беспризорной воли  хватил, детдомовщины,  строптив, зол и
упрям  был.   Чувство   бросовости  моей  и  одиночество  толкнули  меня  на
неблаговидные "поступки" - я закурил, попробовал вина с разделочницами рыбы,
расстегнул  до  пупа   рубаху,   плевал  через  губу,  говорил  по-блатному,
пришепетывая, стал называть пана Стаса пренебрежительно -  Стасыч, ругал его
словами, у него же перенятыми: "пся крев, сакраментска потвора". Мать вообще
в "упор не видел", презирал ее открыто, на всех сельдючат смотрел с вызовом,
и,  когда  карасинские  парнишки неизвестно  за  что  и  почему решили  меня
отлупить,  я,  сузив глаза до  беспощадности кинжального  лезвия, показал им
кончик палочки из  кармана,  будто  ручку ножа, вынутого из  патронташа пана
Стаса, и заявил, что если хоть одно  шалавое карасинское быдло  тронет  меня
пальцем - припорю пару сельдюков и сожгу их вшивые хавиры.
     Нагнал  я  страху  на мирное  карасинское  население. Ребятишки, идущие
встречь  мне, перебегали на  другую  сторону улицы, прятались за углы стаек,
меня   даже  за  молоком  для   Зоськи  не  посылали.   При  моем  появлении
матери-сельдючихи   хватали  своих   неразумных  сельдючат  и  по-капалушьи,
героически прикрывая их юбками и телами, поскорее уносили в жилище.
     Ни  единой  живой души в станке Карасино, кроме малой Зоськи, "за меня"
не было. Особенно люто меня ненавидел, дразнил, высмеивал Мишка Еремеев. Мой
неожиданный папуля-пан Стас был тому виной: тетка  Мишки Еремеева, у которой
воспитывался и  жил Мишка, где-то и как-то потерявший родителей, "служила" в
магазине уборщицей и прирабатывала на прокорм себе и детям на разделке рыбы.
Рожденная  от русского  отца и карасинской сельдючихи, родословная которой в
совсем  близком  колене  упиралась в  местных  инородцев:  косолапая,  почти
безбровая, с узенькими щелками глаз на  круглом  и желтом лице,  с провисшим
животом  и  жидкой грудью  -  где  могла устоять она против  пышнотелой моей
мамы?! Пан Стас был разборчивый  сладкоежка  и как "мобилизовал" мою маму из
города "до Карасино", Еремеиху с должности согнал, перестал ее замечать, а у
Еремеихи-то четверо своих да пятый Мишка  -  в  придачу. Муж  - обыкновенный
местный рыбак в  колхозной  бригаде,  весом килограммов сорока и росту около
полутора метров. Пил,  конечно,  как и  все  здешние  трудяги,  "до упору" -
ребятишки,  случалось, неделями питались  одной рыбой.  Что такое  есть одну
рыбу, которая уж через неделю становится безвкусна, как трава,- не мне тебе,
половину земного сроку проболтавшегося "на рыбе", объяснять.
     Мама  моя  хоть  и  была  "на  должности",  однако  никаким   делом  не
занималась, убирали  в магазине за  нее сельдюшки  из  рыботдела, когда  она
ходила  на  сносях  -   обихаживали   и   дом,  да  так  это   в   "паньстве
великовельможном"  и  закрепилось:  мама  жила  панной,  ничего  не  делала,
занималась  лишь собой  и ребенком, которого,  впрочем,  тоже  часто смекала
сбыть  мне.  Ходила   моя  мама  по  серому   станку,  средь  серого  народа
разряженная,   помолодевшая,   какая-то  совсем  не  здешняя,  даже   и  мне
незнакомая, играла на патефоне пластинки, выучила с них несколько  городских
песен "изячного" содержания:  "наш  уголок нам никогда не те-е-есе-ен, когда
ты в не-ом, то в нем цветет весна, не  ух-хо-о-оди-и-и..." - стала говорить:
"знаици-понимаици", "но это  ж  же смешно-о!" или,  наоборот,-"божественно",
"бесподобно",  и  все  домогалась:  "Слав!  Слав! Скажи,  какую  книжку  про
культуру почитать?.."
     Культурное ее развитие набирало  стремительный разбег. Пан  Стас научил
жену  пользоваться  ножом  и  вилкой,  отдельными  тарелками  для  всех,  по
праздничным,  торжественным дням  -  салфетками.  Мама  пыжилась  и  сражала
наповал  карасинское  население  культурой.  Водилось  "паньство"  только  с
местной интеллигенцией: председателем и бухгалтером  сельсовета, учителем  и
учительницей, агрономом совхоза  и радистом метеостанции.  Среди этой  своры
оказался-таки  человек, которого, с натяжкой правда, можно было причислить к
"интеллигенции", пусть и технической,- это радист. Человек среднего возраста
и  для  города  -  средних  возможностей,  здесь  он  слыл  личностью  почти
выдающейся  -  владел  электроприборами,  радио,   кинопередвижкой,  кое-что
почитывал, баловался музыкой - играл на мандолине, заводил патефон, не гробя
пружины.  Такой   ошеломляющей  культуры  человек  не  мог  не  пользоваться
восхищением и тайным расположением моей  мамы. Пан Стас,  в общем-то ничего,
кроме шляхтского  гонора  и  выгодной должности, не имеющий, дошел  в тайной
ревности до того, что однажды, во время  попойки, встал из-за стола, руки по
швам, вытаращил и  без  того круглые, выпуклые глаза и  грянул, сжав кулаки:
"Еще польска не сгинела!.." - аж у всех волосы поднялись, и я думал, что пан
Спас когда-нибудь порешит радиста, маму мою и себя вместе с ними.
     "Повсюду страсти роковые..." - даже в станке Карасино! От них никуда не
деться. Народишко, обитавший в сем поселении, мелкий, ничтожный, затурканный
"интеллигенцией", лебезил перед моей мамой  и паном Стасом,  боялся радиста,
как  древние  греки  громовержца  Зевеса  боялись,  и  выбрал  для  отмщения
посильную  жертву -  меня. Мишка  Еремеев,  сухой телом,  с тяжелым,  как  у
взрослого мужика, лицом, скулы с кулак величиной, кисти рук жилистые. Скулы,
занимавшие основное  место,  придавали  лицу подростка  уродливое, каторжное
выражение. Там, на  лице,  было еще что-то:  и  глаза,  голубые вроде  бы, и
брови, пусть и северные, почти бесцветные,  и нос, да вроде  бы с горбинкой,
еще  рот,  широкий,  всегда  мокрый,  с  обкусанными  до  болячек губами, но
помнились, резали глаз, подавляли все остальное выпуклые кости скул.
     Я  не то чтобы  боялся  Мишки,  но отчего-то виноватым  себя  перед ним
чувствовал и первым пошел с ним  на сближение: скараулил возле школы, где он
пас на поляне бычка и еще двух голозадых сельдючат - детишек Еремеевых,- я с
детдомовским прямодушием протянул ему руку: "Держи лапу, кореш!  Будем пасти
скотину вместе..."
     Мишка словно  ждал моего  этого шага, словно готовился к нему и заранее
копил гнев: вскочил с травы,  хватанул под мышки двух сельдючат, будто чурки
дров, отнес  и бросил их за школу, на обратном пути  отвесил пинка бычку, да
такого,  что тот пошатнулся. Прикусив черную болячку и  шипя ртом, ноздрями,
выдохнул мне в лицо брызги пены: "Барашный в...! Панский кусошник!.. Если ты
не спрыснешь со станка, я запорю тебя и мамочку твою - красотку!"
     Вот  тебе и сельдюк! Конечно  же, все  это, кроме кипевшей на  Мишкиных
губах  пены: и  гнев его,  и  угрозы, и  слова -  выглядело мальчишеством. В
детдоме  умели  рыпаться  и  повыразительней,  но,  право  слово, я  впервые
столкнулся с такой, уже выношенной, что ли, затверделой ненавистью.
     Ну,  что мне  оставалось делать? Дни  и ночи возиться с Зоськой. Сестра
моя  - человек по  складу своему  совсем  несовременный, человек  века  этак
девятого,  времен  первокрещения языческой Руси, по отсталости своей  еще  в
младенчестве  усекла, что все человечество любить ей не по силам, всех ей не
охватить, и выбрала наиболее привычный слабым женщинам путь: любить и жалеть
одного человека. И  этим  человеком оказался  я. В  Карасине  меня дразнили:
"Вава,  дай ручку!"  - я  отбрыкивался от Зоськи, гонял ее от себя, родители
наказывали ее  за то, что она  половинку печенинки  или надкушенную конфетку
таскает, таскает в кулачишке, аж пальцы  склеятся.  Допросят: "Зачем?" Врать
дитя  не  умеет, и  по сию  пору не выучилось. "Для Вавы".  В ней уже  тогда
выработался  христианский  стоицизм и большевистское  упрямое  стремление  к
истине,  ко  всеобщему братству, и каким-то образом  не исключали  они  друг
друга, хотя именно так, по передовой, материалистической науке,  должно было
неизбежно произойти.
     На улице  похолодало, и меня "сняли"  с чердака. Каждое утро  пан  Стас
заставлял меня чистить зубы,  мыть в ушах,  осматривал мои  руки, придирчиво
занимаясь моей личной гигиеной, гневно торжествовал,  если случались по этой
линии  срывы и  упущения, вроде как даже не решался доверить мне драгоценное
"дзетя"  в белых  кудерьках,  в  цветастом платьице,  в полосатых носочках и
сандаликах  с ремешками. Мама говорила так,  чтоб слышно было строгому мужу:
"Оболтус!  Быдло!  Зарази  только ребенка царапкой,  дак  живо  вылетишь  из
дому..."
     Радист научил меня стрелять из ружья, и бывшая без дела двустволка пана
Стаса перешла в мое полное владение. Я таскался с  ружьем по ближним озерам,
губил уток, и они, повалявшись  на ларе в кладовке и протухнув,  оказывались
на свалке, где их расклевывали  вороны и  растаскивали чайки,-  не будет  же
мама заниматься  паскудным  бабьим делом  -  теребить  и  палить  уток.  Она
валялась на  кровати в  шелковых чулках, шевеля губами,  читала  принесенную
мной  из библиотеки книжку "Тысяча и  одна ночь", восклицала с неподдельным,
восторженным изумлением: "Бож-же, что на свете деется! Ка-а-акой разврат!.."
     Ребята-сельдючата  прихватили меня в устье речки  Карасихи,  верстах  в
трех  от станка. Я сидел возле  закинутых  удочек и  караулил гусей - скоро,
говорил  радист, местный серый  гусь  станет делать  разминки,  сбиваться  в
табуны, "потянет" через песчаную косу, намытую речкой. Тут его можно достать
выстрелом из  прибрежных кустов. Гусь  пока не шел,  зато  из заполневшей от
начавшихся  дождей речки, снова промывшей  песчаное устье,  которое как  и у
многих северных речек, перехватывало летами, и речка  усмирялась, зарастала,
превращалась  во множество узких озерин  -  этаких теплых, кормных и удобных
водоемов  для утиных выводков и для сорной рыбы, вот и выметывала Карасиха в
Енисей накопленное за лето добро: окуней, надменных и сытых, ожиревшего язя,
ленивую сорогу -  и  вместе с  ними  катила,  будто  тугие  мячики,  выводки
матереющей, на крыло встающей черняти, гоголей, серух, чирков,  широконосок.
Привыкшие  к  застойной  воде,  к  безопасному,  заглушному  месту,  несомые
течением, жирные утки даже  не греблись  лапами, лишь весело  крякали: "А-а,
милыя! Несет куда-то! Плывем сами собой! А свету! Свету!.."
     Я почти беспрестанно поднимал гнущееся от тяжести сырое удилище и волок
по воде,  будто жена  пьяного бухгалтера, круглого, жирного,  что поросенок,
язя  или  яркоперого,  воинственно ощетиненного окуня. Сразу же подвалили  в
устье речки  на охоту щуки и таймени.  Щучины, завязывая узлы,  бросались на
жертву,   и  видно  было,  как,  схватив  сорожину  поперек   тела,  хищница
неуловимыми движениями, соря  чешуей, разворачивала ее на  ход головой, чтоб
затем через зубастый  рот отправить во чрево, и смотрела на меня из  глубин,
точно  черт  на  святки через оконное  стекло  сатанинским взглядом. Постой,
погоди, дескать, и до тебя доберуся...
     Таймени,  те  хулиганили, будто приезжие трактористы в колхозном клубе,
ходили нарастопашку поверху,  пластали воду красными наспинными плавниками и
хлопали яркими мощными хвостами, будто пароходными красными плицами,  вбивая
в  оцепененье и оглушая жертву,  перед тем как ею овладеть и  выкушать ее. Я
соображал  насчет  того, чтоб  взять у  радиста  крепкого  провода,  крупных
крючков, соорудить что-то вроде жерлицы, выволочь таймешат, если повезет - и
самого атамана,  продать  рыбу  на  пароходы и купить  себе обувь. Пан  Стас
гигиену-то блюдет, руки тщательно осматривает, но  вот что ботинки, выданные
мне еще  в детдоме,  развалились  - никак  не  заметит. Мама  моя, та вообще
отдалилась от дел мирских - так ее захватила художественная литература.
     Таскаю я, значит,  рыбешку  неизвестно  для чего  -  у пана Стаса полон
рыботдел сигов, чиров,  нельмы, стерляди, он по три-четыре бочки  икры сдает
на  рыбозаводовский катер,  зачем  ему костлявая  сорная рыба,  цена которой
девять копеек за килограмм - труд рыборазделыцицы  дороже, соображаю  насчет
жерлиц,  подумываю  о школе - пожалуй что, придется мотать в город, хотя там
такого  доблестного  ученика, как  я, не  особо  и  ждут,  мурлычу  под  нос
песнопение   какое-то,  слышу-послышу   -   хрустит  камешник   за   спиной,
оборачиваюсь:  сзади  меня  целый   выводок  сельдюков  во  главе  с  Мишкой
Еремеевым, и все вооружены дрынами.
     -  Ну  ты, рыбак веселый!  -  презрительно кривя  широкий,  мокрый рот,
сказал Мишка.- Молись! Убивать тебя будем!
     - Убивать? - я скосил взгляд  на ружье, обернутое  дождевиком. В  одном
стволе  ружья  картечь, в другом - дробь  - вроссыпь  на  всю артель хватит,
ежели в  упор, да  в  башку - куцые мозги  сельдючьи  по камням, что дрисню,
разбрызжет.- А я ведь, Мишка, хотел рыбы вам отнести, чтоб не голодовали...
     Отчего, почему мне пришло в голову насчет рыбы?  Зачем, почему я сказал
Мишке  самые,  как потом  понял, ранящие  слова.  Ведь,  худо-бедно, пьяница
Еремеев если не деньги, не хлеб, но рыбу-то привозил с неводной тони, чиров,
муксунов,  нельму,  стерлядь,  на кой им мои  ослизлые окуни, рыхлые  язи  и
костлявые сороги?..  Но не зря же я поболтался по  свету, пожил среди самого
чуткого народа - сирот. Я тут же усек, что сделал ляпу, допустил оплошность,
и  хотел что-то  сказать, поправиться, как вдруг Мишка припадочно закатился,
завизжал, забрызгал пеной  и ринулся на меня, замахнувшись  сырым  березовым
стягом.
     Я  отпрыгнул к  дождевику, выхватил ружье  и  ударил  дуплетом  впереди
сельдюков, нарочно  ударил по камням - картечь высекла  искры  из камней,  с
визгом разлетелась по сторонам, и я  увидел с  гомоном убегающих  сельдючат,
выдернул  из патронташа  два  патрона, пальнул им вдогон  и,  снова  зарядив
ружье, направил его на Мишку,  парализованно стоявшего со стягом на песчаном
приплеске,  шагах от  меня в  трех.  Целясь  меж  глаз,  налитых  страхом  и
ненавистью, я сближался с жертвой и на ходу цедил сквозь зубы:
     - Молись, вонючий потрох! Теперь  ты молись! -  и упер ему оба ствола в
лоб.  Мишка  был  крепок кишкой,  но холод стали, этот самый страшный, самый
смертельный холод,  все  же не выдержал,  попятился. А  я не  отпускал  его,
переставлял ноги, уперев ружье в лоб, разом вспотевший. Бог пас Мишку и меня
- не споткнулся я о камень или коряжину - спуски у ружья были слабые, пальцы
мои плотно лежали на обеих скобках, малейшее неловкое движение - и я снес бы
голову Мишке с тощей шеи. Я подпятил его к осине спиной и, темнея разумом от
власти и силы, выдохнул:
     - Ну!
     И Мишка,  ослабев  нутром  и  голосом,  запрокинутый  на  бледный ствол
дерева, словно распятый на плесенной стене, прошептал:
     - Слав...
     - Громче! Не слышу!
     -  Вячеслав,  прости! -  почти  уже  спокойно,  вяло произнес  Мишка и,
отстранив рукой  стволы ружья, медленно,  разбито поплелся по берегу,  вдоль
реки,  оставляя  на  приплеске босые следы. Издали  до  меня донесло громкое
выкашливание, не звук плача, нет, а живого духа, живой плоти выкашливание. И
когда я читал кедринские строки: "...выкашливал легкие Горький", я знал уже,
как это бывает.
     Тогда   на   заполярном   Енисее   стояла  предосенняя  пора   -  самое
замечательное  в тех местах время, без комаров, со слабым и ласковым теплом,
пространственным, почти бесконечным светом, с тишиною, какая  бывает  только
на севере,  тоже бесконечной, тоже пространственной,-  и в этом пространстве
отчетливей и безутешней звучал плач раненного на всю жизнь подростка.
     Дальше было  неинтересно. Дальше за карасинской школой меня подкараулил
пьяный  Еремеев,  ростом и статью с меня, мокрогубый тоже,  с оборванными на
грязной  рубахе пуговицами, в  телогрейке,  блестевшей  на  полах  от рыбных
возгрей и на рукавах - от его и ребячьих соплей. В драную распахнутую рубаху
видно ребристую  грудь  - такая бывает у  вешних,  необиходных уток,  заживо
съедаемых  вшами, и тем не менее Еремеев  хотел  выглядеть мужиком-громилой,
грозил мне пальцем:
     - Эй ты, урка! Я те башку-то оторву!
     - Че-о-о-о? - Из-за угла школы и из-за праздничной трибуны, сколоченной
из  неструганных  досок,  по   углам   которой   ржаво   краснели  прибитые,
полуобсыпавшиеся пихточки и елки,  выглядывали раскосые ребячьи морды. Мишки
среди них  не было.  Возле  трибунки  валялись объеденные еремеевским бычком
елки  с  торчащими сучками -  шильцами. И когда  Еремеев,  громко  матерясь,
бросился  на  меня, я схватил  одну  из  этих  елочек, отчего-то за вершинку
схватил, и ударил ею по нестриженой  вшивой голове. Еремеев вскрикнул "ой!",
схватился за  голову, поглядел на ладонь и побежал от школы, показалось мне,
как-то даже радостно вопя:
     - Нозом! Нозом! Он  меня  нозом, бандит! Я догнал Еремеева  и, заступая
ему дорогу, испуганно показывал "оружие", которым его поразил:
     - Я елкой, елкой! Нет у меня ножа! Нет! Сучки! Сучки! Сухие сучки!..
     По  шее  Еремеева  тонкими ниточками сочилась кровь. Отталкивая  меня с
дороги обеими руками, он упрямо рвался к сельсовету.
     - Нозом! Нозом! Бандит! Бандит!..
     Вечером пан  Стас  скорбно сообщил, что  в сельсовете  оформлено дело в
суд, что отвезут меня в колонию  для малолетних преступников,  и  мать, мама
моя разлюбезная, хорошо изучившая желания и прихоти  пана Стаса,  в  тон ему
охотно подмахнула:
     - Туда ему и дорога.
     Ночью я подкрался к кроватке Зоськи, поцеловал ее в мягкие  кудерьки, в
соленое  от  пота лицо,  посмотрел на  разметавшихся  по деревенской  жаркой
кровати ненавистных мне супругов, на ружье, висящее над их размягшими от сна
и жары телами,  на патронташ, к  ремню  которого была  прикреплена  ножна  с
торчащей из нее ручкой ножа, недавно мной наточенного до бритвенной остроты,
и как бы  между  прочим  подумал: "Прирезать их, что ли?.."  Но  в это время
завозилась  в  кроватке  Зоська,  невнятно  позвала:  "Вава!  Вава!"  -  все
услышало, все  предугадало маленькое еще,  но  такое чуткое, никогда  мне не
изменявшее  сердце  сестры.  Всю жизнь  она,  словно  искупая вину родителей
передо мною,  будет беречь меня  и  жалеть, да так,  что страшно  мне бывает
порой от ее святой, даже какой-то жертвенной, любви, до суеверности страшно,
и я,  ожесточенный сиротством  и  войной,  никогда не смог и  уже  не  смогу
подняться до той бескорыстной мне преданности, до того безза