ку и
труженицу тыла с праздником Великой революции и желаю доброго здоровья! Всем
Уфимцевым также кланяюсь и шлю боевой привет с фронта! В ответ мне: "Спасибо
за поздравление, дорогой воин Иван  Тихонович!  Мы также желаем вам крепкого
здоровья и победы над врагом социализма".
     Меня это письмо в прах расшибло. Зачем же так-то? Я к ней всей душой, с
намеком, а она, как в газетке про социализм  - "мы", "вам",  "дорогой воин"!
Озлился я и  не  пишу боле. Все! Вырвато  из  сердца.  Вырвато оно, конечно,
вырвато,  да как  отоспался  в  госпитале,  да и  после  госпиталя, ближе  к
победной весне, глаза закрою - и вот оно: по взвозу, белому от инея, девушка
по траве идет, за нею след зеленый вьется, волосья в росе, косыночка на косе
- вспомню и не  могу. Разорвал бы я то кино!  На клочки! Но лучше б по следу
кинулся  по  зеленому,  да  остановил  бы  кино-то,  да вынул  бы  с  экрана
девушку... Словом, парень, влюбился, что рожей в сажу влепился! Одно слово -
молодость! Берет она свое даже на войне, в преисподней той  земной,  на краю
гибели, и требует соответствовать назначению твоему мушшынскому.
     Получил я,  стало быть, документы и  к командиру батареи:  что, говорю,
делать, товарищ капитан? У меня  ведь  фактически и  дома-то  нет. Мне  ведь
фактически и  ехать  некуда  и не  к кому. Может, мне на  производстве каком
осесть, профессии обучиться  и вместе  с  остальным  народом  начать  подъем
разрушенного  хозяйства? Я  тогда горючку клятую мало еще пил, считай что, и
не пил совсем.  Капитан это  знал и не поощрял в  пагубном деле молодняк. Но
тут налил мне товарищ капитан почти полную кружку  малированную,  брякнулись
мы  кружками  безо  всякого  чиноразделения,  по-братски  брякнулись,  он  и
говорит:
     - Есть  у тебя дом! Есть! И есть тебе к кому ехать. Есть что поднимать,
есть кого любить и оплакивать...
     Тут он  лицо  стиснул  так  вот,  обоими  кулаками,  зубами навроде как
скрыпнул.  Ну, думаю, разволновался товарищ  капитан,  развезло его,  а  ему
вредно волноваться, он ранен не единожды и крепко контужен на реке Серет.
     Обнялись мы с моим родным командиром, я всплакнул, да и он  навроде как
на мокрое место сдвинулся, и только потом, в долгом путе, на обратной дороге
раздумался я  и  растревожился, поминая прощание с  комбатом, - чем,  думаю,
такое его поведение вызвано и почему меня не со всем народом демобилизовали?
Тревога  меня  охватила.  И  нетерпенье. Всякие  мои мысли:  задержаться  на
Украине или в Москве - поступить на работу и обучиться профессии, по секрету
скажу -  очень мне  хотелось работать  на метро машинистом,  дак  вот всякие
такие мысли иссякли, и я скорей, скорей в Изагаш. А какое тогда скорей - сам
знаешь. Экспрессов не было,  самолеты  пассажирские только маршалов да ихних
адъютантов возили. Пароходы через всю Расею и через Урал не ходят...
     Но долго  ли, коротко  ли, все ж таки добрался  я до Красноярска  и  на
пристань  бегом.  Цап-царап  - пароходики  вверх не ходят.  Грузовые  суда с
вешним завозом  разбрелись по притокам Анисея. Рейсовый  "Энгельс" ушлепал в
Абакан и будет через неделю, не раньше. "Улуг-Хем" шел спецрейсом на Туву, и
слух был, что на  мель сел и в порогах пробил  себе брюхо. Может, снарядят в
рейс "Марию  Ульянову", но это в том случае, если ледоходом ее в низовьях не
затрет  и  она  благополучно  возвернется из  Дудинки. Что  делать? Где  мне
транспорт  раздобыть?  Я  на  мелькомбинат,  на катер  какой-нибудь,  думаю,
попаду, хоть до Знаменского скита иль до Бирюсы доберуся, а там, считай что,
половину-то  пути  и  пехом  одолею. И  ведь, как нарочно,  как  на грех,  у
мелькомбината  тоже ни катера, ни  лодки, ни корыта даже. Ах ты, елки-палки!
Вот она, родина моя,  близенько, за горами, вот он, Изагаш, всего лишь в ста
двадцати верстах, после тех расстояний, что я покрыл, - рукой подать!..
     А-а, была  не была! Войну прошел. Расею  почти  всю  минул, до Берлина,
считай что, дотопал, да  еще с плитой с минометной  на горбу, а тут какие-то
версты!
     И хватанул я, паря, через горы и перевалы. Ох, хватанул!  Налегке. Спал
не спал, ел не ел - худо помню. Сперва бежал, считай что,  потом  шел, потом
уж почти полз. И один только факт за весь мой путь тот в памяти задержался -
это  я  Бирюсы  достиг.  Устья. В село  мне переплыть  не  с  кем.  На скалу
забрался. Ору - не слышат. Глядь вниз - там избенка курится. Земляная. Подле
нее  поле  не  поле, огород не  огород,  и  лес по-чудному растет, вроде как
посажен  фигурами какими.  Пригляделся  - слово обозначает.  Да  еще  какое!
Блазнится, думаю. Довоевался. Устал. В путе спал как попало. Последние сутки
перед  Красноярском и  вовсе  из-за нервности, считай что,  не спал. Моргаю,
смотрю, читаю - все выходит имя великого нашего вождя, вот что выходит, брат
ты мой.
     ...  Дезертир,  паря,  там,  в  избушке-то,  оказался. Самый  настоящий
дезертир. Я об них слышал, но  воочию зреть не доводилось. Это он, рожа, всю
войну прокантовался  в здешних  горах и лесах. Вдовушек бирюсинских навещал,
они его, и ушлым манером шкуру спасал, посадкой своей патриотизму выказывал.
Тогда это  имя испугом действовало  на иных граждан, в почтенье и  трепет их
вбивало.
     Но   я  какой  усталый   ни  был,  веришь  -  нет,   ушел  из  избушки.
"Па-а-а-адлюка ты! - сказал я ему. - Мы за родину кровь проливали... Убил бы
я тебя, да нечем". И вот ведь за буханку хлеба, за горсть колосьев  бабу иль
фэзэушника, бывало... а дезертир дожил до амнистии, помер своей смертью. Лес
тот так и остался, его затоплением не задело.
     Однако ближе к делу. К Изагашу,  стало быть.  Попал я в его середь бела
дня.  Теплой  летней  порой.  Ворота  настежь.  Двери.  сысолятинского  дома
открыты.  У  меня и  сердце занялось.  Ни шевельнуться, ни двинуться мне. Но
осилился, иду. Тихонько в дом вошел. Спиной ко мне Лелька стоит, зеленый лук
в окрошку крошит на столе. Исхудала Лелька, будто девчонка  сделалась. Хотел
я  на  косяк  обпереться  -  ноги не  держат.  Сполз  на порожек, еще  нами,
ребятишками, истюканный.  Здравствуй,  говорю,  Лелька! Она  ножик  уронила,
обернулась... но уже не Лелькою, а Лилькою обернулась, постояла, постояла да
как  бросится ко  мне.  "Братка!  - кричит.  - Братка  ты мой  родимой!..  "
Сцепились мы с ней, плачем, целуемся, снова плачем,  снова целуемся.  Тут по
двору  скрып раздался,  и  кто-то на тележке в дом катит.  Да это  ж Борька!
Борька  наш, уже мужик! И  тоже плачет. Руки  ко мне  тянет: "Бага! Бага!" -
братка, значит, братка. Упал я перед им на колени,  ловлю, промазываю. Тогда
он меня сам поймал, прижал к себе - ручищи крепкие!
     Тут  уж я ничего не  помню, тут уж я, усталый  с дороги, ревом зашелся.
Верь не верь - пуще бабы ревел.
     Вся родня сбежалась. Убогая Дарья  тоже прибежала, плачет-заливается, к
сердцу жмет, губами  морду муслит. Она приняла к себе раненого инвалида  без
ног еще в сорок втором. Родила от него уж двух гренадеров. Живет своим домом
и семьей. Ломит. Свой дом тянет да еще  и нашим помогает. Все это успела мне
сообщить Лилька.
     - Боренька наш, - прибавила она, - печки выучился класть, на всю округу
спец.  Возят  его по  колхозам,  глину,  кирпич подают,  он  и  кладет пусть
немудрящие  печки,  но  сноровисто  так. Сысолятин-старик зимусь помер. Сама
Сысолятиха на пече лежит, парализованная. Папуля  наш Костинтин живой, когда
к нам наведается, когда к маме, - где выпивка.
     Тут  бряканье от бревна  кружкою началось - так бабушка  наша за стеной
веху давала молодежи, когда ей  помощь нужна либо  совет.  "Ванька! - кричит
бабушка Сысолятиха.  -  Ты пошто обнять  меня  не  идешь? Я те родня  аль не
родня?!"
     Бросился я к бабушке, сдернул ее с печи,  закутал в  одеялишко и, чисто
ребенка, на руках в нашу половину перенес.
     Все хорошо. Все в сборе. Про всех извещено, про всех рассказано.
     - Лельки-то пошто нету? На ферме она? Иль уехала куда?
     И тут все в избе смолкли, все глаза опустили, не смотрят на меня.
     - Че вы? - спрашиваю. - Где Лелька-то? Не пужайте меня...
     - Нету Лельки твоей... Нету мамки нашей, - тихо так молвила сеструха.
     И все бедствия, все горе горькое  нашей семьи тогда я и узнал, и отчего
капитан  наш,  командир батареи, горюнился и зубами  скрыпел,  известно  мне
сделалось только теперь.
     Лелька погибла еще в сорок третьем году. Весной. Взял ее опять  же, как
почти  и всю  нашу родову, дорогой Анисеюшко. Красив он, могуч  и славен, да
вода  в  ем  для нас немилостива. Уже  в ростепель ездила Лелька по вызову в
районный  военкомат, и  попутно ей был наказ: выбить в  райсельхозуправлении
дополнительную ссуду  семян. Изагашинский колхоз  "Первенец" осенью припахал
клин залежной земли и брал на себя обязательство дать  фронту дополнительный
хлеб.
     В военкомате Лельке ничего  радостного сказать не могли, да в ту пору и
не вызывали в военкомат за  радостями. Вроде как второй сын  Лельки, Серега,
тяжко  ранен  и  контужен,  лежит в  приволжском госпитале,  установить  его
личность не представляется возможным  -  нет  при нем никаких документов. Из
слов  он помнит только: мама, Анисей, Изагаш. Из госпиталя запрос и карточка
- на опознание. И кому,  как не матери,  опознавать сына? Видать, не сразу и
не  вдруг  опознала  Лелька  сына  Серегу   на  карточке   или  долго  ссуду
выхлопатывала в руководящих кабинетах - и подзадержалась на несколько дней в
районе.  Тем временем произошла ранняя подвижка льда на Анисее. Произошла  и
произошла  - с ним, с  батюшкой, всякое  бывает. Началась распара,  юг  края
обтаял,  воду погнал и пошевелил  лед на реке. Пошевелил, успокоился, в ночь
заморозок ударил, поземка попорошила, мокрый снежок пробрасывает, все  щели,
трещины забереги зеркальцем схватило, белой новиной прировняло, торосики при
подвижке на  стрежи выдавило, лед навострило,  где и на острова  да на бычки
вытеснило, они гребешками беленькими да синенькими там-сям прострочились. Но
лед все еще матер, и дорогу не всю еще сломало. На выносах желтеет дорога от
раскисших  конских  шевяков. Вешки еловые  обочь ее кой-где еще стоят, берег
другой - вот  он,  рукой подать,  чуть более  версты. Там, на другом берегу,
дом, полный немощного,  в догляде нуждающегося  люду, корова, куры,  свинья,
печь, хозяйство - и всем правит Лилька, смышленая девка, да  уж шатает ее от
надсады. Зинку, вторую дочь, мобилизовали на военный завод. Как в паспортный
возраст  вошла,  так и мобилизовали.  И в  колхозе вестей  хороших  ждут  не
дождутся насчет семенной ссуды. Первый май надвигается, праздник как-никак и
посевная, хлопот и забот полон рот.
     А  она, посыльная,  на  другом  берегу, у Петруши-баканщика,  у  тихого
бобыля в тепле и сытости прохлаждается. Правда, не без дела: перестирала ему
все, печь выбелила, полы вымыла, избу обиходила и самого Петрушу подстригла,
праздничный ему  вид  придала,  рыбных пирогов  и  калачей  настряпала.  Он,
Петруша, кум ее  разлюбезный,  возьми да полный мешок рыбы ей отвали - она и
вовсе заметалась: вот бы на тот берег, вот  бы ребят рыбным  пирогом и ушкой
покормить, в доме своем праздник встретить, да и в поле, сеять...
     Анисей пустил  их до середины. Петруша шел впереди с пешней, дорогу бил
острием.  Лелька,  держась  за  оглоблю груженых  саней, сторожко  двигалась
следом. За стрежью, ближе под крутой берег, лед вроде бы и вовсе нешевеленый
был,  дорога  нигде не  поломата.  Лелька сказала: "Ну, слава богу,  кажись,
перевалили!"  - и  велела  Петруше возвращаться назад,  сама села  в  сани и
поскорее погнала коня к родному берегу.
     Ох,  как плакал и каялся потом Петруша, уж лучше бы, говорит, вместе им
загинуть...
     Разом  волной верховской  воды, где-то в  хакасских  горах, в  саянских
отрогах спертой затором, задрало  и сломало лед на реке. Разом,  на глазах у
всей деревни поддело, подняло вверх коня в  оглоблях  и  обрушило меж  белых
пластушин льда. Еще мелькнуло раз-другой на белом льду черненькое - и тут же
его стерло,  смахнуло,  как мошку,  в  ледяную  бездну -  и нет у  Лельки ни
могилы, ни креста... "
     Ивану Тихоновичу ничего  этого  не сообщали,  чтоб не добивать с  тылу,
хватит  и того, что попадало  спереду.  И,  лишь дождавшись  победы,  Лилька
вместе с  сельсоветскими  сочинили  письмо на имя командира части с просьбой
отпустить с позиций  отвоевавшегося, выполнившего свой долг  бойца,  который
так  нужен дома. Вот отчего  долил свою головушку  комбат,  скрывал глаза от
Ивана Заплатина,  терзал лицо  кулаками и  не  к  душе пил из кружки горькую
фронтовую разливуху...
     Почти   сутки   просидел   Иван  на   берегу   присмирелого,  островами
зеленеющего, цветами яры и бечевки  затопившего Енисея, все  пытался понять:
что же это  такое?  Ведь  вон дезертир, сука,  на берегу остался и поживает.
Последышей всяких и фашистов столько поуцелело  на  войне со  злом  и  злыми
намерениями  в душе, а Лелька,  так  много  сделавшая добра и жившая  только
добром  и опять же для добра, приняла этакую адскую смерть. Как постичь умом
этот мир  и деящееся  в нем  осуществление?  Почему козырной картой ходит  и
ходит смерть?  Ходит и бьет, ходит и бьет...  И кого  бьет? В первую  голову
детей, женщин,  молодых  парней, и непременно  выбирает  тех, кто посветлее,
посовестливее.  Нет,  он,  Иван,  не  ищет  справедливости.   Какая  уж  там
справедливость после того,  что  повидал на войне! Но  понять,  добраться до
смысла  ему так нужно, так необходимо, потому как всю бессмысленность смерти
он не то чтобы осознал, но  увидел ее воочию и не принял  умом, не  пустил в
сердце. В нем все-все, что вложено в душу, заключено в теле,  от волосинки и
до последней кровинки,  восстает, протестует и не устанет уж протестовать до
конца дней против неестественной, против преждевременной смерти. Надо, чтобы
человек проживал  полностью свою  жизнь. И  человек,  и  птица, и  зверь,  и
дерево,  и цветок  -  все-все  чтоб  отцветало,  роняло  семя,  и  только  в
продолжении  жизни, в свершении  назначенного  природой дела  и  срока всему
сущему и есть какой-то смысл. Иначе за что и зачем мучиться и жить?
     Так или примерно  так  думал  о смысле  жизни  Иван Заплатин,  недавний
боец-минометчик,  дважды  раненный, проливший свою кровь на войне за нее, за
жизнь. Подводил итог. И  наперед всего ломал  голову над тем, что ему самому
лично  теперь делать. Как  жить?  Бабушка Сысолятиха на  пече  лежит  и, как
прежде, кроет всех  с высоты крепким складным словом. С выраженьями. Значит,
еще  долго протянет. Папа Костинтин так  и не осознал своего долга ни  перед
домом,  ни  перед  отечеством,  жил и живет свободной веселой жизнью. Зинка,
сестра, как  попала  на завод,  приобрела там денежную профессию,  отхватила
мужа-выселенца, сотворила с ним детей, так и вестей не подает. Никаких! Даже
к  праздникам открыток  не  шлет.  Брат  Сергей  пишет  из инвалидки  письма
скачущими, что блохи, буквами,  намекает насчет дома: мол, скоро сапожничать
сможет и нахлебником никому не сделается. От Бори  и от Дарьи убогой  помощи
ждать не приходится. Игнахи-кормильца нету, и  надежи ни на кого  нету  и не
будет. Над всем и над всеми верховодит Лилька, и  в глазах ее испуг, надсада
иль  надежда -  не поймешь. На сколько ее, той  Лильки,  хватит, пусть она и
моторная, пусть и двужильная - в мать. А как сломается?
     Пришла на берег Лилька, села рядом с братом со старшим, коленчишки свои
девчоночьи,  уголком  подол  поднявшие, обняла, подбородок на  них положила,
молчит, на Енисей смотрит, ресницами моргает.
     И  так нахлынуло  на  Ивана, так  к  сердцу подкатило,  что  взял  да и
поцеловал  он  Лильку  в голову,  в разумную девчоночью головушку,  в волосы
мягкие поцеловал. От  волосьев чистой  водой,  листом  березовым  пахнет.  И
сказал брат сестре:
     - Пока я, Лилька,  жив буду,  долги тебе платить  не устану. За всех за
нас, за родных твоих. И вообще... Лилька в ответ:
     - Не выдумывай, Иван. Пойдем-ка  домой. Праздник ведь наступил. Троица.
Мамка больше всех любила этот праздник. И нас любила. И тебя любила и ждала.
И еще кто-то ждет...
     - Так уж и ждет?
     - Так и ждет.
     "Приходим домой, там  компанья  разлюли-малина. Бабушка  Сысолятиха,  к
стене  прислоненная,  в  подушках лепится. Рядом сынок ее  ненаглядный,  наш
папуля Костинтин, в чистой рубахе, дале Борька на скамейку водворен вместе с
тележкой. И Танька Уфимцева тут. Персонально. Улыбается, глазьми строчит, но
с лица опалая и у  рота морщины. Однако  косыночка при ней,  на  шее,  и все
остальное при ней. На месте.
     Сели. Выпили.  Гляжу, и  Борька  наш  кэ-э-эк  жахнет граненый  стакан,
налитый до ободка, и руку с тыльной стороны нюхает. Н-ну печник! Настоящий!
     Вечером гуляли мы с моей зазнобой - как ее теперь уж иначе-то назовешь?
По берегу, по  заветной тропочке, к Анисею  да от Анисея, с  суши к воде, от
воды к  суше. Гуляли, гуляли, гоняли ветками комаров, гоняли, я с намеком, с
тонким: "А  за  тобой, Татьяна,  должок!" Она без  претензий:  "Помню  и  не
отказываюсь".  Тут я ее и  поцеловал. Она меня. Пробовал я ей платье  мять -
гвардеец же! -  да  не  шибко мнется.  Зазноба от  такой приятной  процедуры
уклоняется, шустрый, говорит, ты стал, практику, видать, большую прошел. Я в
обиду: "Кака практика? С минометной трубой, что ли?"
     Миловались мы недолго да и расстались скоро. Погуляли, позоревали, пора
и за дело.  Хозяйством  надо править, работу подыскивать.  Тут явись Петруша
из-за реки. Остарел, говорит, я, Иван, остарел. Помощник мне нужон. На шесте
да на  веслах до верхнего бакана скребусь -  дух вон и  кишки  на телефон. В
колхозишке, говорит, вам с Лилькой инвалидную свою команду не прокормить. На
баканах паек хороший: рыба, орех, ягоды, охота, огород раскорчуешь, женишься
- все на старости лет и мне догляд какой-никакой будет.
     Подумали  мы  с  Лилькой,  подумали,  и  решено  было подаваться мне  в
баканщики. Я к Таньке - свататься. Она - в смех:
     - Ишь  какой скорый! Погоди  маленько, погуляй, похороводься, к невесте
хорошеньче присмотрись.
     - Че это она? - спрашиваю у Лильки.
     Та же хитрая, спасу нет, глаза отводит: сам, мол, думай, решай, не мне,
а тебе с человеком жить и судьбу вершить. Бабушка Сысолятиха за перегородкой
на пече выступает: "У парня - догадка,  у девки - смысел. Бабьему  посту нет
хвосту.   Оне,  уфимцевские,   отродясь  мужиков  по   калиберу   подбирали,
пристреляются  сперьва,  после уж  под  венец.  В седьмом или  осьмом колене
брюхатые в мужнин дом являются. А на прохожей дороге трава не растет. Не-эт,
не расте-о-от!  Че  те, девок нету? Бабов  нету?  Лишных  жэншын,  по радиве
сказывали, в державе  нонче не то шешнадцать, не то двадцать  мильенов! Любу
выбирай! Коли наши не глянутся, за реку отваливай - сами в баканску будку по
ягоды  приплывут!  Мы,  бывалоча,  на  ягодах-то,  на островах-то  й-ех  как
ползуниху собирали! В смородиннике-то чад! Сплошной чад!  Целовать в  уста -
нету  поста!  Й-ех-ех-ха-ха!..  Мой-то  Сысолятин  лопоухай  был, женихаться
спохватился, а тамот-ка уж  слабко. Робята не дремали! Рот полорот не держи,
Ванька, рви ягоду, покуль спела!.. "
     Наша  бабушка  коли   заведется  да  на  любовну  стезю  попадет  -  не
переслушать. Поезия!
     Однем словом, оказался я за рекой, у Петруши, на баканах. А там, должен
я  тебе  сообщить,   совсем  не   курорт,   как  думают  мимо   проплывающие
товарищи-граждане.  Там  шесть   баканов,  две   перевалки  плюс   Петрушино
хозяйство, совсем запущенное,  и сам Петруша в придачу - на разнарядку ходит
и за поясницу  держится. Впрягся я в лямку в речную и попер советский речной
транспорт вверх  по фарватеру. Лилька, когда вырвется из Изагаша, по бабской
линии  что сладит, обиходит нас, да ведь и у самой дом на плечах. Помогать я
им,  правда, крепко помогал: продуктами, рыбешкой,  мясишком,  всем, что  во
дворе, в лесу и  на  пашне добыть сп