рые несправедливости, еще недавно учиненные
ею в девичьей, и побледнела. Далее Сергей Львович, бегая по комнате, изложил
ей свой план действий. Неизвестно, куда двинутся враги - на Петербург или на
Москву;  если на Петербург  -  следует  ждать; если же на  Москву  - следует
немедля  укладываться.  В квартире был, однако,  такой  беспорядок,  столько
густой, старой пыли лежало на полках, у Надежды Осиповны было столько разной
мелочи  -  флакончиков,  шкатулок, что тут же  стало  ясно: укладываться  на
всякий случай, без крайней нужды, нельзя.  Надежда Осиповна  никак не хотела
расстаться со своим большим зеркалом. Сергей Львович изменил решение: ничего
не  вывозить,  а  в   случае  опасности  самим  выехать,  оставив  все   иму

     (1) Абсолютно ничего  (фр.). щество под  присмотром тех  же злодеев. Он
успокоился, настолько это было покойнее и легче.
     -  Детей  отослать,  - сказал  он  вдруг  отчаянным  шепотом,  вспомнив
внезапно о детях.
     - Куда? - таким же шепотом спросила Надежда Осиповна.
     Оказалось: детей отсылать некуда. Сергей Львович возмутился:
     - Ах, не знаю, душа моя, - сказал он, - все отсылают детей. Может быть,
в Михайловское? Туда ворон не долетит.
     - Я с Левушкой не расстанусь, - сказала глухо Надежда Осиповна.
     Отсылать же одну Олиньку не имело смысла и было слишком хлопотно.
     Сергей Львович  вдруг  утомился от этих хлопот. Ничего не было на свете
более громоздкого и нескладного, чем семья  в опасное время, все  эти сборы,
отъезды.
     - Авось, подождем,  друг мой, - сказал  он  довольно  спокойно  Надежде
Осиповне, -  может, они еще  на Петербург  пойдут. Я сегодня обещался быть у
Николая Михайловича и все узнаю. Но заклинаю: при этой разине  Аришке  и при
этом Никите  ни слова, pas un mot. Никита мне очень подозрителен. Вид у него
за последнюю  неделю самый  двусмысленный. Не нужно отсылать их из дому. Они
на  улицах  толкутся  со  всею  этой   сволочью,  toute  cette  canaille,  и
заражаются. До  того дошло, что сам Ростопчин, - сказал он и поднял палец, -
составляет афишки для  успокоения и направления tous ces Nikichka, Palachka!
(1) Никита, одеваться!
     Он поехал к Карамзину.
     О  том, что  будет, если  враг пойдет к  Петербургу, - они не говорили.
Петербург был  далеко.  О Сашке они  на  этот  раз  не  вспомнили.  Там  был
Александр Иванович Тургенев - и бог мой! Он был, наконец, во дворце, в самом
дворце,  и мог разделить судьбу  только с его обитателями; впрочем, он был и
не  один - с кучею ровесников, воспитателей, всех этих  lyceens, гувернеров,
дядек.
     ----------------------------------------
     (1) Всех этих Никишек, Палашек (фр.).




3

     Их водили гулять трижды на дню, как всегда. Снег, который выпал в  день
открытия лицея, когда они играли вечером  в снежки,  еще не  стаял.  Быстрая
Наташа, горничная старой мегеры  Волконской, часто попадалась им по  дороге:
она  шла, как  всегда,  опустив  глаза. Она  была  черноглазая, широколицая.
Случалось, они дрались; за шалости на лекциях Будри, строгий старик,  ставил
их подле себя. За грубость или незнание  математики оставляли  без  чаю, или
сажали за черный стол, или одевали на несколько часов в старое платье.
     Они всего полгода были в лицее - еще снег не стаял. Но родительский дом
был оставлен навсегда: они  жили во дворце и знали обо всем  ранее и точнее,
чем  их родители,  а главное, ранее чувствовали  эту  тревогу,  которая, они
знали, была знаком важных перемен.
     Однажды ночью  Александр  услышал  звонкий  топот  копыт. Этот одинокий
топот  внезапно   раздался,  пронесся   и  смолк.  Может   быть,   проскакал
фельдъегерь.  Если бы  они вернулись в свои дома, многих  родители не узнали
бы, родительская власть,  о  коей толковал  законовед  Корф, нечувствительно
поколебалась.



4

     Был  март  месяц,  когда, сидя на лекции у  Будри, они услышали  слабые
звуки далекой  трубы; они  сначала  не поняли, что это такое. Но Будри вдруг
задумался. В своем парике,  нахохлившись, он сидел, не смотря на них, угрюмо
сжав тонкие упрямые  губы,  и слушал. В это  время Яковлев  пересказывал ему
отрывок из "Маленького Грандиссона"; Будри заставлял учить наизусть тех, кто
не знал французского языка до поступления в лицей. Яковлев давно уже кончил,
а  Будри все сидел и прислушивался.  Наконец он  очнулся, кивнул Яковлеву  и
сказал - не то о "Грандиссоне", не то о чем-то другом:
     - Итак, это кончено.
     Назавтра во время прогулки они, не слушая возражений Чирикова, свернули
на большую дорогу.
     По  всей большой  дороге,  куда  ни  хватал взгляд, двигалось  войско -
тяжелая кавалерия. Ни одежды, ни конская побежка -  ничто не напоминало того
медленного движения, которое Александр однажды видел в Петербурге на смотру.
Лошади осклизались. Не  было  блестящих  киверов -  все солдаты  в фуражках,
шинелях, теплых  наушниках.  Медные котелки позвякивали  у седел.  Холод был
жестокий, дул ветер.
     - Особое благоволение полку, - сказал Чириков, у которого были знакомые
кавалеристы, - все в шинелях. АН вот и без шинели - штрафные.
     - За что их штрафовали? - спросил Вальховский.
     - Мало  ли за что. Вон - у второго справа седло подвернулось. На первой
стоянке шинель снимут.
     Офицеры  ехали  в теплых  оберроках, делавших  их немножко  похожими на
кучеров. Музыка впереди заиграла, и эскадрон прошел.
     Вслед за эскадроном  тащились несколько городских  экипажей, медленно и
безнадежно, - несколько матерей  из провожающих никак не могли остановиться.
Они сидели в темных бурнусах и смотрели  по сторонам, устав смотреть вперед,
где  видна была  все та же конская поступь  да круглые спины  в  оберроках и
колетах,  не  похожие ни на мужей, ни на сыновей;  но они  все еще ехали  за
эскадроном, не решаясь ни повернуть, ни остановиться.
     Теперь они каждый день, гуляя, провожали войска. Они узнали, что войска
идут в Гатчину и Лугу;  потом - что на Порхов и, наконец,  Опочку. Александр
знал, что  имение  матери,  Михайловское,  где-то близ Опочки.  Имение  дяди
Горчакова, Пещурова, было неподалеку.
     Война была еще  не  объявлена,  а войска шли  каждый день через Царское
Село. Скоро  вид их изменился - гвардия  прошла, теперь шли  казачьи  полки.
Бородатые  казаки -  вощеные  усы торчком  -  сидели в седлах,  избочась,  с
отчаянной беспечностью, крепче и плотнее, чем сидят иные в креслах. Они пели
медленную песнь с  гиканьем и присвистом. Лица их  были неподвижны, и они не
смотрели на лицейских. Двое передовых казаков их  заметили. Храня все то  же
равнодушие,  они  мигнули друг другу, одним движением вырвались из седла  и,
сменясь, уже ехали каждый на лошади другого, так же спокойно, как будто  все
время сидели  в седле, с лицами неподвижными и бесстрастными. Только глаз  у
правого был прищурен: казак смеялся.
     Калинич смотрел им вслед как пригвожденный,  забыв обо всем. Когда он к
ним обратился, они его не узнали: довольство и какая-то непомерная  гордость
были на его лице, глаз прищурен.
     - С рушницей в руках, с патроном  в зубах, - сказал он им  и подмигнул,
как давеча, передовой казак, - эх, буяны вы мои, пичужки любезные.
     Малиновский сказал ему, что он тоже казак, -  сельцо у них  близ Изюма.
Калинич  долго  смотрел на него, восхищаясь и,  казалось бы,  не  доверяя, а
потом засмеялся:
     - Казак и есть. Дух кавалерский. Казаки все наголо атаманы.
     Так Малиновский  был посвящен в казаки. Сразу же после прогулки он стал
ходить как-то  особенно вразвалку, избочась,  и  часто прищуривался, как, по
его  мнению,  прилично  было  истому,  испытанному казаку.  Он  рассказал  о
казачьем  проезде  отцу,  директору  Малиновскому, и  еще  более  повеселел.
Вольное  прозвище казака,  данное его  сыну, понравилось  директору.  Старая
казачья вольность, самая хитрость, удальство, иногда отчаянное, безудержное,
- сказал он сыну,  - суть черты  любезные. В открывающейся войне он возлагал
надежды на черты русских войск, неизвестные неприятелю. Сын  всегда был дюж,
лукав. Теперь он полюбил  удальство. Дядька Матвей был из старых  казаков и,
только  окривев,  поступил  в  статскую  службу.  Малиновский с  ним  теперь
беседовал и вскоре набрался лихих казачьих поговорок.
     Получив строгий  выговор от  Гауеншилда  за  полное  незнание  немецких
разговоров  и  будучи  записан гувернером  в черную  книгу,  он  подмигнул и
сказал:
     - Казаки  в беде не плачут. Эконом  худо их кормил. Малиновский, садясь
за стол, говорил теперь:
     - Из пригоршни напьемся, на ладони пообедаем.
     Всем этим  он очень  утешал  Калинича. После  казачьего проезда Калинич
затосковал.  Вещь  неслыханная  -  он  на  дежурстве   взял   себе  привычку
посвистывать и мурлыкать  под нос какие-то  песенки.  Когда входил  случайно
кто-нибудь из гувернеров или профессоров, он словно  в  рот воды набирал, но
"своих",  как называл он некоторых  лицейских,  не стеснялся нимало. Однажды
Александр слышал, как Калинич, грустя, напевал:

     Ой, на грече белый цвет
     Опадает,
     Любил казак девчиночку Покидает
     Голос у  него  был  густой, но напевал  он, не  желая  нарушать тишину,
дискантом.
     Три дня шло ополчение. Ополченцы были  в серой одежде, напоминавшей тот
хлеб, которым их кормил теперь скряга-эконом. Они не были похожи на гвардию,
понурые, запыленные,  без  той повадки и посадки, которая была у гвардии,  -
прямые мужики.
     Не  смотря  по сторонам, с землистыми лицами, они шли  полчаса и час, а
земля охала глухим  грудным звуком под тяжелыми шагами.  Они шли  вразвалку,
лица их были не военные, а мужицкие. Они пели. Песнь была долгая, протяжная:
"Не белы снеги забелелися". Александр помнил песню ямщика, который вез его с
дядею в Петербург; то была тоже протяжная  песня, негромкая, неторопливая, в
лад  тряской коляске,  с перерывами,  бесконечная  дорожная  ямщичья  песнь,
похожая на лень. Эта песнь - военная  - была громка, глуха и более похожа на
крик и вздох, чем на песнь.
     - Ополчилась нужда,  - бормотал о них Калинич,  пытаясь построить своих
кое-как в ряд, - пичужки любезные, буяны мои горькие!
     Однажды шло конное ополченье; молоденький ополченец-офицер во всю прыть
пронесся у самого  края дороги и чуть их  не  измял; он  рубил шашкою мокрые
ветки, ветки хлестали  его по лицу, закрыв глаза, он смеялся. Повернув коня,
он  подъехал к лицейским и спросил, где  живет Куницын.  Зеленая ветка  была
заткнута у  него за крестик,  вода и  слезы текли  по  лицу. Он жевал белыми
зубами зеленый листик и, видимо, был пьян. Лицо его было совершенно детское.
Он улыбался.
     Несколько  человек, не слушая  увещаний Калинича,  впрочем понимавшего,
что порядок  теперь  сохранять не  приходится,  и махнувшего  рукой: "Идите,
пичужки, идите, буяны, да смотрите не попадитесь, попрошу",  - пошли указать
домик, где останавливался теперь Куницын.
     Ополченец спешился, и все вошли.
     Он обнял Куницына.  Это был  геттингенец  Каверин. Через пять минут  он
всех знал и, беспрестанно  путая  имена, говорил с лицейскими, не выслушивая
того, что ему говорилось. Пушкин ему понравился. Он его обнял.
     -  Пушкин, как ты мил,  душа моя,  едем со  мною  воевать? Не хочешь  -
оставайся!
     Пущину он сказал:
     - Ты толст, душа моя, тебе верхом не ездить, просись в артиллерию.
     Вообще  он, видно,  считал, что  все, как он, идут на войну. Куницын  с
улыбкою на него глядел, а он не всегда был добр.
     -  У тебя вина,  Саша, нет, -  сказал  Каверин,  -  дай  мне  хоть воды
напиться. Ты филистер!
     Он медленно выпил большой кувшин и кивнул Пушкину:
     - Пущин, ты готов?
     Он обнял Куницына и сказал ему:
     - Едем, не ленись, ты лентяй, негодяй, филистер. Потом обнял Пушкина:
     - Едем, Саша!
     Сашей он звал Куницына и случайно назвал Пушкина верно.
     Когда они вернулись в свои комнаты, каждому показалось, что у него ушел
старший  брат на войну. Пушкину ночью вдруг захотелось его тотчас догнать  -
посматривая  на  дорогу,  он  стал думать, где бы взять коня.  Потом  нехотя
уснул.



5

     Гвардейцев они провожали еще в  ботфортах. Ополченцев они встречали уже
в серой одежде. Вместо панталон выдавали им  серые  брючки, а потом отняли и
синие  полувоенные сертуки  с  красными  воротниками и выдали серые,  куцые,
кургузые сертучки.  Вид  их изменился:  они не узнавали  себя на  прогулках.
Однажды  они  встретили  старуху  Волконскую. Старуха шла  медленно,  грузно
опираясь на  руку Наташи и сильно дыша. Нос у нее  был сизый. Наташа, увидев
школяров, потупила, как всегда, свои плутоватые глаза. Она была  широколица,
черноглаза, с  высокой грудью,  стройна и,  шествуя  со старухой, напоминала
урок  из мифологии -  Психея,  Душенька, ведомая  Прозерпиною. Старуха,  как
всегда, остановилась,  чтоб их пропустить. Наташа стояла потупив глаза,  но,
кажется, хорошо всех видела.
     -  Что  ты  мне, Наташка, не сказала,  что  сегодня молебен? - спросила
густым скрипучим голосом старуха: - Видишь, певчих ведут.
     Они это слышали. Посмотрев друг  на  друга, они убедились, что форма их
ничем теперь не отличается от формы малолетних придворных певчих вне службы.
Этих  певчих  в сереньких  кургузых  сертучках  часто  водили  мимо лицея  в
придворную  церковь.  Гордости  Горчакова,  да  и всех  прочих,  был нанесен
сильный удар. Они возненавидели старуху Волконскую.
     Они  не  были более  баловнями,  школярами,  студентами,  не  были даже
{отшельниками, монахами}, как они любили себя  воображать  в своих "кельях",
они попросту были придворные певчие.
     Встреча  с  ополченцами их утешила:  все  были теперь  серые;  это была
походная  форма.  Такова была война. Кормить их  стали  скудно. Ранее, когда
эконом кормил их пустыми щами и выдавал жидкий чай, они искали его  по всему
лицею, а  он от них прятался. Теперь  он не прятался от  них,  а,  напротив,
охотно  появлялся.  Когда  они говорили, что щи пустые, он разводил руками и
важно говорил:
     - Приказ.
     Рыжие бакенбарды его были расчесаны.
     Во всем соблюдалась скупость почти походная.
     Изменилось,  казалось,  и  Царское  Село,  о  котором  Малиновский  при
открытии  говорил как  о  мирной обители; они  не замечали  ранее,  что  все
наполнено  здесь свирепою  памятью войн и побед: Турецкий  киоск, Кагульский
мрамор и Чесменская колонна, Орловские ворота с надписями. Дворец был пуст и
глух.   Павильоны,   всегда   необитаемые,   казались   теперь   брошенными,
искусственные развалины  - настоящими. Камни,  из  которых  была  составлена
греческая  беседка, оказались  настоящими  древними  камнями,  которые  были
увезены от турок.  Дафна, Хлоя, Филиса - давно уже мелькали в стихах; только
старик Державин называл  дев  так,  как  их  звали, -  Парашею  и  Натальей,
по-домашнему.  Ныне  греческие  и  римские  имена  стали   воинской  славой:
Багратион  был  Эпаминонд;   Кульнев  -  Деций;  Раевский   и  Коновницын  -
совместники древней Спарты.
     В обращении  к войскам было сказано,  что Неман  станет  для  французов
другим Стиксом - подземною адскою рекою, которую переходят только раз.




ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

     Война началась в ночь  с 22 на 23 июня:  Наполеон с четырьмястами тысяч
войска  перешел  невдалеке  от  Ковна Неман. Войска его  вступали в  Россию.
Половина войск его были  французы, половина -  немцы,  невольники  и данники
Наполеоновы.  Шли  пруссаки,   саксонцы,  баварцы,   вюртембержцы,  баденцы,
гессенцы,   вестфальцы,   мекленбуржцы.   Шли  австрийцы,  поляки,  испанцы,
итальянцы. Шли голландцы, бельгийцы с берегов Рейна,  пьемонтцы,  швейцарцы,
генуэзцы, тосканцы, бременцы, гамбуржцы. Они скакали день и ночь, давая лишь
краткую передышку  лошадям. Они нашли путь открытым; война.,  которой еще ни
разу не  вел Наполеон: с покинутыми селениями, пустыми городами, без жителей
и  фуража,  с   мнимыми  победами,  началась,  вызывая  сильное  негодование
полководца, ждавшего войны обыкновенной - открытых  и громких битв с врагом,
затем генерального сражения, занятия столицы и быстрого мира, им диктуемого.
Старики московские также негодовали на отсутствие громких сражений.
     Враг шел стремительно, в больших  силах направляясь не то к Петербургу,
не то к Москве. Неизвестность была полная.



2

     Директор  Малиновский  заперся  с  Куницыным  в  кабинете.  Свечи  были
зажжены,  окна в  сад открыты. Кругом было тихо, зеленые листья свежи, пламя
свечи клонил легкий ветер - все как в мирное время. Насупротив, в лицее, уже
спали.
     - Горько мне, - сказал директор, хрустя пальцами и поламывая руки, -  в
такую ночь средь стольких красот думать о наших обстоятельствах.
     Он был уныл,  и Куницын,  сожалевший о  его слабости и  сердившийся  на
почти постоянный упадок духа, ждал с неудовольствием жалоб и  приготовился к
возражениям. Падать  духом в такое время было едва ли не преступление. Стоит
Малиновскому пасть духом, и в лицее воцарится  хаос. Все сразу же  опять это
почувствуют, как было уже при Пилецком  и как всегда в таких случаях бывает;
все -  от воспитанников до служителей,  не говоря уже  о врагах: Гауеншилде.
Куницын  решил покинуть лицей, это хрупкое  и  подверженное всем  колебаниям
училище; впрочем,  он собирался идти на войну ратником;  он  успел  полюбить
свои обязанности, некоторых воспитанников - и не столько даже их, сколько их
любознание, постепенное их изменение - к совершенству, привык  даже к самому
зданию.  Ему  не  хотелось,  чтоб  лицеем завладел  Гауеншилд,  как  некогда
Пилецкий. Но смятение умов было кругом общее и такое, что можно легко впасть
в слабость и всех  кругом заразить. Более всего  не  любил  он бледные лица,
растерянность в глазах, нестройность мыслей - все, чем сказывается страх или
ужас. Он верил в разум и законы его, а страх был отпадением от разума, чисто
животным. Будущность, к которой он так деятельно готовился  и  которая  ныне
стала  невозможной,  вновь была для него ясна. Он готовился теперь к  войне.
Отчизна, любовь к ней,  долг  гражданский - все  понятия, о которых он важно
толковал  лицейским,  стали  теперь  страстями,  и  он  подчинился  им,   не
раздумывая.
     - Навалились,  - сказал Малиновский и  побледнел,  -  все  навалились -
слышно, идут уже  без  остановок.  Если так  далее пойдет -  через месяц нам
нужно будет отсюда  уходить;  место - Ревель. Об этом никто не знает и знать
не должен. Вам нужно приготовиться.
     Он сказал, что не  хочет везти весь лицей в Ревель; кой-кто не захочет,
и  слава богу. Гауеншилду, например,  нельзя из  Петербурга отлучиться;  тем
лучше. Он предвидит, что добрая часть  профессоров не поедет.  Тогда Куницын
принаймет профессоров, а главная надежда на него самого. Вообще в  его руки,
и только в его, передает он это училище, которому так  не повезло  счастье с
первых же шагов.  По словам Малиновского выходило, что сам он не  собирается
ехать.
     - Я  не  поеду,  - подтвердил  Малиновский, -  не желаю,  мне поздно, я
устал.
     - Без вас они от рук отобьются в изгнании, а я с ними не слажу.
     Малиновский походил по комнате.
     - От брата есть ли вести, что Тургенева намерения? - спросил он.
     Брат Куницына  уже  с  месяц  как выступил в  поход и  не  слал вестей;
Николай  Тургенев, геттингенец,  зимою еще прибывший в Москву, теперь  жил в
Петербурге  и  был в  тоске:  попеременно то ужасался, то  опять обращался к
надежде и не знал, что с собою делать.
     Куницын  с  ним ежедневно виделся. Он плакался, что  лица,  на  которых
печать рабства, грубости и пьянства, непросвещение высшего сословия, суровая
зима, сменившаяся жарким летом, делают невозможной жизнь в отечестве, но как
выбраться  - не знал. В последнее  время  он сильно  приободрился, и надежду
внушали ему действия Витгенштейна.
     Малиновский усмехнулся.
     -  В Ревель или в Або, куда случится, поедут с вами  все дядьки наши, -
с