огружался в
мечтательное  остроумие:   он  ставил   в  тупик  воображаемых   противников
неожиданными эпиграммами. Грубая существенность  не  достигала его кабинета:
домашние уважали его занятия. Порою он отмыкал ящик стола  особым ключиком и
доставал заветные тетради. Они были в зеленых тисненых переплетах с золотыми
разводами по корешкам. Он открывал их и  медленно, прищуря глаз, читал. Рука
его слегка дрожала. Рисунки были исполнены тушью, розовой и красной краской,
а  то и чернилами, рукою  опытной и смелой. Весь Пирон, Бьевриана, избранные
отрывки  из  Дора,  а  Потом шла безыменная мелкая  сволочь Парнаса, до того
пряная, что у Сергея  Львовича застилало взгляд. Были и  русские авторы,  но
Барков был  груб, и до  французов ему  было вообще далеко. Французы  и самую
наготу умели делать забавной.
     Надежда Осиповна, которая кочевала, как цыганка, из комнаты в  комнату,
то и  дело меняя расположение комнат и порядок мебелей, все изменяя на своем
пути,   не   осмеливалась   нарушать   его  занятий.   Ее  жизнь,   впрочем,
сосредоточивалась  в спальной: там  она  сидела,  не  выходя  по целым дням,
нечесаная и немытая, и грызла ногти, пока не было гостей. Вдруг  находила на
нее  охота воспитывать  детей. Или  с месяц подряд каждый вечер изнеможенный
Сергей  Львович  должен  был вывозить жену. Потом  мать снова  погружалась в
пустынную спальную.
     Сергей  Львович  молодел при  гостях лет  на десять,  потому что никто,
кроме гостей, не  мог  достаточно  оценить  его. Он и жил и дышал на  людях.
Утром,  прохаживаясь  у зеркала  в  гостиной,  он даже,  случалось,  мельком
репетировал первый  момент  появления  гостя: наклонял голову,  легко, почти
неуловимо,  и  тотчас  откидывал  назад.  Александр  видел,  как  губы  отца
шевелились и  улыбались, а  взгляд  становился  любезным  и  умным.  Заметив
Александра, он морщился, принимал скучный вид. Ему мешали.
     Александр любил гостей. Зажигали  свечи, у  матери  становился  певучий
голос. Смех ее был гортанный, как воркотня голубей весной, у голубятни. Отец
сидел  в креслах  уверенно,  не на краешке,  как всегда.  Он  казался главою
семьи,  владел  разговором;  мать  безропотно его  слушала и  ни  в  чем  не
возражала. Это была другая семья, другие люди, моложе и  лучше,  незнакомые.
При гостях  мать ему улыбалась, как  только иногда  улыбалась  Левушке. В их
присутствии  о  них  рассказывали  гостям  длинные  истории,  которые  он  с
удивлением слушал, и называли их mon Sachka и mon Lolka с нежностью, которой
он боялся.
     В особенности часто это  случалось при Карамзине, лукавом,  медленном и
спокойном.  Александр  понимал,  что  Карамзин  - это  не  то,  что  другие.
Александра при нем забывали отсылать спать.
     Истинный праздник был  однажды, когда Сергея Львовича посетил  какой-то
сосед по нижегородскому поместью, в котором тот так  и не бывал еще ни разу.
Сергей  Львович  говорил  тонко,  а  на все  хозяйственные  вопросы  отвечал
значительными умолчаниями -  главные его  поместья были,  по  его  словам, в
Псковской губернии - и выказал себя дальновидным хозяином. Дважды, скользнув
взглядом  по  гостю  и  вздохнув,  он  упомянул  о  деде  своем,  Александре
Петровиче. Неуклюжий гость был очарован и смотрел на Надежду Осиповну как на
диво. Потом родители долго, посмеиваясь, вспоминали манеры простака.
     Гости уезжали, мать безобразно зевала и расстегивала пояс, который  все
время теснил. Мебели были серые, не новые.
     Но  гости  все  реже  показывались:  у Пушкиных,  как  ни  билась Марья
Алексеевна,  масло было  гнилое,  яйца  тухлые. Карамзин  был  занят важными
делами и мыслями. Сергей Львович становился ему неинтересен.



2

     Когда случалось,  что Сергей Львович почему-либо  оказывался  дома,  он
всегда сначала озирался - не ускользнуть ли? Потом  мирился, надевал халат и
занимал место у камина. Здесь в такие вечера он любил просматривать известия
о  производствах  его былых гвардейских товарищей.  Один был генерал, другой
командовал полком, третий  состоял  при Голицыне. Новое царствование открыло
карьеру  его  товарищам.  Самая  мысль  о  службе  претила  ему;  он  считал
единственно ценным дворянские вольности  и приятное препровождение  времени.
Он всегда утверждал это - и все же огорчался.
     Камин привлекал его игрой углей  и теплом. Брат Василий недаром написал
счастливое послание к  камину. Теперь он в Париже и наслаждается  не  только
камином и не только игрою углей. Николай Михайлович  печатает его письма  из
Парижа в своем  журнале. Парижские  театры! Бог мой! Так  ошибки  приводят к
счастию. Он тайно и глубоко завидовал  брату, главным образом его ошибкам. У
него часто спрашивали о брате, и Сергей Львович каждый раз бывал и польщен и
огорчен:  Василий  Львович ни разу  не  написал  брату. Москва  не  забывала
Василья Львовича; часто и охотно воображали его фигуру на Елисейских  полях,
вблизи Бонапарта или мадам Жанлис. Монфор нарисовал картину: Василий Львович
стоит, разиня рот, перед востроносым Буонапартом, и шляпа,  выпавшая из рук,
лежит тут же на земле.
     А Сергей Львович сидел перед камином,  в Москве. Он  читал здесь иногда
роли  Мольера, читал благородно, без дурных  выкриков новой площадной школы.
Особенно ему  удавались  роли  Гарпагона  и Тартюфа.  Сергей Львович  сильно
передавал  сожаления  Гарпагона о  шкатулке и  тонко -  благородную подлость
Тартюфа.
     Надежда Осиповна  не  любила  его  декламации.  Может быть, ей казалось
смешным  актерское самолюбие  мужа,  а чтение наводило  скуку;  она любила в
театре  все,  кроме сцены. А  может быть,  странным образом,  во  время этой
декламации обнаруживались слабые стороны его характера.
     Но  он  нашел  слушателя  в  сыне.  Он  тревожным  взглядом  следил  за
Александром,  когда  тот  появлялся у  камина;  потом равнодушно  вздыхал  и
начинал тихонько напевать вздор.
     Александр  слушал. Отец  как  бы  не  замечал  его  присутствия.  Тогда
Александр просил отца почитать Мольера. Говорил он отрывисто. Сергей Львович
непритворно изумлялся.
     - Вы хотите? -  говорил он  неохотно. - Но у  меня  вовсе нет  времени.
Впрочем, извольте.
     Самолюбие его огорчалось только тем, что сын ни разу  не выразил своего
одобрения или восторга; впрочем, внимание, с которым он слушал, было лестно.
     Сергей  Львович был  чтец прекрасный, он знал это. Он живьем чувствовал
Мольеров  стих  и  всегда  соблюдал  цезуру;  лучше  же всего удавались  ему
Мольеровы умолчания и перерывы.
     В "Школе мужей" это у него бесподобно выходило:

     II me semble......
     Ma foi.......

     Он смотрел на кресла,  где сидел слушатель, не замечая его и  кланяясь,
когда нужно,  входящей  Эльмире.  Слова и  пространство перед камином и даже
самый  сертук  его  приобретали  необыкновенное  достоинство. Когда в  дверь
входили, он смолкал, оскорбленный.  В особенности не  терпел  он присутствия
Марьи Алексеевны и при ней становился сух и насмешлив, цедил слова.
     Кончая сцену, он присматривался к своему слушателю и оставался доволен.
     - Мольер превосходно все понимал, - говорил он тоном превосходства.
     Еще раз украдкой поглядев в лицо сына, он хлопал в ладоши:
     - Петрушка! Снять со свеч!
     Он забывал о Мольере, о сыне и возвращался к действительности.



3

     В  детскую  комнату  он не  заглядывал,  считая это для себя  смешным и
неудобным,  ненужным. Только раз просидел он в детской  час и  более. Дети с
интересом наблюдали за отцом, он явно  от  кого-то  прятался. Шикнув на них,
чтоб молчали,  отец  внимательно  прислушивался  к тому, что говорила мать с
кем-то в гостиной. Несколько раз он хмурил брови; раз даже дернул



     (1) Мне кажется. .


     Честное слово.  (фр.) дверную ручку, хотел выйти, но тотчас  сдержался.
Наконец  в гостиной все  стало тихо. Не обращая  внимания  на детей и как-то
странно фыркнув,  отец  выскочил из детской. За  все время он не  сказал  ни
слова, как будто их вовсе не было в комнате.
     Сергей Львович прятался в детской от заимодавца.
     Он был брезглив; когда находил в комнате оброненную детскую вещь, двумя
пальцами относил в дальний  угол.  Надежде  Осиповне  он  не  делал  никаких
замечаний, он  давно отвык от замечаний,  не звал и Аришки,  он просто ронял
детскую вещь. Этих детских вещей становилось все больше.
     Вскоре Сергей Львович наткнулся на неприятность, непредвиденный случай:
старший сын попросил  у  него  денег.  Александр  просил денег для  каких-то
ребячьих мизерных вздоров;  постояв перед сыном и твердо решившись не давать
ни  копейки, Сергей Львович вдруг так  живо представил эти ребячьи вздоры  -
мяч  и  проч.,  -  что  сразу же дал, и  только  потом  огорчился. Он сделал
открытие: сын подрастал. Сергей Львович с тайным беспокойством почувствовал,
что сыновья предмет важный, а этому сыну еще не раз понадобятся деньги.
     Однажды вечером, проходя мимо детской, Сергей Львович  услышал разговор
и приостановился. Говорила Аришка. Он прислушался.
     Аришка   сказывала  старшему  барчуку  какую-то  сказку.  Говорила  она
неспешно, иногда прерывала рассказ, зевая, и по всему было видно, что Аришка
сидит за чулком. Сергей Львович  улыбнулся и послушал. Вскоре он нахмурился:
рассказ  няньки  был бессмыслен и дурного тона.  Он приоткрыл  дверь. Нянька
вязала  чулок,  а  Сашка сидел  на скамеечке и смотрел  на  нее  неподвижным
взглядом,  полуоткрыв рот. Сергей  Львович почувствовал себя уязвленным  как
отец и чтец Мольера.
     Ничего не сказав,  он  удалился. Мальчик, который говорил исключительно
по-французски,  который, казалось,  понимал  уже  язык Расина,  заслушивался
дворни.
     В тот же вечер тонким, пискливым  голосом он  сказал  Надежде Осиповне,
что долее Сашку оставлять на руках у  Аришки невозможно, если не хотят в нем
впоследствии видеть невежду. Необходимо, чтобы  за ним ходила мадама. Мадамы
были необходимы; эти няньки-растрепы, с их нелепым говором, утомляли его.
     Речь  его была  такова, что Надежда Осиповна, которая  хотела было, как
всегда, возразить, смолчала. Сейчас истинное  достоинство познавалось в том,
насколько  удавалась французская тонкость. Надежда Осиповна одна из первых в
Петербурге стала  целоваться  с женщинами в обе щеки, как истая француженка,
вместо нелепых старых поклонов.  Эта быстрота восхищала  Сергея Львовича. Их
дом не на шутку мог  стать вполне  французским домом: и книги французские, и
новости,  и  язык,  и  Василий Львович  в  Париже.  Сергей Львович  иногда с
восхищением замечал,  что  за  целую  неделю не произнес ни  одного русского
слова,  кроме  разве приказов, отдаваемых  казачку: "сними нагар" и "подавай
обед".  По-русски разговаривал он только со  слугами или когда бывал  сильно
чем-нибудь раздражен. Сергей Львович стал даже было Никиту учить французской
грамоте, да ничего не вышло. Словом, мадама была до крайности необходима. Но
добыть ее было  трудно, и  притом  не  по карману.  Настоящие мадамы  были в
большой цене и нарасхват.



4

     Сергей  Львович всегда  был  скор  на  решения,  потому  что  живо  все
воображал.  Он  надеялся сбыть мадаме  детей с  рук, а мадама будет учить их
французскому  языку  и  тонкостям. Поэтому взяли,  по совету сестрицы Аннет,
старушку   Анну  Ивановну,  бедную,  но  благородную  даму,  которая   легко
изъяснялась по-французски и даже могла при гостях сойти за француженку, хоть
и  не была  мадамою в собственном  смысле. Востроносая  старушка появилась в
доме, стала воспитывать детей, пушить их за шалости, лепетать по-французски,
водить на гулянье. Марья Алексеевна ее возненавидела. Они с Ариной составили
род  комплота  и стали  упорно следить  за несчастной.  Старушка вскоре была
уличена  в  проступках: жевала тайно сладости, утаенные за  столом, во время
гулянья заблудилась  и  потом  все свалила на детей, будто бы ее  бросивших.
"Хороша матушка", - сказала Марья Алексеевна. Наконец, видя себя теснимой со
всех сторон, старушка ожесточилась  и стала  ворчать  по-русски. Арина будто
слышала даже,  как  старушка сказала про себя,  что  до  сих пор у арапов не
живывала. В тот же день со срамом отказали ей от места.
     Мадам  Лорж,  которая  заняла  ее  место, продержалась  более  года.  С
кудерьками, веселым голосом, могучего сложения, она была настоящей мадамой и
даже могла делать чепцы по моде - это примирило  с нею Надежду Осиповну. Она
все в доме заполнила собою, и ропот  прекратился. У  ней были  сильные руки,
быстрота в движениях и вполне французская беззаботность. С утра она напевала
песенки, шуршала юбками и смеялась,  как только француженки могут. На  детей
она обращала мало внимания. Сергей Львович был счастлив и охотно беседовал с
воспитательницей.
     Отказала ей  разом и  вдруг  сама  Надежда  Осиповна. Причиной был  сам
Сергей  Львович, который начал кидать  слишком вольные  взгляды  на  сильные
плечи  французской  воспитательницы.  Одного  такого взгляда было  довольно:
мадам Лорж удалилась.
     Гувернантки не принялись в доме.



5

     Василий Львович  приехал  с тысячью  парижских вещичек, в  сапогах a la
Souvorov,  с платочками,  надушенными  какими-то воздушными духами, с острым
коком,  напомаженный и совершенно рассеянный. Он стал  еще более косить,  не
узнавал старых  приятелей  и много смеялся.  Все им интересовались. Говорили
даже,  что  Цырцея собиралась  вернуться  к  своему супругу.  Слух, впрочем,
оказался   ложным:  Цырцея  выходила   замуж,  но   это  его   нисколько  не
обескуражило. Он привез Аннушке высокий гипюровый чепец  последнего  покроя,
чтобы  она  хоть отчасти напоминала  парижскую  субретку.  О  мадам  Рекамье
отзывался он небрежно:
     - Стройна, но лицом нехороша.
     Хвалил ее дворец:
     - Стекло, стекло и стекло. Везде стекло.
     Бонапарт чрезвычайно его  занимал. Он  должен  был подробно описать его
наружность. Никто не хотел верить, что Бонапарт так мал ростом.
     Василий  Львович  приседал и  подносил ладонь ко  лбу, козырьком,  чтоб
показать  рост  консула. Потом  с законным самодовольством  он давал  нюхать
женщинам свою голову.
     Подобно  Бонапарту,  он  учился  в  Париже  у  Тальма  декламации  и  в
благородной античной простоте, полуобернувшись, декламировал всем, кто желал
его выслушать,  Расина. Косое  брюхо  несколько мешало ему. Он был  высокого
мнения о парижском балете, значительно отзывался о парижской опере:
     - "Цивильский цирюльник" бесподобен.
     Много говорил о соперничестве m-lle Жорж и m-lle Дюшенуа.
     - У Жорж жестикуляция, руки! - говорил он и протягивал обе руки.
     - Но у Дюшенуа - ноги, - говорил он и вздергивал панталоны, - боже! что
за ноги!
     Когда вблизи  не было дам - дети в счет не  шли, их никто не замечал, а
они  всё  слушали, -  он, захлебываясь,  рассказывал  о кофейных  домах и их
обитательницах.  Потом он переводил дух  и  обмахивался  платочком, платочек
отдавал еще парижскими запахами.
     По утрам  он прохаживался по  Тверскому  бульвару в  особом  костюме  -
утреннем; походка его изменилась; он вздергивал панталоны. Женщины  на  него
оглядывались.  Не  любя  ранее   Охотного  ряда,  он  стал  его   неизменным
посетителем. Он  рассказывал там о лавочке славного Шевета  в Пале-Рояле.  У
Шевета  были  холодный пастет, утиная печенка  из Тулузы  и  жирные,  сочные
устрицы.  Знатоки шевелили губами, и Василий Львович прослыл гастрономом. Он
сам изобретал теперь  на своей  кухне  блюда,  которые  должны были заменить
парижские, и приглашал любителей отведать. Некоторые блюда любители хвалили,
но на вторичные  приглашения не являлись. Повара своего Власа он звал отныне
Блэз. На деле же он более всего любил гречневую кашу.
     Карамзин,   вообще   начавший   забывать  Пушкиных,   отнесся  к   нему
благосклонно.  Василий  Львович  снова  вошел  в  список  модных:  Карамзин,
Дмитриев, Пушкин; он был героем дня - l'homme du jour.
     Когда Карамзин возмутился в разговоре  гибельным честолюбием Бонапарта,
который желает войн и ничего более, Василий Львович глубоко вздохнул:
     -  Бонапарт  опасен!  Весьма опасен!  - и тут же  рассказал, что  самые
вкусные пряники зовутся в Париже монашками - nonnettes.
     Старый генерал на балу захотел было узнать подробности о войне, которую
вел Бонапарт,  и ругнул  его канальей, но тут Василий Львович наморщил лоб и
рассердился:
     - Мой бог! Но о войне никто не говорит! Париж есть Париж!
     Такой он вольности набрался. Он даже заказал себе кушетку, такую, как у
Рекамье;  она, полулежа на такой кушетке, принимала гостей и посетителей. На
кушетке он и лежал теперь после обеда.
     Алексей Михайлович Пушкин утверждал,  что Василья  Львовича изгнали  из
Парижа   за  развратное  поведение   и  что  он  вывез  оттуда  машинку  для
приготовления  стихов,  состоящую из  большого количества  отдельных  строк.
Взяться  за ручку,  повернуть  - и  мадригал готов.  Князь  Шаликов,  будучи
музыкантом, записывал с голоса Василья Львовича последние парижские романсы.



6

     Вскоре Василий Львович испытал такой удар судьбы,  от которого  другой,
более  положительный   человек  не  оправился  бы.  Дошли  ли  слухи  о  его
вольнодумстве до духовных  властей,  пустил ли в ход  свои связи богомольный
тесть, но духовные власти с новым жаром занялись делом о его разводе. Цырцея
провозглашена непорочною,  а  Василий  Львович грешником, каковым  и был  на
самом деле. Синод  определил: дать  супруге развод с  правом выхода замуж, а
супруга подвергнуть семилетней церковной епитимье с отправлением  оной через
шесть  месяцев  в  монастыре, а прочее время под  смотрением духовного отца.
Против  ожидания Василий Львович  перенес удар довольно бодро.  Он  свободно
вошел  в  новую  роль  невинной жертвы. Милые женщины посылали  ему цветы, и
Василий Львович  нюхал их, удивляясь  превратности  счастья.  Кузен  Алексей
Михайлович  тотчас  в смешном  виде  изобразил  епитимью  Василья  Львовича.
Главною  чертою в  покаянии он выставлял переход Василья  Львовича  от  блюд
Блэза к монастырской кухне и утверждал, что Василий Львович в первый же день
покаяния  объелся  севрюжиной.   Местоположение  монастыря,  избранного  для
епитимьи, было самое счастливое, и Василий Львович, проведший в монастырской
гостинице весну и лето, по выражению Алексея Михайловича, как  бы снял внаем
у господа бога дачу. Вообще Москва лишний  раз получила пищу для разговоров.
Василий Львович, которому  сестрицы  передавали  все вести,  чувствовал себя
знаменитым.  Иногда  какая-то  горечь  отравляла ему  это сознание. В  славе
Пушкиных не было ничего почтенного, а интерес к ним скандальный.
     Сергей  Львович,  который  жил  как  бы  отраженным  светом  братней  и
кузеновой славы, принимал участие в судьбе  его.  Александр отлично  понимал
все  вздохи,  недомолвки  и  ужимки отца, то гордые,  то  самодовольные,  то
смиренные, когда  отец  говорил о дяде. Речь шла о  славе, о светской славе.
Отец был польщен величием дяди и завидовал ему. Дети знали все фарсы Алексея
Михайловича о дяде; Сергей Львович наполовину верил им. Иерей, духовный отец
дяди,  был  тайным гастрономом  и поэтому  слишком  часто приходил увещевать
духовного  сына;  кухня  Блэза  привлекала  его:  басня,  пущенная  Алексеем
Михайловичем. Но сын  бывшего Пушкина  рассказывал  ее  для смеха, Сергей же
Львович, более  хладный и  жесткий, негодовал. Все эти иереи раздражали его.
Они разоряли Базиля, объедали его, опивали. О, эти vieux renards de синод!
     Он,  не  скрываясь,  роптал.  Сестрица  Анна Львовна,  услышав  однажды
богохульствующего брата, зажала уши и, широко раскрыв глаза, произнесла:
     - Брат!
     И она приказала детям выйти вон.



7

     У  него были два брата и сестра. Братец Левушка, малютка,  был любимец;
сестрица  Олинька,  остроносенькая,  миловидная и  сварливая,  жаловалась на
братца Сашку  тонким голоском.  Тетушка