е  обожание  детских  лет  сменилось  в  моей   душе
презрением. Теперь оно уступило место ненависти. Всем сердцем я  ненавидел
этого бесчувственного  и  напыщенного  шута.  Прошло  полгода.  И  вот  он
председательствует на семейном судилище, которому  предстоит  вынести  мне
приговор. В руках дяди Поля я увидел  мои  тетрадки  -  дядя  яростно  ими
размахивал.  Мать  сморкалась,  глаза  у  нее  были   заплаканные.   Отец,
смертельно бледный, скрипя  зубами,  стискивал  челюсти,  а  на  его  туго
обтянутых скулах ходили нервные желваки - так буря  волнует  гладь  озера.
Все это я отметил сразу и как-то бессознательно, потому что  мое  сознание
было почти полностью поглощено жгучей обидой, ягодицы горели от публичного
унижения,  а  небо  пылало   от   коварного   прикосновения   языка   юной
предательницы. После такой подлости, такой несправедливости мне  все  было
нипочем. Переступив порог, я еще сжимал кулаки.  Теперь  я  остолбенел  от
изумления. Не успел я опомниться,  как  дядя  театральным  жестом  швырнул
тетради через всю комнату прямо мне в лицо. Я кое-как подобрал их,  прижал
к груди и стал ждать. "Ну!" - крикнул мне дядя,  точно  хлестнув  меня  по
лицу. Ноги у меня задрожали, но по-прежнему не столько от страха,  сколько
от ярости.  "Что  ты  можешь  сказать  в  свое  оправдание?  Для  кого  ты
предназначаешь эти гнусности?" Я уже собирался ответить: "Ни для кого", но
ярость  ослепила  меня,  и  я  выкрикнул:  "Для   общественного   мнения!"
Посмотрели бы вы на их лица!
   - Но ведь вы как будто утверждали... что у вас  не  было  ни  малейшего
намерения...
   - А у меня его и правда не было. Но дух протеста сотрясал меня с головы
до ног, и в нем я почерпнул наконец силы для вызова,  который  принес  мне
долгожданное утешение, опьянил  свирепой  радостью.  Отец  шагнул  вперед,
сведенной в судороге рукой ткнул в пылающий камин: "Сию минуту  сожги  эту
пакость!" Я молча отступил к двери.  Он  крикнул:  "Реми,  отбери  у  него
тетрадки!" Реми обернулся ко мне и, не двигаясь с места, негромко  сказал:
"Фред, послушай, это глупо. Это ребячество. Дай мне тетради.  Обещаю,  что
возвращу тебе их, как только ты образумишься".  Сговор  предателя  Реми  с
родителями, со взрослыми, с лжецами и притворщиками, был последней каплей,
переполнившей  чашу  гнусностей  этого   злосчастного   дня.   Отвращение,
омерзение подступили мне  к  горлу  -  я  должен  был  дать  им  выход.  В
физическом  смысле  это  было  невозможно,  значит,  все  должно  было  по
необходимости принять словесную форму. Я отступил  еще  на  шаг  к  двери.
Кажется, откашлялся, чтобы прочистить горло. И, не повышая тона - странный
у меня, наверное, был голос, - произнес: "Я ненавижу вас  всех.  Презираю.
Дед -  самый  обыкновенный  взяточник.  Отец  -  ростовщик.  Твой  отец  -
развратник, а ты лакей. Катитесь все к черту и оставьте меня в покое". Как
ни кипел я от желчи и злобы, я со смесью ужаса  и  восторга  услышал  этот
хриплый, дрожащий голос, который исходил из моей  собственной  гортани:  я
ведь понимал, что теперь меня непременно вышвырнут из дому.



10

   Его трубка погасла. И пока он ее раскуривал, я закончила  вместо  него:
"Так оно и случилось". Он задул спичку и ответил не сразу,  сначала  долго
уминал в трубке табак, потом, как паровоз, стал выпускать клубы дыма.
   - Так... и... случилось. Понимаете, я действовал в каком-то пароксизме.
Гнев захлестнул меня. Да и не знаю, бывает ли  по-другому  в  восемнадцать
лет?
   - Способность хладнокровно принимать важные решения зависит  не  только
от возраста. Одни  достигают  зрелости  к  шестнадцати  годам,  другие  не
успевают созреть и к сорока. Когда умер мой отец, моему брату  исполнилось
двенадцать. Матери было не  под  силу  возглавить  фирму  по  производству
химикалиев; мой брат, продолжая учиться, взял дело в свои руки и стал  его
вести на свой страх и риск. Он взялся за это так умело,  что  фирма  стала
расширяться  гораздо  быстрее,  чем  при  отце.  Работа  не  мешала  брату
самозабвенно бегать взапуски со сверстниками на школьном дворе. Внутренняя
самостоятельность - это что-то врожденное.
   - Да, удивительная история.
   - Благодаря этому мальчугану я смогла получить образование  и  косвенно
благодаря ему принимаю вас сегодня у  себя...  Но  не  будем  отклоняться.
Рассказывайте дальше. Я слушаю.
   - Собственно, рассказывать больше не  о  чем.  О  жизни  впроголодь  не
расскажешь.
   - Вы опять скрытничаете? А ну, давайте начистоту. Чем кончилась сцена?
   - Какая сцена?
   - Вашего изгнания из дому.
   - Видите ли... я помню ее не так отчетливо, как все остальное. Какие-то
обрывки. Конечно, услышав мои слова, отец вскочил с  места.  Я  повернулся
было спиной и уже переступил порог - вероятно, в смутной надежде  укрыться
у себя в комнате, - когда затрещина едва не сбила меня с ног. Я  стукнулся
виском о дверной косяк. Совершенно растерянный, я  еще  крепче  стиснул  в
руках тетради. Не помню, пытался ли отец вырвать их у меня. Не помню,  как
я прошел через прихожую, помню только, что меня  вытолкнули  на  лестницу.
Это было как эхо - второй раз в один и тот же день. И снова с такой силой,
что я едва не пересчитал ступеньки. И снова, как эхо, за мной захлопнулась
дверь с шумом, от которого содрогнулся дом.
   Я медленно спустился вниз, стараясь овладеть собой. Стараясь ни  о  чем
не думать. В кармане у меня оставалась только какая-то мелочь.
   Я был так взволнован, что ноги у меня подкашивались. Меня била холодная
дрожь. Но на улице, на свежем воздухе, я очнулся. Кинотеатр на улице  Ренн
сверкал всеми своими огнями. Точно сквозь сон  видел  я  проезжавшие  мимо
машины. Как автомат поднялся к Ротонде. Там, на площадке у подножия статуи
Бальзака, я окончательно пришел в себя и проверил свою наличность. На  эти
деньги можно было кое-как перебиться недели две. Видите, я  снова,  как  в
четыре года, совершал горестный подсчет...
   Первым делом мне надо было позаботиться о ночлеге. Я  нашел  комнатушку
(в ту пору это было еще  сравнительно  легко)  на  верхнем  этаже  дома  с
меблированными  комнатами   на   маленькой,   плохо   вымощенной   улочке,
обрамленной  двумя  решетчатыми  оградами,  -  улица  Жюля  Шаплена,   вы,
наверное, знаете, позади знаменитого русского ресторана. Решетчатые ограды
исчезли, а маленький кинотеатрик остался. Остались и проститутки,  которые
подстерегают туристов, осматривающих Монпарнас. Когда  оканчивался  сеанс,
на улице было шумно, в остальное время тихо, как в провинциальном городке.
Деревья, маленькие палисадники - ну чем не деревня, особенно если сравнить
с  мрачным  зданием  на  улице  Мезьер!  Очутившись  в   своей   маленькой
комнатушке, я почувствовал  себя  не  просто  свободным,  а,  что  гораздо
важнее, освобожденным и испытал минуту горького восторга.  Понятное  дело,
всю заслугу своего освобождения я приписывал самому себе. Не отец  хлопнул
дверью, а я. Я долго цеплялся за эту легенду.  Но  мне  было  восемнадцать
лет, мне было страшно, мне надо было как-то взбодрить себя.
   - А потом?
   - Потом... потом я отправился в кафе "Дом" поесть луковой  похлебки.  Я
уже бывал в этом кафе, и не  раз.  Но  теперь  мне  все  здесь  показалось
другим, не похожим на прежнее и каким-то родным. Я вдруг почувствовал себя
здесь не гостем, а почти что завсегдатаем. В ту пору это  было  необычайно
оживленное место. Как теперь Сен-Жермен-де-Пре. Кого тут только  не  было:
художники, писатели, актеры, журналисты,  как  правило  малоизвестные,  но
вращающиеся вокруг немногочисленных звезд из мира искусства, а также лица,
не занимающиеся ни живописью, ни  литературой,  но  мельтешащие  около.  И
среди  этого  мельтешения  изрядное  количество   одиночек   вроде   меня.
Понимаете? Одиноких не столько  в  том  смысле,  что  они  одиноко  живут,
сколько замкнутых, подобно мне, в своем  внутреннем  одиночестве.  Приходя
сюда, они согревали друг друга. Я  явился  в  "Дом",  движимый  интуицией,
надеясь, как видно, спастись от жестокой отверженности, в  какой  внезапно
очутился. Сначала я встретил  нескольких  приятелей  из  Сорбонны.  А  они
мало-помалу ввели меня в другие кружки. И вскоре я почувствовал себя здесь
как рыба в воде - спокойно и одиноко.
   - А на что же вы существовали?
   - Сначала  пробавлялся  чем  придется.  Брался  за  любую  работу.  Был
разносчиком в книжной лавке  и  у  торговца  красками.  Однажды  позировал
художникам в мастерской "Гранд Шомьер".
   - Обнаженным?
   - О нет, что вы! Я был слишком  стыдлив,  чтобы  позировать  обнаженным
даже в ателье, где были одни мужчины. А здесь  присутствовали  и  девушки.
Куда уж тут! Нет, я был одет в костюм русского боярина  -  синий  шелковый
кафтан и сапоги. Кстати, этому костюму я обязан  потерей  невинности.  Вам
это интересно?
   - Не очень, но вообще - как знать.
   - О! История как нельзя  более  банальная.  Дама  была  уже  не  первой
молодости, но недурна собой, а малевала из рук вон плохо. Работая, она все
время мне улыбалась. В конце недели она спросила меня, не соглашусь  ли  я
прийти позировать к ней в мастерскую. За щедрую плату. Я  согласился.  Как
вы догадываетесь, не без задней мысли - иначе для чего бы я  за  неимением
ванной с ног до головы опрыскался духами. Я явился к  ней  возбужденный  и
немного напуганный. Она сама открыла мне. В халате. Как  и  я,  сгорая  от
нетерпения. Конечно, ни живописи, ни даже  мастерской  тут  не  было  и  в
помине. Она сразу же сбросила халат. У нее была  огромная,  но  высокая  и
довольно  упругая   грудь,   которая   привела   бы   в   восторг   самого
требовательного американца. Я хотел  сбросить  кафтан  и  сапоги,  но  она
стиснула обеими руками мою  голову,  прижала  мои  пылающие  щеки  к  горе
душистой и мягкой плоти и шепнула мне сразу вдруг  охрипшим  голосом:  "Не
надо... лучше прямо так... в костюме..." Вот и все. После этого  я  ее  ни
разу не видел. Ни у  нее  дома,  ни  в  мастерской.  Она  туда  больше  не
приходила. В глубине души это меня устраивало, хотя я иногда  и  вспоминал
ее роскошную грудь.
   - Она заплатила вам за визит?
   - Нет. (Смеется.) Я не захотел - у меня были свои понятия  о  чести.  А
деньги  мне  были  нужны  позарез.  Но  в  молодости   всегда   как-нибудь
выкручиваешься. Целую неделю весь твой обед составляет кофе со сливками, а
потом  какой-нибудь  приятель,  продавший  картину,  задает  пир,  который
помогает тебе продержаться следующую неделю. Между нищими денежные расчеты
просты: тот из нас, у кого в кармане заводились деньги,  по-братски  делил
их с теми, у кого не было ни  гроша.  Отдаст,  не  отдаст  -  об  этом  не
задумывались. Скупость - порок богатых, а не бедных. Когда  деньги  тратит
богач,  он  проделывает  брешь  в   своем   богатстве,   а   это   большая
неосторожность: кровопускание таит для богатства смертельную  опасность...
А бедняк, отдавая  то  немногое,  что  у  него  есть,  отнюдь  не  рискует
покуситься на свою бедность. Когда перебиваешься с хлеба  на  воду,  взять
деньги у приятеля или ссудить их ему - все равно что попросить  прикурить.
В этом прелесть жизни богемы.
   В его голосе прозвучала такая тоска, что я сочла нужным возразить.
   - Вряд ли вы, однако, забыли ее отталкивающую сторону.
   - Еще бы,  конечно,  нет.  Случались  ужаснейшие  ссоры.  Однажды  даже
поножовщина. Правда, об этом я узнал гораздо  позже.  А  я,  сам  того  не
ведая, едва не стал сутенером. Девушка, только недавно вышедшая на панель,
увлеклась мною.  Знаете  ли  вы,  что  влюбиться  без  памяти  можно  и  в
проститутку? Странное это чувство: смесь жалости, нежности и пронзительной
муки - не ревности, а яростного отвращения. Я  был  слишком  беден,  чтобы
вытащить ее из грязи, я мог  только  охранять  ее,  стараться  оберечь  от
слишком уж гнусных клиентов. Нелепые отношения  -  по  счастью,  длившиеся
недолго, - но удивительно чистые, хотя и парадоксальные, они  вспоминаются
мне как что-то нереальное.  Словом,  атмосфера  в  духе  Бодлера.  Малютка
исчезла, как падучая звездочка, - надо полагать, ее  товарки  предупредили
кого следует. Я горевал  о  ней  несколько  недель,  а  потом  забыл.  Мне
неприятно думать, какой у нее теперь вид. А тогда у нее были зеленые глаза
и маленькие груди прелестной формы с бледными прозрачными сосками. Я ни  у
кого не встречал таких - кроме  как  у  мраморной  Афродиты  Праксителя  в
Неаполе.
   - Не стоит углубляться.
   Я рассмеялась: он забыл и обо мне.
   - Простите. И в самом деле не стоит. К тому же  такая  жизнь  не  могла
длиться вечно: я должен был покончить с нею, потому что главным  для  меня
оставались мои занятия, мои архивы! Архивы! Архивы! Ах,  господи,  древние
рукописи, далекие времена, забвение подлых нравов нынешнего века! В  конце
концов я нашел более или менее постоянную работу в  маленькой  галерее  на
бульваре Эдгара Кине, которая имела свой бар и закрывалась  только  в  два
часа ночи, - там я и работал в ночные часы.
   - И ничего не знали о семье?
   - Нет, я не хотел о ней знать. Вначале у меня, может, и было  намерение
сообщить свой адрес матери, но я  побоялся,  что  она  будет  приходить  и
плакать. Два-три месяца мы ничего не знали друг о друге. И  вдруг  однажды
вечером, выходя с лекций, у дверей училища я увидел Реми - он  меня  ждал.
Руки в карманах, во рту трубка, невозмутимый, как всегда, точно  поджидать
меня здесь давно вошло у него в привычку. Заметь я его издали, я, конечно,
постарался бы скрыться. Но я столкнулся с ним нос к носу. Я спросил: "Чего
тебе  здесь  надо,  черт  тебя  возьми?"  Он  взял  меня  под  руку:   "Не
кипятись!.." Я пожал плечами, и мы вместе отправились к  моему  жилищу.  Я
заранее был уверен, что наш разговор ни к чему не приведет. Мы были  точно
волк и собака: я вырвался  из  конуры,  удрал  за  ограду,  а  он  остался
взаперти с ошейником на шее. Между нами не осталось ничего общего  -  даже
если  считать,  что  когда-то  было.  Чтобы  нарушить  молчание,  он  стал
расспрашивать меня о моих профессорах, о лекциях, которые у нас читали.  И
при этом все время улыбался благодушной улыбкой, которая свидетельствовала
о полном душевном комфорте и спокойной совести, а меня приводила в ярость.
   Мы поднялись в мою каморку. Я начал с места в карьер: "Выкладывай,  что
тебе надо". Он снял свой плащ, аккуратно сложил его на кровати и сел  нога
на ногу. "Если желаешь, я принес тебе весть  о  помиловании".  Я  все-таки
слегка удивился: "От моего папаши?" - "Да, от твоего отца.  Ему  известно,
что ты работаешь и продолжаешь  учиться,  не  бьешь  баклуши,  как  другие
дураки  мальчишки,  которые  таким   образом   якобы   протестуют   против
конформизма - будто это  не  тот  же  самый  конформизм.  Если  только  ты
согласишься отдать мне тетради..." Я не  дал  ему  договорить.  "Так  я  и
думал, - бросил я ему в лицо,  стиснув  зубы.  -  Ты  просто  гончий  пес!
Хватит. Убирайся!" - "А ты  не  можешь  стать  благоразумным  хотя  бы  на
минуту?" - "Мне известно заранее все, что ты скажешь". Он улыбнулся:  "Как
знать".
   Он покачивался на  стуле,  его  улыбка  меня  раздражала,  но,  как  ни
странно, при этом он внушал мне невольное уважение.  Перед  ним  я  всегда
чувствовал себя мальчишкой. Так было и теперь, я видел в его  глазах  свое
отражение - образ капризного ребенка,  который  подчиняется  неразумным  и
необузданным порывам. Это меня злило, но в то же время сбивало с толку.  А
он спокойно ждал, чтобы улеглось мое душевное смятение. О! Он хорошо  меня
изучил! Он знал: рано или поздно я уступлю и выслушаю все,  что  он  хочет
сказать. Лучше уж было покончить разом. "Ладно. Выкладывай!" Он дружелюбно
кивнул головой. "Я тоже прочел твою писанину. - Он  в  упор  посмотрел  на
меня и заставил потомиться, прежде чем выговорил: - А знаешь,  старик,  ты
не лишен таланта".
   Я ждал всего чего угодно, только не этого. Пожалуй, в глубине души  его
похвала доставила мне удовольствие.  Но  главное  и  прежде  всего  -  она
разбудила мои подозрения. Не лишен таланта? Плевать я на это  хотел.  Чего
ему от меня надо? После истории с Тулузом и его сестрой я был весь сгусток
недоверия и, чуть что, ощетинивался, как еж.  Но  я  и  бровью  не  повел,
молчал, и больше ничего. А он продолжал: "Жаль, что свой справедливый гнев
на устройство мира ты разбавил глупыми нападками на  деда  и  на  наших  с
тобой отцов. Нападками, вполне достойными юнца в переходном  возрасте.  Но
теперь тебе ведь уже не двенадцать лет. Если ты выбросишь все  эти  личные
выпады, я сам найду  тебе  издателя.  У  меня  есть  среди  них  кое-какие
знакомства".
   Вот это да! Я возликовал: "Так-так, здорово же они сдрейфили!  -  (Реми
уставился на меня непонимающим взглядом.) - Ведь это  предложение  исходит
от наших предков?" - "Дурак, - ответил он. Без улыбки. Но и  беззлобно.  -
Нет, старик, у них нет ни малейшего желания помогать тебе  напечатать  что
бы то ни было, с изъятиями или без оных. Это мне нравятся  твои  стихи.  Я
считаю, что они должны увидеть свет. При условии  -  ради  тебя,  старина,
только ради тебя самого, - что ты уберешь идиотские личные  выпады,  иначе
над тобой же будут смеяться. Представляешь, я иногда с удивлением замечаю,
что читаю наизусть твои строки. Словно ты Арто или Аполлинер. У тебя  есть
находки, старик, они  бьют  в  точку  и  врезаются  в  память,  словно  их
выгравировали на камне. Вот тебе доказательство: я прочел их  раза  два  и
запомнил:

   Ты меня с грязью смешала желтая старость
   Но замарал тебя желчью страх
   Жрет тебя ярость твоя ты почти уже прах
   Мерзкая гнусная банда...

   Вполне понятно, что им это пришлось не по вкусу. А вот еще, например:

   Ваша любовь - ничего кроме блуда и срама
   Память хранить о ней будет зловонная яма...

   Согласись, что для ушей стариков твои выражения звучат...  как  бы  это
сказать... несколько слишком смачно, что ли.  Но  я  все-таки  вынудил  их
выслушать некоторые строки - может, и не менее резкие, но по крайней  мере
несколько более пристойные - и отчасти пересмотреть свое мнение". - "Ты  о
ком? Об этих старых скорпионах?  Не  станешь  же  ты  уверять  меня..."  -
"...что они пришли в восторг?  Нет.  И  все-таки  я  их  более  или  менее
утихомирил. Они совершенно не понимают, чем вызвано твое  поведение,  твоя
ненависть, ничего не попишешь - отцы и дети. Но я сумел их убедить, что  в
глубине души ты вовсе не паршивая овца. Ну а ты, ты воображаешь, что понял
этих старых, как ты их зовешь, скорпионов? Ты забыл, как жестока  жизнь  и
какую борьбу им пришлось выдержать... Да что говорить, возьми, к  примеру,
деда. Конечно, он не пророк Моисей, как ты думал, как думали мы оба, когда
были детьми. Он такой же человек,  как  все.  Со  своими  достоинствами  и
недостатками, причем и те и другие соответствуют его масштабу  -  то  есть
они немалые. - И вдруг он вспылил: - Да что ты о себе воображаешь,  сам-то
ты из какого теста сделан? С какого  такого  Олимпа  ты  вздумал  осуждать
деда? Ты утверждаешь, что он спекулянт. Допустим. Не знаю. Ну так  что  из
того? Зажми себе нос, но с какой стати орать об этом на весь мир? Если  бы
еще он один был такой... Зачем ходить далеко, совсем недавно  на  ужине  у
моего однокашника из Коммерческой школы меня познакомили с Лавалем. Бывший
премьер. И снова хочет им стать. Овернский акцент, белый галстук  и  усики
барышника. Так вот,  дружок,  по  сравнению  с  ним  наш  дед  -  твердыня
добродетели! И скромности! Хочешь,  я  тебя  познакомлю  с  Лавалем?"  Вот
единственный довод, который он сумел привести. Сослаться на Лаваля. Ничего
себе оправдание!
   - Да уж...
   - А он упрямо настаивал на нем, да вдобавок  приводил  другие  примеры,
еще почище. Словом, мне надоел этот разговор. "Все ясно,  не  трать  даром
времени, - сказал я. - Тебе не по вкусу, чтобы обижали старых ворюг  вроде
нашего деда, которые стоят у кормила власти в нашем гнилом общес