ши и спешно  потрусил в
сторону Восточных ворот.  Нападавшие стали  беспорядочно отступать; тех, кто
не смог подняться, затолкали в желто-синюю машину. Уже выла сирена "скорой",
куда так же споро задвинули носилки с торговкой недвижимостью; еще через две
минуты могло бы  показаться,  что здесь ничего  не происходило -  если бы не
несколько пятен  крови да  горки  клочковатой  пены,  медленно оседающей  на
брусчатке...
     Найденов последний раз обернулся и прибавил шагу.

x x x

     Почти правильный квадрат Площади Напоминаний,  широко раскинувшейся под
синим   небом  Рабад-центра,  ограничивался  с  одной   стороны   набережной
Маскав-реки,  с  другой  -  разновысотной  махиной  Аквапарка,  с третьей  -
зигзагообразным рядом небоскребов, с четвертой - комплексом захоронения.
     Комплекс захоронения представлял собой  сооружение в виде толстой дуги,
отделанной мясо-красным гранитом и протянувшейся метров на двести пятьдесят.
С  внутренней  стороны  эта  дуга  являлась  колумбарием: на  многочисленных
табличках поблескивали скупые надписи - только  имена, ни  единого намека на
то, какая скорбная роль была сыграна некогда их владельцами на пространствах
России. Верхнюю плоскость сооружения  украшали  семь  небольших храмов -  по
числу конфессий, упомянутых в Хартии Великого Слияния. Православная церковь,
мечеть и пагода занимали ее центр, прочие лепились по  краям. В самом фокусе
дуги   возвышалась   пятнадцатиметровая   лабрадоритовая   стела,  логически
замыкавшая пространство. Немногословная трехъязычная надпись на ней сообщала
о приблизительном  числе жертв кровавых и  жестоких беспорядков, случившихся
когда-то при выносе праха из  мавзолея, в незапамятные годы стоявшего у стен
маскавского  Кремля. Обычно сюда  во множестве стекались дети - их привлекал
рыжий  огонь,  который плясал над художественно расколотой  стальной  чашей.
Сейчас площадка перед стелой была безлюдна.
     Ближайшая  к  комплексу   захоронения   часть   площади  в  просторечии
именовалась  Лысодромом, и в  силу  своей  сугубой  однообразности  вызывала
интерес  разве что у иностранцев. Однако через Лысодром пролегал  кратчайший
путь к "Маскавской Мекке".
     Разбитая на сегменты множеством  взаимоперпендикулярных  аллей, площадь
походила на соты.  В каждой ячейке  стояла скульптура, а у постамента  росло
соразмерное ей растение: возле  больших  изваяний шелестели листвой липы или
березы, возле  меньших  -  осинки или аккуратно постриженные кусты жасмина и
горькой жимолости. Возле совсем мелких торчали из горшков карликовые сосны в
стиле бансай, а то и просто ромашки или ноготки.
     Найденов  шагал, поглядывая по сторонам.  Смотреть  было особенно не на
что. Скульптуры стояли так близко друг к другу, что совершенно застили свет:
куда  ни глянь, все только шеренги беленых тел. Длина  Лысодрома  составляла
около  полукилометра.  Простейшая  прикидка позволяла заключить, что в общей
сложности здесь располагалось никак не меньше тридцати тысяч истуканов.
     Монументы походили друг на друга до неотличимости.
     Каждый  из   них   представлял   собой   довольно   грубое  изображение
низкорослого  широкозадого человека, одетого  в мешковатые брюки  и пиджак с
круглыми  плечами. На ногах у него  были  ботинки с  каменными или гипсовыми
шнурками  бантиком, на голове - кепка  (впрочем, некоторые  держали кепку  в
протянутой руке,  и тогда голову  украшала  только лысина), а на  шее - узел
галстука.  Казалось,  скульптор преследовал довольно странную  для художника
цель, а  именно  -  добиться того,  чтобы в  облике  этого господина не было
ровным счетом ничего выдающегося: чтобы  он выглядел максимально буднично  и
безнадежно.  Так  стоит  человек,  который  знает, что  ради  него  такси не
остановится, да к тому же в любом случае нечем платить, -  и все же зачем-то
тянет руку к проезжей части.
     Лица их имели скованное,  неживое выражение, и более всего походили  на
посмертные маски.
     Кроме  того,   взгляд  мертвых   каменных  глаз  градусов  на  тридцать
расходился   с  направлением,   по  которому  протягивались  каменные  руки.
Благодаря этому создавалось впечатление,  что  истуканы хотят не  указать на
что-то важное, а, напротив, преследуют тайную цель отвлечь внимание от того,
на что и в самом деле следовало бы взглянуть.
     Все вместе  они выглядели чрезвычайно  дружно и  родственно. Было легко
вообразить, что и на свет они появились именно так: чохом, толпой, все разом
- а  вовсе не по очереди и не в одиночку. И, напротив, казалось невероятным,
что бесчисленные близнецы-братья  некогда жили врозь, пребывали в разлуке; и
что  потом  их  свозили  сюда  одного  за  другим  со  всех  концов  кое-как
замиренной,  расколовшейся страны, чтобы расставить в  назидание потомкам...
Когда это было? Лет за тридцать  до начала эпохи Великого Слияния. Наверное,
в  ту пору никто  не думал,  что  она  уже не  за горами.  Как всегда,  всем
хотелось верить, что рукой подать до эры всеобщего благоденствия...
     Разрисованное пайнтографами небо голубело и лучилось. По нему скользили
сдобные облака.  Если облачко задевало краешком  жаркий  диск искусственного
солнца,  по всему пространству  площади  Напоминаний бежали прозрачные косые
тени,  и  в  их  трепетаниях  чудилось, что  скульптуры  начинают  угрожающе
пошатываться  и  переминаться  -  будто  вот-вот  шагнут   с  постаментов  и
безмолвной  каменной  лавиной ринутся куда-то  в сторону Восточных ворот. Но
они не  двигались  с места  -  только печальная листва  низкорослых растений
сдавленно шелестела, напоминая чей-то бессильный ропот...
     Найденов   миновал    восьмиугольные   клумбы,    отделяющие    мрачный
прямоугольник Лысодрома, и свернул на Аллею Фавнов.
     "Маскавская Мекка" была видна отсюда в полный рост. Ее золотые купола и
голубые минареты  громоздились многочисленными ярусами, постепенно сужаясь и
уводя  взгляд все  выше  -  туда,  где тупая  игла небоскреба в конце концов
смыкалась с грандиозным хрустальным куполом.
     Купол   Рабад-центра   имел,   в   геометрическом   смысле,   некоторые
неправильности: при взгляде  сверху наблюдатель отметил бы, что  его гладкую
выпуклую поверхность портят  четыре  воронкообразных  углубления.  Снизу они
походили на высокие  стеклянные смерчи, восставшие с высоких  вершин четырех
небоскребов,  одним из которых  и  была  "Маскавская Мекка". Если не считать
нескольких  краевых  опор, купол  держался именно  на  этих  воронках. Кроме
архитектурной,  они  играли  и  повседневную  практическую   роль,  соединяя
воздушное пространство  города  с подкупольным  пространством  Рабад-центра:
благодаря им ситикоптеры могли взлетать и садиться на крыши зданий-опор.
     И   сама  "Маскавская  Мекка",   и  площадь   перед   ней  были  залиты
фотографически ярким светом, в  котором блекла поддельная  голубизна  неба и
жар искусственного солнца, а  распознать время  суток  удалось  бы, пожалуй,
лишь по  такой  же волшебной  бусине, что  некогда  Господь  ниспослал  Ною,
томящемуся  в  ковчеге: тускнеет  бусина  - значит,  опускается ночь,  снова
вспыхивает -  наступает день. Но не было здесь ни  чудесной  бусины, ни даже
заурядного  петуха,  который  мог  бы  криком своим оповестить о наступлении
истинного рассвета...
     Найденов  шагал по одной из радиальных  аллей, выводящих к  гостиничной
площади.  Площадь  переливалась  бликами  на жемчужных  и антрацитовых боках
мобилей, тесно  стоявших на внешней парковке. То и дело один  или два  новых
взъезжали по отлогим аппарелям к подъезду,  высаживали пассажиров,  медленно
скатывались  вниз, ища  места, а потом разочарованно скользили в  темный зев
подземной стоянки.
     Кроме    всего    прочего   "Маскавская   Мекка"    славилась    своими
конференцзалами,   в  которых   проходили   заседания   различных   съездов,
симпозиумов и  ассамблей,  -  вот  и  сейчас  центральный  подъезд  украшало
многоцветье   флагов,  вымпелов,  эмблем,  знамен,  каких-то  шитых  золотом
хоругвей, стягов и прапоров.
     Нижние   этажи  здания  были   расцвечены  электрическими   гирляндами,
световодами,  светящимися  флажками,  которые то расстилали, то комкали свои
виртуальные полотнища, мельничными колесами,  каждая лопасть  которых горела
своим цветом  и  рассыпала свои холодные искры, сполохами  сиреневого  огня,
прожекторами и бог знает чем  еще; при взгляде на  это великолепие  хотелось
заслонить глаза руками или отвернуться.
     Но ярче всего полыхала огромная надпись, царившая надо всем и наискось,
быстрым росчерком, возникающая  на фасаде. Разгоревшись в  полную силу,  она
гасла, затем снова начинала разгораться - пока не возникало ощущение, что ее
сияющие  буквы  впечатываются  прямо в  мозг,  -  и  снова  гасла,  и  снова
разгоралась.
КИСМЕТ-ЛОТЕРЕЯ
КИСМЕТ-ЛОТЕРЕЯ
КИСМЕТ-ЛОТЕРЕЯ
КИСМЕТ-ЛОТЕРЕЯ
     Найденов нащупал в кармане билет и сжал его пальцами, надеясь, что этот
жесткий прямоугольник добавит ему бодрости.
     Пустяк,  неон, реклама,  какой в городе сотни и сотни тысяч. Стеклянные
трубочки, наполненные инертным газом.
     Погасла, вспыхнула, разгорелась...
     Погасла, вспыхнула, разгорелась!..
     Громоздкий  прямоугольный  портал  - пештак,  - горделиво возвышал свою
тридцатиметровую махину. Кружево резьбы делало его похожим на каменную пену.
Скользнув в глубокую стрельчатую нишу, также декорированную резьбой и мелкой
лепкой,  взгляд  падал  к распахнутым во внутренний двор  створкам  огромных
ворот. Там его немедленно слепило яростное сверкание позолоты.
     Оставалось  сделать  еще  десяток  шагов -  к  вызолоченным скульптурам
слонов  и  обезьян, к палисандровым панелям дверей, к  блестящим  ливреям, к
черно-синей  форме мамелюков, к  роскоши, богатству и  свободе...  но в душе
растекалось  не ликование, а тоскливое чувство пугающего одиночества. А если
-  проигрыш?  Что тогда? Шансов на выигрыш больше... но  Настя  права - если
остается пусть даже математически  исчезающая, ничтожная - но  принципиально
реализуемая   -   возможность   проиграть,   значит   он   -   безумец!   И,
следовательно...
     - Да какого!.. - невольно охнул Найденов, поворачиваясь.
     Мамелюк задумчиво смотрел на  него, помахивая резиновой палкой, которой
и  было  совершено  в  отношении Найденова  легкое,  но  все  же болезненное
физическое  воздействие,  а  именно: тычок  под ребро. Мамелюк  был немолод,
усат, широк;  синее  форменное сукно на  брюхе  перетягивал  широкий  черный
ремень с вензелем на стальной пряжке - "ММ".  Те же буквы  поблескивали и на
тулье бескозырки.
     - Проходи, братан, проходи,  - лениво  сказал он.  -  Не стой здесь, не
надо.
     В его голосе звучала нотка природного добродушия.
     Найденов  понимал,  что  мамелюка  сбил  с толку  его плащ. В сущности,
ошибка  была  вполне  простительной.  Если  бы  не  дождь, он  бы никогда не
отправился сюда в этом старом плаще. Если бы даже он минуту назад скинул его
и  повесил  на руку,  охранник  не принял  бы его за  оборванца  и  не  стал
взбадривать тычком дубинки, понуждая убраться от стен дорогого отеля...
     -  Ах  ты  козел, -  несмотря  на  все  "бы", сказал Найденов.  - Баран
бадахшанский! Ах ты...
     Лицо  охранника  зачерствело; одной  рукой  он  уже  тянулся  к  кнопке
переговорного  устройства, другая  начинала  движение,  завершением которого
должен был стать второй  тычок палкой - судя по начальной амплитуде, гораздо
более болезненный.  Однако и Найденов  не  терял  времени. Мамелюк качнулся,
предполагая, должно быть, помешать попытке этого агрессивного  типа  извлечь
оружие, однако не поспел: Найденов  уже  выхватил билет и  сунул его под нос
остолбеневшему стражу.
     - ... ах ты, придурок! - закончил он при этом фразу.
     Охранник вытянулся, как  на смотру, и уставным движением прижал палку к
правой ноге.
     - Менеджера мне! - сухо приказал Найденов.
     - Э-э-э-э... - заблеял мамелюк, по-собачьи облизываясь и тряся головой.
- Господин, ведь я... простите, господин!.. бэ-э-э...
     - Менеджера, сказал!
     Страж отступил на шаг и расстроенно забухтел в переговорное устройство.
     Не  более  чем   через   три  минуты  Найденов  миновал  ворота,  чинно
проследовал по медной брусчатке двора и вот уже шагал по красному узорчатому
ковру, узкой полосой закрывавшему ступени, отделанные лазуритовой мозаикой.
     - Просто недоразумение, - напряженно бубнил высокий костистый человек в
светлом костюме,  явившийся по зову мамелюка, чтобы отхлестать последнего по
суконному рылу лайковой перчаткой. - Недоразумение, которое...
     Бэдж на лацкане пиджака сообщал, что это был начальник охраны  Горшков,
Константин Сергеевич.
     - ...Самым строгим... соответствующие меры, - придушенно выдыхал он.
     - Да уж,  будьте  добры,  -  цедил  Найденов.  - Проследите...  окажите
любезность... Совсем они тут у вас...
     Каменнорожий швейцар, глазом не моргнув при взгляде на  плащ и  ботинки
посетителя,  придержал  дверь,  и Найденов,  в  котором  отчаяние  и  ярость
уступили  место сосредоточенному  оледенению,  переступил  порог "Маскавской
Мекки".

Голопольск, четверг. Заседание

     -  Товарищи! -  сказала  Александра  Васильевна.  - Я  понимаю, что все
устали. Но, к сожалению, в повестке дня еще один вопрос.
     Басовитый гомон стих. Двенадцать крупных мужчин, вот  уже  две  или три
минуты  занимавшиеся тем,  чем всегда занимаются люди  в  коротких перерывах
напряженных  и  утомительных  заседаний  (потягиваются,  хрустят   суставами
пальцев,  вздыхают и  перебрасываются  почти ничего не  значащими  словами),
снова  подались  к длинному  столу,  в котором  отражался безжалостный  свет
десятирожковых   люстр,  и  одинаково  положили  сцепленные  ладони  на  его
полированную поверхность.
     -  Вопрос не  такой  значительный, как  предыдущие... но все-таки очень
важный. И тоже требует срочного разрешения, - устало сказала она. - Памятник
Виталину  пришел  в  полную   негодность.  Есть   авторитетное  мнение,  что
скульптура не подлежит восстановлению...
     Нажала кнопку селектора:
     - Зоя, пригласите Емельянченко!
     Тут же открылась дверь, и в кабинет вступил Евсей Евсеич. Остановившись
у порога, он выжидательно поглядел на Твердунину.
     - Проходите,  - предложила она.  -  Евсей  Евсеич Емельянченко, главный
художник пуговичной.
     Все  брезгливо смотрели  на пунцовые  штаны художника.  Кто-то крякнул,
кто-то присвистнул. Директор пуговичной Крысолобов вздохнул. Пуговицы в виде
серпа  и  молота, в виде наковальни и  четырех  перекрещенных снопов пшеницы
(серия  "Радостный  труд"), в виде Краснореченского  кремля и отдельных  его
башен  (серия  "Старина  вековечная"), в  виде  гаубичных  снарядов,  увитых
золотой лентой (серия "Победа гумунизма") -  все это переливалось и сияло на
стенах  худотдела.  По фондам  фабрика  получала гранулированный полистирол,
цветом и формой похожий на зубы  курильщика,  да изредка листовую  латунь; а
художник мыслил  в  категориях драгметаллов  и самоцветных  камней. "Вы  мне
предоставьте материал! - кричал Емельянченко на худсоветах. - Какая латунь?!
Что  ж думаете?  на латуни  выехать?!  Вы мне рубин фондируйте  для башен!..
Платину для гаубиц!.."
     - Дело ясное,  - сказал сейчас Евсей Евсеич. - Я сорок лет имею  дело с
произведениями искусства. Арматура отломилась. Не починишь.
     - А подварить? - спросил Крысолобов.
     - Ах, Николай Еремеевич, варить-то к чему? Ржа одна. Не подваришь.
     - Это что  же  значит  - не подваришь?  - хрипло  возмутился  начальник
мехколонны Петраков. - Да я сейчас своих ребят свистну, агрегат подвезут - и
подварят в лучшем виде. Тоже мне - подварка! Не в первый раз, как говорится.
     -  Свистнет  он!  -  саркастически  бросил  Емельянченко  и  неожиданно
затрепетал, вытягиваясь. - Вы кому  это  говорите? Вы мне это  говорите?! Вы
меня     будете     учить     с     явлениями     искусства     обращаться?!
Па-а-а-адва-а-а-а-а-аришь! Подвариватель!  Вы что?!  У меня  дипломы краевых
выставок! У меня четыре премии!.. Свистнет! Что ваши ребята сделают?! Говорю
же вам русским языком - проржавело все к чертовой матери.
     - Вы  моих ребят не  трогайте! Мои ребята  хоть в  красных штанах и  не
щеголяют, а подварили бы в лучшем виде.
     -  Штаны!  -  изумился  Емельянченко.  -  Я  бы на  вашем  месте, Павел
Афанасьевич,  помолчал насчет штанов! Я, как человек с тонким художественным
вкусом, много чего мог бы о ваших штанах сказать. Однако видите вот - молчу!
     - Тише, тише,  товарищи! - вздохнула  Александра Васильевна.  - Что вы,
право, всякий  раз - штаны, штаны... Да и слово-то какое - штаны. Ну, брюки,
хотя бы...
     - Предложения-то какие-нибудь есть? - спросил Грациальский.
     - Предложения есть, - кивнул Емельянченко. - Есть одно  предложение, да
Александра Васильевна  отвергает... Я, товарищи, не понимаю, честное  слово!
Или мы  позволяем  себе  смелость творца, и тогда искусство гумунистического
края занимает достойные позиции на мировой арене. Или держимся за вековечные
штампы, и тогда  наше искусство не  занимает  достойных позиций  на  мировой
арене.
     Александра Васильевна уныло подперла голову кулаком.
     - Конкретно! - бросил Грациальский.
     - Пожалуйста! Поскольку арматуру подварить нельзя, - Емельянченко обвел
присутствующих взглядом; присутствующие кивнули, один только Петраков что-то
недовольно буркнул. - ...а без  арматуры рука держаться не будет...  - Снова
все согласились. - ...предлагаю изменить композицию  монумента. Руку слепить
загнутую, прижатую  к  груди. И положить ее как бы  в перевязь... понимаете?
Памятник будет называться "Виталин после ранения"! Аналогов не существует! -
Он воздел испачканный золотой краской палец. - Понимаете?
     -  На перевязи...  -  задумчиво  повторил Грациальский, туманно  поводя
глазами и, видимо, силясь представить себе обрисованную картину.
     -   Это  будет  шаг  вперед!  Это  будет  -  ис-кус-ство!  -  горячился
новоявленный  скульптор.  - Это смелость!  Это  отвага! Это уход от рабского
следования традициям!  Ну давайте проявим хоть каплю смелости! А насчет руки
можете не беспокоиться: слеплю так, что ахнете! Как живая будет! И перевязь!
А, товарищи?
     Он  замолчал,  умоляюще  глядя  на Грациальского.  Тот  отвел  взгляд и
неопределенно покрутил в воздухе пальцами.
     - Ну  как? - спросила Александра Васильевна, посматривая то  на одного,
то на другого члена бюро.
     -  Это  что  же  получается?  -  пророкотал  Глючанинов,  словно  желая
подтвердить ее сомнения. - Как говорится, дешево и сердито? Так, что ли?
     С каждым  следующим  словом  его голос набирал  силу. Погоны  угрожающе
вздыбились на широких плечах.
     -  Значит, рука отвалилась - давай ее на перевязь!  А нога  отвалится -
что,  Евсей Евсеич,  костыль предложите?!  Народ  выйдет  завтра на площадь,
увидит  эту вашу... - он прижал  правую руку к груди, а левой посучил вокруг
шитого  генеральского обшлага,  словно чем-то заматывая,  -  культю эту вашу
увидит и что скажет?! Да вы что! Народ не  обдуришь!  Вам  же завтра  всякий
ткнет: что вы мне  вместо вождя подсовываете?! Тем более сейчас,  когда даже
закормленный  пролетарий Маскава поднимается  на битву за наши идеалы! Когда
мы спешно  мобилизуем  армию,  чтобы  двинуть ему на помощь  добровольческие
отряды! Вы что, товарищи?!
     Генерал обвел присутствующих грозным взглядом и сел.
     Его слова произвели  действие живой воды. "Фу, правда, глупость какая!"
-  сказал Грациальский, кривясь. "Действительно!.." - пробормотал Клопенко и
цепким взглядом пробежался по  фигуре Емельянченко,  словно выискивая  в нем
что-то  такое, чего не замечал прежде.  Петраков  хохотнул  и  сказал:  "Ну,
умора!.."
     -  Возражения есть? - спросила Александра Васильевна.  - Понятно. Евсей
Евсеич, вы свободны.  Значит, товарищи, с  одним  ясно:  памятник  нам нуже