ья Константинович  всем  нам
знаком и дорог, и много лет мы бок о бок!.. Позвольте без лишних, потому что
никто  более отзывчивого, более трудолюбивого!.. Всегда мы со своими, кому о
радостях  и печалях, кто мог в трудную  минуту!.. А ведь есть  и  с которыми
лыка не свяжешь!.. Я горжусь, что столько  лет бок о бок, и на нашей фабрике
такие вот - открытые, у которых не только душа настежь!..
     На секунду она оторопело замолчала, по-рыбьи ловя ртом воздух. Какая-то
женщина  в зале растроганно хлюпнула. Живорезов  озирался, и на  лице у него
было написано глубочайшее изумление.
     - Илья Константинович нас, - трандычила Захинеева, часто моргая, - быть
хорошими и  брать пример!.. И было с кого, потому что  очень жаль,  что Илья
Константинович на  отдых!.. И позвольте от тех, кого сейчас нет в зале...  и
от  всей души!..  и кто  остался в эту минуту на трудовом...  и  от профкома
пуговичной фабрики!..
     Она махнула  рукой, и  тотчас  два дюжих моториста  из  механического -
Зайцев и Шалапуров - выкатили из-за кулисы огромную пуговицу.
     Зал грянул аплодисментами.
     Пуговица  была как  настоящая -  шел полированный  валик по  ее  краям,
имелись отверстия, в каждое из которых прошел бы мужской кулак, и, очевидно,
при желании ее можно было бы к чему-нибудь пришить корабельными канатами.
     -  Вот здесь, - крикнула  Захинеева, указывая на какую-то неровность по
краям,  - наш художник Евсей Евсеич Емельянченко  изобразил  сцены из  жизни
фабрики! Поздравляю вас, Илья Константинович! Вы стали  обладателем ценного,
очень ценного подарка!
     Зал снова грянул.
     Вдруг молчавший до сей поры Живорезов вскочил и дико закричал:
     - Вы же обещали мясорубку! На хрена мне эта пуговица?!
     Зал загудел. Кто-то повторял: "На хрена ему эта пуговица? Ну правда, на
хрена  ему эта  пуговица?" Кто-то  бормотал  осуждающе:  "Душу люди вложили,
душу!  А  он  вон чего!.." "Мясорубку! - слышалось  из  угла,  откуда прежде
доносились всхлипывания.-  Дождешься от них мясорубки! Ты вот еще повыступай
- будет тебе мясорубка!.."
     - Тише,  тише!  - сказал  Твердунин, снова выходя к трибуне. -  На этом
позвольте наше маленькое торжественное собрание  объявить закрытым!  Да, вот
еще...  Петро!  Тебе, тебе говорю, Зайцев! Я замечаю,  ты обрезки  с фабрики
выносишь. Чтобы этого больше не было, понял?  А то живо дело заведу! Валера!
- Он поманил к себе Древесного. - Давай-ка покомандуй в цеху до конца смены.
Мне к руководству.
     Народ гомонил, вытекая из зала.
     Твердунин  хмуро  посмотрел  на часы  и, кивнув напоследок  Захинеевой,
двинулся к выходу.
     Поежившись,  он поднял воротник  плаща,  поглубже  нахлобучил  кепку  и
шагнул  под дождь.  Две  нахохлившиеся  вороны сидели  на воротах. Твердунин
шикнул,  чтобы согнать.  Одна  лениво  ворохнула крыльями,  делая  вид,  что
вот-вот полетит, а вторая и вовсе лишь уперлась угрюмым взглядом.
     - Тьфу, зверюги, - сказал он. - Не шевелитесь уже.
     Миновав пекарню, переулком вышел на площадь.
     Во втором этаже райкома, где располагался Шурочкин кабинет, ярко горели
четыре окна, и Твердунин, проходя мимо, неприязненно на них покосился.
     Возле памятника торчали две старухи. Одна то и дело крестилась.
     - Осподи, осподи. Что с человеком сделали, людоеды!
     - Прямо с корнем отворотили, - заметила другая.
     - Что такое, мать? - строго спросил Твердунин, останавливаясь и так же,
как они, задирая голову. - В чем дело? Что отворотили?
     По-арестантски сгорбившись, культяпый Виталин  угрюмо  молчал, и  капля
висела на носу, а когда падала, собиралась другая.
     Старухи попятились.
     - Да руку-то, - испуганно пояснила первая.
     Вторая  дернула ее  за рукав,  и  они, сутулясь, с овечьей поспешностью
посеменили к магазину. Левая озиралась.
     Виталин строго смотрел прямо перед  собой. Известка  лежала полосами, и
дождь медленно, но верно смывал  остатки. Куцее, матрасной  раскраски тело в
скользких сумерках казалось покрытым блестящей тиной.
     - Что плетут? - пробормотал Твердунин,  обходя памятник. - И буровят, и
буровят... Какая рука?
     Еще раз пригляделся, но в сумерках так ничего и не разглядел.
     Недовольно бормоча, он двинулся дальше, и  минут через  десять  толкнул
знакомую калитку. Кое-как обойдя большую, оплывшую от дождей яму, похожую на
подкоп под фасадную стену,  побалансировал на  доске и  взялся,  наконец, за
ручку.
     Дверь заскрипела. В темных сенях Твердунин больно  налетел на  козлы  и
едва не ступил в таз с чем-то маслянистым; выругался, нашарил вторую дверь и
ввалился в комнату.
     - Можно, что ли?
     Большую часть занимал  верстак, засыпанный стружкой;  стояло растворное
корыто,  валялся  кое-какой  инструмент.  Из-за  перегородки  слышался  звон
посуды, а сам Кирьян задумчиво глядел на доску, которую,  видимо, только что
стругал.
     - О, Михалыч! Заходи, -  сказал он, вовсе не удивляясь, отлепил от губы
окурок,  пустил  небольшое  облачко  дыма  и  вернулся  к  своему  занятию -
продолжил рассматривание доски.
     -  Да  что  заходить-то.  Я  спешу, - недовольно  сказал  Твердунин.  -
Мормышки сделал?
     - Мормышки?  Какие  мормышки?..  - задумчиво  переспросил Кирьян. -  А,
мормышки, что ли? Нет, не сделал...
     - Опять не сделал! Как так? Ты же обещал сделать!
     - Что? -  все так же задумчиво переспросил тот. - А, мормышки, что  ли?
Да недосуг было мне, Михалыч. Видишь вот - занят.
     - Тьфу! - Твердунин плюнул в  кучу опилок. - Занят! Да как же ты можешь
обещать, если все время занят? Что за свинство! Полгода обещаешь!
     Кирьян молча пожал плечами, не отрывая взгляда от доски.
     - А когда сделаешь?
     -  Сде-е-е-елаю, - успокоительно  протянул Кирьян. -  Доделаю одно - за
другое   примусь.  Нельзя   же  все   сразу!  И   тебе   мормышки,  и   тебе
строительство... Это разве работа, если все сразу, без разбору? Нет, надо по
очереди, - и чиркнул ногтем по доске.
     -  Это ты себе, себе  скажи!  То-то и оно, что  семь пятниц  на неделе.
Нельзя с тобой ни о чем договариваться. Обещал мормышки, а сам вон чего - за
гараж  опять  схватился! Зачем тебе гараж-то, Кирьян? Ну  какой  дурак гараж
прежде машины строит?
     - Э! гараж! - задумчиво ответил Кирьян. - Что ты все про гараж? Подожди
с гаражом! Сейчас не до гаража! - и еще раз чиркнул.
     -  Не гараж? А что же? Ты бы хоть яму тогда засыпал, деятель! Не пройти
во двор-то. Сам когда-нибудь шею свернешь.
     - Зачем же я тогда копал? - удивился Кирьян.- Ничего,  не пропадет. Яму
тоже когда-нибудь в дело пустим... У меня покамест другой план появился. Что
гараж? На черта он нужен, если и впрямь машины нет? Гараж подождет, - балкон
буду делать.
     - Балкон? - переспросил Твердунин, озадаченно глядя на низкий потолок.
     - Запросто! -  вспыхнул  Кирьян. - Смотри-ка!  - он снова  стал черкать
желтым ногтем по доске.- Тут у меня мысль такая: мост я порушу к дьяволу!
     -  Какой мост?  - спросил Твердунин, досадуя, что  завел этот разговор:
Кирьян был известный мастер входить в подробности.
     - Ну, сенцы... - поморщился тот.-  По-нашему, по-строительному, - мост.
Порушу  я его,  потому что толку от него никакого нет.  Да и все равно  ведь
скоро пристраиваться. Сюда - пару балочек. Балочки я уже присмотрел... Крышу
придется маленько  разобрать...  да  ты смотри,  Михалыч,  смотри! Разобрать
крышу  и два  венца  снять.  Вот  так  балочки  лягут...  а на них балкончик
приспособлю! Там, правда, столярка кое-какая нужна... да  что я, не  сделаю,
что ли?
     - Балкон!  - раздался в  эту секунду  крик  из-за перегородки, а  затем
появилась, яростно  вытирая руки  о  фартук, Кирьянова жена.-  Идиот!  Детям
спать не на чем, а ему - балкон! Да когда же ты избавишь-то меня, господи!
     Она  схватила  с подоконника  кособокую корзину  с  картошкой  и  снова
исчезла за перегородкой.
     - А! - сказал Кирьян совершенно хладнокровно,  а затем крикнул: - Дура!
Еще спасибо скажешь! По жаре как хорошо! На балконе сиди, самоварчик щупай!
     Грохот сковороды был ему ответом.
     - Ну, Кирьян, ты даешь, - вздохнул Твердунин. - Совсем спятил. Жену вон
до чего довел... Балкон. А подниматься как?
     - А чердак на что?  -  удивился Кирьян.  -  Через чердак!  Сам  посуди,
Михалыч,  - не лестницу  же мне  здесь из-за этого городить. -  Он замолчал,
окаменев;  глаза  остекленели. -  Погоди-ка,  погоди... Это  что же?..  Так,
так... лестницу?..  Хотя, конечно, если  с  умом... Еще пару  венцов  снять,
укосины... да тут печь!.. печь, собака!.. Ладно, печь-то можно и переставить
- что я, печь не переложу?.. Но ведь еще пару балочек нужно! Где бы мне пару
балочек?.. мне  бы пару  ба... - Он остекленело  уставился  на Твердунина  и
вдруг  забормотал умильно:  -  Слушай,  знаешь,  я  тебе  вот  что  скажу...
Погоди-ка, Михалыч, погоди... погоди... разговор есть... Сейчас, сейчас!..
     Натужно  кряхтя,  Кирьян согнулся  в три  погибели и  достал  откуда-то
из-под верстака початую бутылку водки; затем совершенно нечеловечески загнул
руку, чтобы следом за бутылкой извлечь мутный стакан.
     Твердунин  с  ужасом  показал глазами  в  сторону кухонной перегородки,
из-за которой доносилось  однообразное  громыхание, и поднял руки жестом,  с
каким сдаются в плен.
     -  Тихо,  тихо,  - негромко  повторял  Кирьян, озираясь.  -  Погоди-ка.
Сейчас.
     Морщась  от громового хруста,  он порубил луковицу  сапожным  ножом  на
четыре  части; потом, страдальчески кривя губы теперь  уже от оглушительного
бульканья, наполнил стакан и протянул Твердунину.
     Твердунин заломил бровь, крякнул и в два глотка вытянул содержимое.
     - Ты вот что,  Михалыч, - тут же сказал Кирьян просительным тоном. - Ты
бы  с  Шурой-то поговорил: пусть она мне на пуговичной пару балочек выпишет.
По родственному. Поговоришь?
     - Балочек? - сипло переспросил Твердунин, занюхивая. - Каких балочек?
     - Я  же толкую: лестницу буду строить. Ну, сам  посуди, не через чердак
же мне, честное слово, на балкон лазить! Курам на смех. Дети еще расшибутся.
И потом, представь: как-нибудь попрется туда Катерина с самоваром...
     Катерина  выглянула   из-за  перегородки  и,   уперев   руки   в  боки,
подозрительно оглядела беседующих; однако как только Твердунин выпил, Кирьян
неуловимым  беззвучным движением, сравнимым  разве что  с охотничьим броском
богомола,  устранил  все   предпосылки,  равно  как  и  последствия:  только
незначительный вихрь вращал строительную пыль, а ни луковицы, ни стакана, ни
бутылки уже не было.
     - По  башке бы тебе  этим самоваром, - с  ненавистью сказала Катерина и
снова пропала.
     - Во! По башке, - горько отозвался Кирьян.
     Твердунин значительно откашлялся.
     - Ты, Кирьян, странный какой-то, - сказал  он.  - Вот смотрю я на тебя.
Мужик вроде справный. Но.
     - Да я ж ничего такого не прошу! - перебил Кирьян. - Я ж не  вагон лесу
прошу!  Меня ж  режет матерьял,  без  ножа режет!  - и стал пилить по  горлу
ребром ладони. - Я ж за каждой досточкой неделю по помойкам таскаюсь! Чего я
прошу?! Я ж не машину кирпича прошу, Михалыч! Кто мне машину кирпича даст?..
Две балочки! Две! -  победным,  а потому совершенно неуместным сейчас знаком
растопырил  средний и  указательный и потряс ими перед носом у Твердунина. -
Трудно ей Крысолобову позвонить?! Да Крысолобов тут же на цыпочках прибежит:
нате, Александра Васильевна! пожалуйста!
     - Ну,  началось!  - отозвался  Твердунин. - Прибежит! Сколько раз  тебе
говорить: не берет она ничего ниоткуда! Ей совесть не позволяет.
     - Да при чем тут совесть? Две балочки!
     - Конечно, совесть, - подала голос Катерина из-за перегородки. - У кого
паек, у тех и совесть. А у тебя, дурень, ни пайка, ни совести.
     - Да ты не спеши, Михалыч!  Погоди! Разве эти дела так быстро решаются?
Это ж политический вопрос!..
     Не  переставая  увещевательно бормотать, Кирьян  жестом фокусника вновь
обнаружил  материальное существование бутылки и  стакана, быстро набулькал и
уже протягивал Твердунину.
     Твердунин заглотил, шумно  выдохнул, поднес  к  носу луковицу, нюхнул и
пригорюнился.
     Щелк! - и снова все исчезло.
     - А ты не встревай! -  басовито крикнул затем Кирьян в сторону кухни. -
Не твоего ума  дело... - И горячо продолжил, прижимая руки к груди: - Если б
для  баловства  какого! Разве  бы  я  посмел? Но ведь  режет  меня матерьял,
Михалыч, режет!
     - Нет, не позволит ей совесть, - вздохнул Твердунин.  - Прости, Кирьян,
- не позволит.
     - Конечно! - опять шумнула Катерина.  - У ней совести-то - вагон!  Куда
ни плюнь - все в совесть попадаешь! Это у нас ищи по всем углам - обыщешься!
     Твердунин оскорбленно приосанился.
     -  Понятно,  - сказал  он.  - Что ж,  ладно. Поговорили, как говорится.
Большое спасибо. В долгу не останемся.
     - Да ладно тебе, Михалыч! Что ты ее слушаешь? Ты погоди, погоди...
     - Что тут ладно. Нечего мне годить.
     - Если б для баловства какого, - смущенно повторял Кирьян.
     - Как говорится, спасибо вашему дому, пора к другому.
     - Это ж не для игрушечек... пара балочек всего...
     - Будь ты  неладен! - в ярости сказал  Твердунин, нахлобучивая кепку. -
Заклинило дурака.
     Шагнул было к двери, но вдруг обернулся и рявкнул:
     - Заморочил  ты  меня  своим балконом! Я же за сапогами  пришел. Сапоги
давай.
     - Какие сапоги?
     - Болотные! Забыл?
     - Сапоги? А-а-а, сапоги! Болотные, что ли?.. А твои-то где?
     - О моих и говорю: у тебя они.
     - А вторые-то были?
     - Были, да сплыли: порвал недавно левый сапог... не заклеишь.
     - Как это?
     -  Вот так это! Об железку. Тырк - и готово. Да  тебе-то что? Давай, да
пойду.
     - Так они у Горюнова, - простовато развел руками Кирьян.
     - Как у Горюнова?!
     - Так - у Горюнова. Ты ж сам при мне ему и отдавал - забыл?
     Твердунин сморщился.
     - Это в тот раз, что ли? Когда мы... а, черт!
     - Ну да, когда  еще...  -  Кирьян посмотрел в  сторону  перегородки.  -
Помнишь?
     - Ё-мое! - сказал Твердунин, ударив  себя кулаком  по лбу. - Точно! Ну,
собирайся тогда быстренько, проводишь меня...
     - Да некогда же мне, Михалыч! - взмолился Кирьян. - Дел невпроворот!
     - Не дел, а грязи у тебя невпроворот! Подавишься  ты когда-нибудь своей
грязью! Давай, давай,  не морочь  мне голову. Мне без сапог  домой ходу нет.
Собирайся, кому сказал!
     Через три  минуты  они  вышли из дома и  темным  переулком  двинулись в
сторону станции.

Маскав, четверг. "Маскавская Мекка"

     - Вот так! - повторял толстяк-биржевик. - Вот так!..
     При начале  событий  он  вскочил  из-за  столика  и  кинулся  в глубину
ресторана, а теперь стоял возле Найденова, глядя на него растерянно и жалко.
Цветозона  сузилась  и стала фиолетовой,  широкая зона турбулентности слева,
под сердцем,  отливала темной синевой, едва ли  не опасной  для жизни. Кроме
того, на биржевика напала икота, и при каждом содрогании он говорил "пардон"
и подносил к губам ладонь. Толстые щеки тряслись.
     - Да, вот так, - повторил за ним Найденов. - Вот так.
     - Ну вы подумайте! - слабым  голосом сказал  биржевик и снова икнул.  -
Ведь это совершенно нелегально!.. Вы  что! Видели? Женщину и... господи, вот
так!..
     - Да уж, - кивнул Найденов. - Выпейте коньяку. Всего хорошего.
     Встревоженно  галдя, арабы покинули  свой столик и  двинулись к выходу.
Сойдя с террасы, они дружно достали из карманов телефоны и принялись куда-то
названивать.  Только один стоял спокойно, сунув руки в карманы широких белых
штанов  и, поцыкивая  зубом, с  равнодушным  любопытством глядел  вверх,  на
искусственное небо Рабад-центра.
     Найденов тоже  сошел  вниз  и  двинулся  дальше по  бульвару  к площади
Напоминаний.
     Все  вокруг  притихло  и  выглядело  испуганным.  Так  смолкает  шумный
праздник,  когда  поступает  известие, что припозднившийся гость  задержался
навсегда: где-то  на другом конце Маскава красно-синий эвакуатор  тащит  его
исковерканный мобиль, сам он, накрытый простыней и  с  лязгом  задвинутый  в
чрево перевозки, трясется  на  колдобинах по дороге  к  ближайшему  моргу, а
гости  растерянно  жмутся  по углам, не зная,  куда девать бокалы  с  вином,
налитым для веселого тоста.
     Даже негаснущее лазурное небо Рабад-центра уже не выглядело таким ярким
и свежим, как двадцать минут назад. Казалось, оно с немым изумлением смотрит
вниз, на  привычный,  на косный мир - плохой, неправильный, несправедливый и
жестокий, - но  способный, оказывается, в  мгновение ока повернуться  такими
сторонами, по  сравнению с жестокостями и несправедливостями которых прежние
выглядят просто милыми шалостями.
     Найденов  и сам  чувствовал тревогу  и испуг. Он  шагал, посматривая по
сторонам. Посетители Рабад-центра  спешно доделывали  начатые дела, то  есть
торопливо допивали  и  доедали  заказанное  прежде; магазины опустели; толпа
фланирующих   поредела   и   обрела  свойства,   несовместные   с   приятным
времяпрепровождением, -  собранность и целеустремленность: теперь ее течение
было  направлено  преимущественно  в  сторону  Восточных  ворот,  то есть  к
главному выходу. У большинства  цветозона  побледнела,  зона  турбулентности
стала шире и окрасилась в темные цвета.
     Короткая стычка закончилась, но вся она, эпизод за эпизодом, сменяющими
друг друга с  противоестественной быстротой,  впечаталась  прямо в  радужную
оболочку.  Куда  бы он  ни посмотрел - на  ресторанные столики, на смущенную
толпу, на увитые плющом  стены  заведений, на перламутровые и радужные струи
фонтанов,  -   поверх  трепетали   призрачные  картины  жестокого   побоища,
стремительно развернувшегося и через несколько  минут столь же  стремительно
завершившегося.
     Сигналом к нему стало падение безногого.
     Погромыхивая, коляска прокатилась еще метра полтора. Сразу после  этого
возник  безобразный  и  шумный хоровод, в центре  которого  оказался десяток
мамелюков во главе с  майором; торговка недвижимостью, мгновенно захваченная
его  стремительным  вращением,  вскрикнула   и,  кажется,  попыталась  снова
замахнуться зонтиком -  но  тут  же  исчезла  в толпе. Первым подлетел к ней
худощавый  парень в  тельняшке и вытертых джинсах; после его толчка  женщина
упала, взмахнув-таки  зонтом,  но  уже так, как взмахивает  руками  человек,
стремящийся  схватиться  за  воздух;  а  потом  уже нельзя  было  разобрать,
случайно  возле  нее   теснятся  клочья  торопливой  пляски  или,  напротив,
целенаправленно - потому именно, что упавшую бьют ногами.
     Все это заняло три четверти секунды.
     -  Р-р-р-р-р-р-ра-а-а!  -  разноголосо   и  страшно  летело  под  своды
Рабад-центра.
     Этот вопль многократно усилился, когда оказалось, что мамелюки вовсе не
пребывают в ошеломлении. Пошли в дело дубинки - при соприкосновении с телами
нападающих они рассыпали  снопы  электросварочных  искр;  кому  не удавалось
увернуться,  падал и  слепо  полз,  мыча  и  содрогаясь. Желто-синяя  машина
взревела, разворачиваясь, и уже била в толпу струей какой-то пенной дряни из
невесть откуда взявшегося на ее крыше брандспойта. Большая часть нападавших,
отступив на несколько метров, извлекла из кошелок припасенные обрубки железа
и  обломки кирпичей.  Эти  снаряды  (некоторые издавали в  полете неприятный
свист)  полетели в  мамелюков. Половинка кирпича  угодила  майору  по уху; к
сожалению,  тот  был без  каски,  а бесполезная  в отношении защиты  фуражка
скатилась на брусчатку. Майор пошатнулся  и поднес руку к голове.  Посмотрев
затем  на ладонь,  он  матерно  крикнул  и  дал яростную  отмашку.  Мамелюки
гаркнули "Ур-р-р!" и ударили дубинками в щиты. Под этот грохот они двинулись
вперед,  тесня нападавших и поражая  их  разрядами.  Человек с мегафоном  на
фонтанной чаше, все  это время поддерживавший толпу  неразборчивыми криками,
хрипло заорал: "Назад! Назад!" - и  сам спрыгнул с ча