моем  доме  живут! Вот ты, мля, у меня довыступаешься!.. А
ну, в сторону!..
     Найденов ничего не слышал.
     Наконец она отстранилась, и он смог взглянуть на нее толком.
     - Господи, что с тобой?!
     Серое,  осунувшееся  лицо с воспаленными  плачущими  глазами, - она  не
всхлипывала, но слезы текли  безостановочно, оставляя  на  щеках две  мокрые
дорожки.
     У него перехватило дыхание.
     Когда-то вспышка  света, молния, сладкий  удар  отчаяния. Гасло, таяло:
привыкал к сиянию,  к муке радости, к боли и тревоге... к счастью. Знакомое,
привычное... свое, собственное... родное, вечное...
     Это было родное, любимое лицо - но измученное, старое.
     Вокруг  визгливо гудела  пьяная толпа,  лестница  была  полна  народу -
теперь бежали вверх...
     - Пойдем, - сказала Настя. - Пойдем отсюда. Скорее. Скорее же. На.
     Оглянувшись, она достала из сумочки скорчер и сунула Найденову.

x x x

     Дождь  хлестал по  лужам,  дробился на мостовой; вода  хрипло гудела  в
дрожащих водостоках.
     Когда  добрались до  Малахитовых  ворот,  небо  над  Маскавом  начинало
светлеть  -  казалось,  кто-то  разбавляет  черноту низких  облаков  жидкими
скользкими белилами.
     Плащ Найденов оставил в кресле у входа в Письменный зал. Куда делась ее
куртка, Настя сказать не  могла.  Накрывшись мокрым  пиджаком, они брели  по
тротуару.  Асфальт мерцал  розовыми отливами  -  над Маскавом со всех сторон
стояли красные зарева.
     Может быть, ему удалось бы ее уговорить. Однако при расставании Габуния
произнес короткую страстную речь: она была колоритна, страшна, убедительна в
деталях, и в целом сводилась  к призыву сматываться как можно скорее:  пока,
генацвале,  не  порубили  в  лапшу.  Найденов  наблюдал  за  ним:  цветозона
посветлела, зона турбулентности расширилась. Похоже, Габуния верил в то, что
говорил.  Прощаясь, Найденов обнял его,  а отстранившись, протянул  скорчер.
Габуния выругался,  поспешно  сунул  оружие за пояс  и благодарно оскалился;
хотел,  казалось, что-то  еще  сказать,  но только махнул  рукой и  побрел к
дверям Письменного зала - там с новой силой грохотало и гукало...
     Короче  говоря,  Настя  и слушать ничего  не хотела  - тянула  его, как
ребенок, а если он хоть немного упирался, снова начинала плакать.
     В  конце улицы им.  1905 года  их  нагнал  свет фар. Журча колесами  по
лужам, старенькая "букаха" издалека начала притормаживать. "На Савеловский!"
- крикнула  Настя.  "Сто  пятьдесят", -  враждебно буркнул  водитель,  играя
педалью  акселератора.  "Садись!"  -  велела   она.  "Озверели,  -  повторял
водитель, разгоняя двигатель на каждой следующей передаче до надрывного воя.
-  Озверели!.." - "К банкомату".  Найденов с изумлением  наблюдал, как Настя
сунула  в приемный  пул  карточку, набрала код  и выгребла  из лотка толстую
пачку денег. "Пожалуйста", - сказала она, протягивая водителю две купюры.
     Заспанная кассирша, позевывая,  неторопливо выписала билеты. "Скорее! -
повторяла  Настя. -  Через  пять минут отправление!.." Дождь  усилился.  Они
метались от перрона к перрону в поисках  девятнадцатого пути. В конце концов
Найденов  сообразил, где он может  находиться. Точно: девятнадцатый путь был
расположен  далеко  на  отшибе -  дальше уже  высилась  бетонная ограда,  за
которой  в  рассветном сумраке громоздились  корпуса каких-то заводов,  а за
ними -  небоскребы Марьиной  рощи. "Четвертый вагон!  - задыхаясь, повторяла
Настя  на  бегу.  -  Четвертый!"  Грязных облупленных вагонов и  было  всего
четыре.  Вместо  выбитых  стекол  в большинстве  окон торчали  мокрые скатки
матрасов.  Четвертый  стоял  в густом  сумраке -  молчалив  и  темен.  Настя
принялась отчаянно стучать кулачком в железную дверь.  Невдалеке, у подножки
третьего,  женщина   заполошно  обнимала   высокого   мужчину,  беспрестанно
вскрикивая:  "Слава богу!  слава богу!.."  Тот что-то  урезонивающе  гудел в
ответ. Человек семь разноростных детей, одетых почему-то, как один, в пальто
и  зимние  шапки,  помогали  друг  другу  перетаскивать  к  подножке  вагона
нагромождение  сумок и баулов.  Самый маленький деловито носил за  ними свой
горшок,  картаво  покрикивал:  "На паговозике  поедем!..  На  паговозике!.."
Тревожный  свет  ручного фонаря  то  и дело  прыгал  из  тамбура  на  гравий
междупутья.
     Найденов  отстранил  Настю  и  сам  забарабанил  подобранной  здесь  же
деревяшкой.
     Через минуту что-то залязгало; дверь заскрипела и отворилась.
     -  Чего?  - заспанным голосом  спросил  человек в  наброшенном на плечи
черном кителе. На белой майке темнела дырка.
     - Вы почему не открываете? - крикнул Найденов. - Сейчас отправление!
     Позевывая, проводник почесал грудь, по-собачьи встряхнулся и спросил:
     - Вам того, что ли?.. Ехать, что ли?..
     - Ехать, - подтвердил Найденов. - Вот билеты.
     Проводник с грохотом откинул полик.
     - Дело житейское, - заметил он. - А сколь время-то?
     - Без четверти шесть.
     -  А-а-а, -  парень потряс головой. - Вишь ты, рано  как...  Ладно. Так
чего мокнуть-то, залезайте... дело хорошее.
     Поезд стоял. Было слышно, как барабанит дождь по крыше вагона.
     - Ну вот, - мрачно сказал Найденов. Он  постукивал пальцами по столику.
- Несет нас куда-то! Можно же было как-то...
     - Молчи! Ну пожалуйста, молчи! - шепотом оборвала его Настя.
     Глаза ее снова наливались слезами.
     Ему было так жалко ее, что собственная боль казалась пустячной.
     Но через минуту клокочущее  в груди чувство все же сорвало:  вскочил, с
лязганьем откатил дверь купе, вышел в коридор.
     Проводник возился возле титана.
     - Когда в Краснореченске будем? - спросил Найденов, играя желваками.
     -  В Краснореченске-то? - отозвался  тот. Распрямился,  отряхивая руки.
Вдобавок  вытер  ладони  о  китель.  -  Да  кто  ж  его  знает...  А  вам  в
Краснореченск?
     -  Нам-то?  -  так  же  тупо  переспросил  Найденов.  Голос  проводника
почему-то необычайно его успокаивал. - Пока-то в Краснореченск...
     - Дело хорошее, - заметил проводник. - Места у них приглядные. Я говорю
- в Краснореченске-то. С нашими, правда, не сравнить.
     - А вы откуда?
     -  Мы-то?  Мы-то с Голопольска... слышали? Рядышком. Тутатко - ну, если
примерно  сказать,  -   Краснореченск,  значит...  а  тамотко   вот,   -  он
неопределенно  махнул рукой, - тамотко, значит, Голопольск. Дело житейское -
шестьдесят километров, короче. Но у нас-то места позначительней...
     - Не слышал, - признался Найденов.
     - А-а-а... Бывает, что ж... Я вон тоже, бывает, в Маскав приеду -  где?
что?.. хрен поймешь...
     И он рассмеялся, недоуменно качая головой.
     - Так когда же?
     - Чего?
     - Да в Краснореченске-то?
     - В Краснореченске? - Проводник задумчиво  посмотрел в окно. -  Это как
дело пойдет.  Посмо-о-о-трим... Вот тронемся, тогда уж. - И добавил, хлопнув
себя по коленкам: - Ладно, сейчас чаю закипячу. Будете  чай-то?  А что? Дело
хорошее. Вкусный чай, из душицы...
     - Почему из душицы?
     - А  как же? - не понял тот. - Не из смороды же! Из смороды - это  боле
зимой, по морозцу...
     - А-а-а, - протянул Найденов. Потом кивнул: - Будем.
     - Вот, - удовлетворенно сказал проводник. - Конечно. Чего там.
     Неожиданно громыхнуло. Лязгнуло. Вагон качнулся.
     Найденов припал к стеклу.
     Тронулись... потянулись... Медленно... быстрее...
     Настя вышла из купе и встала рядом, прижавшись плечом.
     - Ну, с богом, - сказал Найденов. - Дело-то хорошее. А?
     Она не ответила.

Эпилог

     Трудно  изъяснить  несведущему  человеку  всю непролазную  скуку осени.
Сидишь, смотришь  в окно,  видишь  отлакированный дождем серо-зеленый забор,
пожелтелый  палисадник,  где соседская коза злобно блеет  и дергает веревку,
норовя дотянуться до куста мокрого крыжовника; следишь, как пузырится лужа у
поломанных ворот  автобазы,  невольно оживишься, когда  пробежит под  окном,
поджав хвост, прилизанная дождем бездомная  собака...  И подумаешь  вдруг  в
приступе беспричинной тоски: Боже! да сколько же всего разбросано по России!
Сколько луж и  собак, дождя  и  заборов!  Сколько  коз,  автобаз,  шоферов и
крыжовника! И какое вязкое, низкое надо всем осеннее небо!..
     Должно  быть, Ты,  Господи, бросил  рассеянной  рукой горсть  пшена  из
хрустального поднебесья, и, как всякий сеятель, забыл до времени о посеве. А
где упало зерно, там и вырос домишко; а где  вырос домишко, так  и завелся в
нем человек - точь-в-точь как червяк в яблоке.  А иначе,  Господи, как  себе
это можно вообразить?..
     Время быстро каплет - будто сеет дождик с неба. Кажется, год прошел - а
пролетело три.  Когда-нибудь опомнишься - вроде, три года пролетело... а  на
самом деле - жизнь.
     Да, прошло, прокатилось время.
     Стоит  на  площади возле  пустого облупленного  постамента  приземистый
мавзолей,  и  теперь  уже  кажется  -  всегда  стоял.  О   назначении  этого
сооружения,  расхлебянившего  некрашеные  двери и  более  всего  похожего на
разоренную  трансформаторную будку, мало кто помнит, и мало кому  интересно,
что  в  нем  покоится  безрукая  расколотая  скульптура. Сложенная  чьими-то
заботливыми  руками черепок к черепку, она лежит  на спине,  выкатив  грудь,
уставив  в  низкий потолок  вечно  раскрытые глаза  и  чего-то, должно быть,
терпеливо дожидаясь. Камень, принявший  форму человеческого тела,  неизбежно
меняет  свои свойства  и  начинает жить тихой осмысленной жизнью. Кто знает,
может  быть,  глаза скульптур только  кажутся  мертвыми оттого, что затянуты
толстой  гипсовой скорлупой?  Что  мешает ей обвалиться  однажды и  обнажить
влажный зрак, с враждебным любопытством вращающийся в своей орбите?..
     Здесь  быстро копится  мусор - если  обыватель шагает мимо и некуда ему
деть прочитанную газету или пустую бутылку, он непременно сделает два лишних
шага и  швырнет ненужный предмет  в зияющую черноту  дверного проема. Внутрь
редко  кто заходит: только  самые  горькие  пьяницы  -  сначала  на  предмет
распития, а  затем  по малой нужде,  - да несмышленые дети,  в  безжалостных
своих военных играх числящие мавзолей дотом или блиндажом...
     Годом   позже   описываемых   событий   Кандыба   С.Е.  был   уличен  в
казнокрадстве. Это произошло  не без участия Мурашина Н.А., доигравшего-таки
одну  из  своих  блистательных  комбинаций.  Клейменов М.К. после  истории с
памятником  почему-то  не  доверял  Кандыбе С.Е.,  поэтому по итогам  работы
гумраткомиссии  последнего  свалили  в  Росляковский  леспромхоз,  да  и  не
директором  даже, а  замом; там  он, говорят, от обиды запил по-черному, и в
первую же морозную ночь замерз, заблудившись между избой и сортиром.
     Мурашин Н.А. в  связи с отставкой Кандыбы  С.Е.  пошел на повышение - в
"первые", и тоже, разумеется, по директиве Ч-тринадцать.
     К   сожалению,  как  это  изредка  кое-где  все  еще  случается,  новое
назначение прошло не совсем гладко.
     Поначалу ничто не сулило никаких осложнений.
     В полном соответствии с  регламентом, в подвале УКГУ, в одной из камер,
желто   освещенной   тусклой   лампой   в  жестяном  абажуре,  после   почти
двухнедельного гумдознания  и  незадолго до полуночи Мурашин Н.А., безвольно
лежавший на загаженном каменном полу и  не пришедший в себя даже после ведра
ледяной   воды,   был  окончательно  снят   с  прежней  должности   четырьмя
соратниками, использовавшими для этого винтовочные приклады.
     Через  несколько минут  девять  других  товарищей  по рати положили еще
теплое тело  второго секретаря  на  заскорузлую  плащ-палатку и торжественно
вынесли во двор, залитый зеленоватым светом ущербной луны.
     После краткого  напутственного  слова  старший  по назначению сунул  во
внутренний  карман истерзанного  пиджака,  что был  на Мурашине Н.А., тонкий
полиэтиленовый  сверток,  содержавший  ратийный  билет,  учетную  карточку и
новехонькое удостоверение первого секретаря Верхневолоцкого обкома.
     Затем  два  члена  КК  с не менее чем пятилетним стажем подцепили  тело
сплавскими крюками. Оставляя бурый след на  сырой траве, они споро отволокли
бездыханного кандидата  в бурьянно-крапивные зады краевого Управления, а там
ловко  столкнули  с  осклизлых краев глубокой  ямы - в  каковую он, взмахнув
напоследок переломанными руками, и повалился с плеском и хлюпаньем.
     Хлябь  на  дне воинственно взбурлила в  ответ, ожила,  мощно  зачавкала
жирной черной пастью, захрапела, давясь и глотая, - а через несколько секунд
успокоилась,   стихла  и,  как  прежде,  лишь  мирно  побулькивала  вонючими
сероводородными пузырями...
     Коротко  говоря,  первый  этап  назначения  прошел как  нельзя  лучше -
организованно и четко, без каких-либо отклонений от установленного порядка.
     Что же  касается принимающих, то  ими в момент назначения Мурашина Н.А.
на   пост  первого   секретаря   Верхневолоцкого   обкома   была   проявлена
непростительная  медлительность, если  не  (как  многие  считали) преступная
халатность. Винили  Твердунину  А.В.,  но  хладнокровное  и  беспристрастное
разбирательство гумраткомиссии  подтвердило ее совершенную  невиновность.  В
действительности несчастье  случилось из-за  того, что Кравцов  В.И.,  шофер
Твердуниной,  ассистировавший ей  на этапе  приемки,  замешкался, распутывая
бредень, а при попытке  бросить его на всплывшего  запутался  сам  и упал  в
воду, упустив,  ко всему прочему, багор;  пока  освобождали снасть  и делали
новые забросы, кандидат ушел безвозвратно. Витюшу сгоряча хотели судить - но
он представил справки  об артрите локтя, объективно помешавшем ему совершить
точный  бросок,  и  отделался  строгим  выговором.  В  целом  же  по  итогам
разбирательства ущерб был списан на стихийное бедствие.
     Так или иначе, на Никольском кладбище г. Краснореченска, в той стороне,
где хоронят директоров и гумратработников, можно увидеть скромный памятник -
бронзовый бюст на  мраморном основании. На гражданской  панихиде  Твердунина
А.В.  в  краткой  речи отметила  высокие  идейные,  деловые  и  человеческие
качества безвременно ушедшего. Художник Емельянченко Е.Е., знавший покойного
при жизни, сумел  создать  правдивый  и  значительный  художественный образ:
когда  на металлическое лицо Мурашина  Н.А. падают  розовые  лучи  закатного
солнца, кажется, что  оно оживает,  и добрая улыбка  трогает полные губы. На
мраморе светятся строгие  буквы: "...трагически погиб при исполнении...", но
мало  кто  из   посетителей,  неспешно  проходящих  тенистыми  аллеями  сего
скорбного места, осведомлен, что в могиле лежит пустая урна.
     Не знает  об  этом  и  Твердунин  И.М.,  хотя уж ему-то,  казалось  бы,
следовало поинтересоваться - он числится здесь главным инженером,  и  каждый
рабочий день ровно в восемь тридцать  открывает дверь кабинета в одноэтажном
приземистом здании кладбищенской конторы. При переезде из Голопольска Игнаша
слезно просил Шурочку пустить его, как прежде, по производству. Однако в тот
момент ни  на одном  из предприятий  Краснореченска  подходящей вакансии  не
нашлось,  и его  на время  сунули куда попало. Когда же месяца через  четыре
Твердуниной позвонил  директор  завода  "Метиз"  с  предложением взять  мужа
начальником  гальванического цеха,  Игнатий  Михайлович  отказался  наотрез,
мотивируя тем,  что  он,  мол, не летун  какой  с  места на  место  скакать.
Александра  Васильевна настаивать не стала, и Игнаша продолжил кладбищенскую
жизнь  (чего, зная неуступчивый характер жены, уже  и  не чаял). Прелесть же
новой  работы  заключается  в  том,  что,  покомандовав с  утра  несколькими
могильщиками  и хромым сварливым садовником Патрикеевым, Игнатий  Михайлович
вешает на дверь записку,  что уехал в главк,  а сам  берет удочки и с легким
сердцем спускается к реке, подмывающей северный край городского погоста...
     Балабука Ф.Н.  по прибытию на  станцию назначения был отозван в сторону
двумя неприметными молодыми людьми в похожих светло-серых пиджаках - один из
них  так и сказал:  на  минуточку, мол. Поставив чемоданы и отряхнув ладони,
Балабука Ф.Н. проследовал за ними - после чего двенадцать лет о  нем не было
ни слуху, ни духу. Фируза уже  отчаялась его  дождаться, но однажды он встал
на пороге - худой  и сутулый. Горько и радостно  плача, она спросила, где же
он  был  все  эти  годы. Балабука хмуро ответил,  что  овладевал  плотницким
мастерством  и  учился  класть  печи. Все остальное  ей  пришлось  буквально
вытягивать из него клещами, - но многого она так и не узнала...
     Про Алексея  и  Анастасию Найденовых,  конечно,  хотелось  бы  сообщить
что-нибудь совершенно  определенное  - вроде того, например,  что  Найденовы
поначалу   обосновались...   ну,   допустим,   где-нибудь   в  Старопименске
обосновались...  а  после  рождения  ребенка,  то есть примерно  через  год,
перебрались, положим, в Голопольск... а затем, когда мальчик подрос, уехали,
к примеру, в Бурьянки, - и уж как там сложилась  их счастливая жизнь, никому
не известно.
     Но увы, увы -  это самое "никому не известно" должно прозвучать гораздо
раньше, и вот почему.
     Уже через  три недели правительство  смогло взять события в Маскаве под
контроль. Большинство экспертов  сошлось  во мнении, что это стало возможным
почти    исключительно    благодаря    трагической    и    нелепой    гибели
Кримпсона-Худоназарова  С.М.,  повлекшей  временный  арест  его  авуаров   и
иссякание денежных потоков, шедших, как  показало  последующее расследование
ФАБО,  на обеспечение финансовых механизмов восстания. Важную роль сыграло и
то, что  Зарац В.В.,  руководивший  коалицией  левых  сил,  в  конце октября
неожиданно   резко  переменил  политическую  позицию,  выступив  инициатором
примирения  и  одним из  авторов  воззвания к  народам Маскава,  вошедшего в
историю под названием "письмо сорока семи". Уже в середине ноября Зарац В.В.
был  кооптирован  в  парламент,  возглавил  вновь  образованную  "умеренную"
фракцию КСПТ и много сделал на ниве социального согласия.
     К   сожалению,  последние  дни   возмущений  омрачились   бесчеловечной
деятельностью  так  называемых  "соцтрибуналов",  учрежденных   в  некоторых
районах Маскава левым  крылом  КСПТ и  взявших на  себя,  по  их собственным
декларациям,  "народный  контроль  за  порядком  и  законностью". Чем  яснее
становилось,  что восстание  утихает, теряя пыл  и напор первых дней,  тем с
большей жестокостью  действовали соцтрибуналы, стремясь истребить проявления
любого  инакомыслия, опасного  для развития  революции и  именуемого,  в  их
терминологии,   "социзменой".   Как   ни   парадоксально,   большая    часть
соцтрибунальцев, торопливо и неряшливо вершивших расправу над заподозренными
в социзмене, вскоре сами становились жертвой  деятельности соцтрибуналов,  а
на их место приходили новые энтузиасты. Этот страшный механизм  крутился  до
двух часов ночи  шестого ноября, когда на  Миусской  площади был осуществлен
последний  бессудный расстрел большой группы  видных членов  КСПТ и народных
активистов.
     Город долго пребывал в глубоком обмороке, но мало-помалу ожил и зализал
раны. Интенсивные восстановительные работы в Рабад-центре не прекращались на
протяжении нескольких месяцев.  Более всего  пострадала  "Маскавская Мекка",
владелец   которой,   Топоруков  Ц.С.,   был  случайно   убит   в   суматохе
бессмысленного штурма. Через год у Малахитовой арки состоялось торжественное
открытие траурного  мемориала, посвященного жертвам октябрьских событий, и в
неспокойном мире людей стало одним вечным огнем больше.
     Когда в  Маскаве прекратились волнения, поток беженцев быстро иссяк,  а
бурная  деятельность,  развитая  УКГУ по  организации  новых благоустроенных
фильтрационных лагерей (само собой разумеется, раздельно женских и мужских),
стала  сама  собой  сходить на нет. Однако те  гумпредприятия,  что уже были
созданы,   на  протяжении   еще   нескольк