глаз, закряхтел  и  стал послушно перебираться в угол, повторяя с выражением
натужной приветливости:
     - Добро пожаловать... конечно!.. с нашим удовольствием... пожалуйте!..
     -  Ира! - воодушевленно продолжил хозяин дома. - Давай-ка нам капустки,
огуречиков! Да картошечки поставь!.. Садитесь пока, садитесь. В ногах правды
нет.  Ну-ка, батя. Опять вы  не у места.  Подвиньтесь... или  сядьте  вон на
сундук. Не видите? - не пролезу. Я стакашки... вот они, родимые.
     - Сынок, да  ты меня загонял,  - сказал Савелий Трифонович,  но все  же
закряхтел и вновь принялся пересаживаться.
     Твердунин осторожно попробовал стул - не шатается ли.
     - Стройными  рядами, -  весело толковал Горюнов,  расставляя объемистые
граненые  стаканчики  и  небольшие  тарелки.  - Как  на  параде.  - И  вдруг
всполошился: - А помидоры-то! Тещины помидоры-то!.. Ну-ка, выложи в мисочку!
     Буквально  через  минуту  появились  и огурцы, и  капуста, и лоснящиеся
помидоры, томно лежащие в прохладном рассоле.
     - Хороша закуска - кислая капустка, - балагурил Горюнов, тасуя миски по
столу  с  целью,  видимо,  опытным  путем  отыскать  схему  их  оптимального
расположения.  -  И  подать  не  стыдно,  и сожрут  - не  жалко!  А, Кирьян?
Подсаживайся, подсаживайся! Что ты как просватанный! Михалыч! Помидорчика!
     Кирьян придвинул  стул, а Игнатий Михалыч уже крякнул, поиграл ноздрями
и выщупал себе самый большой, к которому прилипла укропная веточка.
     - Ты бы китель накинул, - сказала Ира, любовно оглядывая мужа.
     - Подожди! - озабоченно отмахнулся тот. - По скольку наливать-то?
     Твердунин поднял брови и вопросительно посмотрел на Кирьяна.
     - Ты,  Савельич, наливай  по  полной,  - посоветовал  тот. -  Лучше  не
допьем.
     - Батя, вы будете?
     - Ой,  Витюша, его же  потом  не остановишь, - страдальчески сморщилась
Ира.
     - Ну что ты, Ира, - жалобно  сказал старик. - Ну почему? Немножко-то...
У меня и день сегодня такой неприятный. Я же рассказывал: пришел  с калэсом,
честь по чести...  а она меня теорией этой  дур... -  поперхнулся, испуганно
посмотрев на Твердунина; но  его все  равно  никто  не слушал,  - и  Савелий
Трифонович  только  с  горечью махнул  рукой, беззвучно  дошевеливая  губами
окончание фразы.
     -  Батя  есть  батя,  - рассудительно произнес  Горюнов.  -  Ничего  не
попишешь.
     И налил еще один стаканчик.
     - Будем, - сказал он затем.
     - Будем, - согласился  Твердунин, сразу же  запрокидывая голову: только
движение кадыка отметило, что жидкость пролилась по назначению;  зажмурился,
присосавшись к  помидорной кожице,  с хлюпаньем втянул сок  и,  мыча, утерся
тыльной стороной ладони.
     -  Будем! - кивнул Кирьян, мелко выпил, значительно посопел  и стал без
спешки накручивать вилкой блондинистую прядь квашеной капусты.
     Ира жеманно  задышала, маша ладошкой, и тут же принялась бойко хрустеть
огурцом, а старик безмолвно проглотил  водку, потянулся  было к закуске,  да
так ничего и не выбрал.
     - Да-а-а, - с сожалением протянул Твердунин.
     - А я считаю - правильно! - сказал Кирьян.
     - Что - правильно? - спросил Горюнов.
     - Да про мавзолей-то этот.
     - Да не может этого быть, - сказал Твердунин.
     -  А! Мавзолей-то? Есть  такое  дело!  - почему-то обрадовался Горюнов,
разливая по второй.  - Почему  неправильно? Почему не может  быть? Я еще  на
службе узнал. Клопенко  распорядился: шестьдесят голов на бетонный. Я говорю
- да вроде недавно брали? А он: так и так, говорит. Мавзолей, говорит. Такие
дела. Надо,  говорит, помочь.  Завтра пораньше  двинусь. Часикам к  шести, -
закончил он и приосанился.
     Старик что-то пробормотал. Ира бросила  на  него испепеляющий взгляд, и
он сделал вид, что поперхнулся.
     - Опять тебя! - сказала Ира, вновь глядя на мужа. - А почему ты? Почему
к шести? Ты  же к  восьми должен! Как что - сразу тебя! Других-то нету,  что
ли? Козельцов почему не может распорядиться?
     - Ай, перестань!  Ты что, не понимаешь?  Это дело серьезное. Козельцов!
Козельцов так и будет в капитанах всю жизнь сидеть. А я майора скоро получу.
Есть разница?
     -  Ну  прямо так и тычут  во все дырки,  - с  горделивым  недовольством
заметила  Ира. - Ужас  один.  Ни  с  ребенком заняться, ни чего.  Чуть что -
Горюнов. Через день на ремень.
     - Да ладно тебе, - вздохнул Горюнов. - Будем!
     Выпили по второй,  и разговор чрезвычайно оживился. Твердунин настаивал
на  том, что строить мавзолей для памятника -  нелепость, и  делать этого не
следует; что, конечно, если бы монумент был бронзовым, можно было бы пустить
его в переплавку; поскольку  же речь  идет о гипсовом, он видит только  один
выход  - разжулькать напильниками в пыль, а  затем  из этой пыли, замешав на
воде, слепить новый. Кирьян осторожно поддакивал, однако часто повторял, что
там  тоже, мол, не дураки сидят,  - и  всякий раз  Твердунин  хмурил  брови,
словно чего-то никак не мог вспомнить. Горюнов твердил о трудностях погрузки
бетонных  плит в отсутствии  тельферных кранов.  Кроме того,  он  то  и дело
подтверждал  правдивость  сведений о  мобилизации,  не  забывая  всякий  раз
отметить, что у него,  к сожалению, и  в  тылу  работы  хватает, а  то бы он
по-солдатски: скатку на плечо да и айда. Ира испуганно  ойкала, прикладывала
ладони к щекам и жалостливо на него  смотрела. Мальчик ковырял в  носу, а то
еще  бросал шкурки от сала кошке, и тогда все  поражались  ее прожорливости.
Старик  помаргивал,  не пытаясь  вставить слова,  только  время  от  времени
вздыхал и бухтел что-то себе  под нос; Твердунин расслышал: "Час от  часу не
легче", но не понял,  к чему это относится. Разрумянившаяся  выше всяких мер
Ира подала картошку с возгласом: "Маслица! маслица!.." Выпили по  третьей, и
Твердунин веско объявил, что  о  переплавке не может быть и  речи, поскольку
памятник гипсовый, а только  дураки  не  знают, что гипс не плавится ни  при
какой температуре  и  огнем его  не взять;  но уж если  строить мавзолей, то
двухэтажный, потому  что в первом  этаже можно  устроить  магазин и  обувную
мастерскую. Кирьян по-сорочьи встрепенулся и закричал,  что если двухэтажный
- так пусть Михалыч попросит Шурочку пригласить его на этот объект прорабом;
и пусть, в конце  концов, позволят ему снять с  путей несколько ржавых рельс
для перекрытий, тогда будет  и разговор, а без рельс разговора  никакого  не
будет. О  втором  этаже и  рельсах толковали довольно долго. В  конце концов
Горюнов   высказал   мнение,   что   разбирать  рельсы  позволят,  можно  не
сомневаться,  дело это хорошее,  полезное,  вон Кирьяна-де послушать,  -  но
только уже после революции  в Маскаве,  когда гумунизм выйдет  за пределы. А
пока,  наоборот,  дана  команда  в разрезе  мобилизации  следить  за путями,
горками  и подвижным составом, какового, паровозов то есть, на  его  взгляд,
много не понадобится: до Маскава рукой подать, можно и пару рейсов сгоношить
- был бы только уголек, а воды в любой луже сапогом  почерпнуть. Сказав это,
он  потянулся  было  наливать по четвертой, как  вдруг старик,  до  той поры
безмолвно поглощавший  водку, раскрыл  рот и  громко  заговорил  дребезжащим
голосом - так,  словно в  нем  с  какого-то случайного места пошла крутиться
пленка:
     - ...ибо не веруем ни  во что, кроме безграничности материи, и не видим
вместилища, где  могла бы скрываться  какая-либо  иная нематериальная  сила,
кроме  единственно признаваемой  нами  - человеческой  мысли.  Если  угодно,
материя - наш Бог,  однако слово Бог здесь является всего лишь аббревиатурой
выражения "без  определения границ". Не следует относить нас ни к вульгарным
материалистам,  ни  к  механицистам.  И   те  и  другие  стоят  на  позициях
принципиальной  познаваемости  мира,  в   то  время  как  мы   полагаем  мир
принципиально    непознаваемым.   Сами   себя   мы   называем   религиозными
материалистами. Поясним термин...
     Твердунин  поперхнулся,  откашлялся  и,  вскинув  брови,  посмотрел  на
старика.
     - Ну-у-у-у, понеслась душа в рай,  - стукнув о стол  вилкой,  с досадой
сказал Горюнов.
     -  Вы  не  обращайте внимания, -  сконфужено  попросила  Ира. -  Он как
выпьет, такую чушь начинает нести - ужас один.
     - Да ладно... что уж.
     - Савельич, передай-ка помидорчики.
     - Капустки, капустки возьмите. Своя капустка-то.
     - Ну, будем.
     -  ...хотя бы  сотворение мира.  Говоря  общо, возникновение  идеи Бога
является всего лишь актом интеллектуального  произвола, направленного на то,
чтобы сгладить противоречие между  присущим человеку стремлением познать мир
и фактом его, мира, принципиальной непознаваемости. Таким образом...
     - Может, ему таблетку какую? - недовольно чавкая,  спросил Твердунин. -
Чего  он несет? Ну в самом деле: сидят  люди. О серьезных вещах... а  тут на
тебе.
     - Я тебе говорила! - взвинченно  отозвалась  захмелевшая Ира. - Видишь,
Игнатий Михайлович недоволен. Я говори-и-и-и-ила!..
     - Да ладно,  ну  чего вы, - добродушно рассмеялся Горюнов. -  Батя есть
батя. Давайте его отодвинем, и дело с концом.
     Он поднялся и, придержав старика за голову (тот не переставал монотонно
говорить), отвез вместе с сундуком на полтора метра к комоду.
     - Ну, вот. Делов-то куча.
     - Помидорчики, помидорчики берите.
     - Савельич, передай-ка огуречик.
     - ...помидорчики!
     - Ну куда, куда... уж  на  одном,  как говорится,  сижу, другой изо рта
торчит.
     - Ха-ха-ха! Ой, вы скажете, Игнатий Михайлович!
     - Михалыч ска-а-а-ажет...
     - Картошечки.
     - Ну, будем.
     Все замолчали, поднося ко рту стакашки, и стало слышно:
     - ...заключить, что идея  Бога и  само  слово Бог  является всего  лишь
обозначением  и  поименованием  той  части  мира  и  той части  законов  его
развития,  о  которых  человек  не  может,  но  хочет  иметь  представление.
Возвращаясь же к вопросу...
     Шум  устанавливаемых  стаканов,  хруст  огурцов,  хлюпанье  и  чавканье
заглушили последующее,  а еще  через секунду  все и вовсе загомонили  хором,
потому что вслед за хлопком входной  двери на пороге комнаты появилась новая
фигура.
     - А  что это у вас все нараспашку? - лукаво и весело спросила женщина и
тут же сорвала с кудрявых черных волос покрывавший их цветастый платок. Была
она худенькой, с мелкими чертами физиономии и мышиной мелкозубой же улыбкой,
что, впрочем, не мешало ее лицу оставаться довольно смазливым. - Не поворуют
вас тут всех?
     - Лизка! - громко воскликнула Ира. - Ну-ка, быстренько!
     И принялась усаживать ее за стол.
     - Да  я за солью,  - жеманилась Лизка. - Что ты, Ирка! За солью же я на
минуточку. Что же я вам стану портить!
     Твердунин встал и, каменно пошатнувшись, галантно взял ее под локоток.
     - Ой,  да что ж это!  - смеялась и лепетала Лизка,  зыркая  по сторонам
подведенными зелеными глазками. - Куда ж вы меня тянете, мужчина! Вы же меня
сломаете! Больно же! Вы меня еще ударьте!
     - Больно? - удивился Твердунин и  возразил, смеясь: - Нет, я никогда не
бью нежного женского тела!..
     А Ира мельком прильнула к ней и что-то шепнула.
     - Эх, мороз, мороз! - пунцовея и совершая руками взмахи, похожие на те,
какими дирижеры управляют большими оркестрами, что  есть силы закричал вдруг
Кирьян. - Не морозь меня-я-я-я-я!
     -  Не морозь коня-я-я-я! - отозвался Горюнов и тоже начал дирижировать.
- Моего... черт... опять, что ли, коня?
     - У меня  жена-а-а-а!  - лукаво  заголосила Лизка,  усаживаясь  наконец
рядом с Твердуниным и кокетливо поправляя юбку. - Ой, ревнивая-я-я-я-я!
     - Ждет да ждет меня-я-я-я! - протянул, словно вынул кишку, Кирьян.
     - Моего коня-я-я-я! - закончил Горюнов совершенно впопад.
     - Отлично! - крикнул он затем. - Васька! Ну-ка, музыку нам сооруди!
     Мальчик  захлопал в  ладоши  и  закричал  "ура",  торопливо поснимал  с
салфетки слоников, сорвал саму салфетку, поднял крышку радиолы, пощелкал - и
что-то вдруг  громко зашипело,  и высокий  мужской  голос  запел:  "В  парке
Чаи-и-и-и-ир-р-р-распускаются р-р-ро-о-о-озы, в парке Чаи-и-и-и-ир наступает
весна-а-а-а!.."
     - Картошечки! - не уставала напоминать Ира. - Огурчиков!
     - Позвольте! - сказал Твердунин. - На танец. Не желаете?
     - Да  где ж тут танцевать? Тут  же негде! - сказала Лизка кокетливо, но
потом расхохоталась и положила руки ему на плечи.
     Твердунин широко  улыбался, стесняясь смотреть  ей  в  глаза. Они стали
перетаптываться посреди комнаты на квадратном метре свободного пространства,
стараясь не наступать  друг другу на  ноги. Твердунин держал  ее  за  талию,
чувствуя,  что  под  блузкой  есть еще  какая-то  одежда, какая-то скользкая
ткань, - и почему-то именно это волновало его еще больше.
     -  Так  сказать... хорошо танцуете,  Лиза, -  выдавил он. - Вообще,  вы
такая...
     Лизка  снова вдруг  бесшумно расхохоталась,  и тело ее внезапно ослабло
настолько, что Твердунину стоило немалого труда удержать партнершу.  Смеясь,
она  ткнулась  лицом  ему   в  шею,   и,  вся   мягко  подрагивая  от  этого
обессиливающего смеха, стала сползать по нему,  тесно  прижимаясь и позволяя
почувствовать все свои выпуклости и мягкоты.
     - Ой, не смешите, - сказала она через несколько секунд, более или менее
выправляясь.
     Но  стоило покрасневшему Твердунину буркнуть что-то о том, что он вовсе
и не смешит,  как  Лизка снова затряслась и опять  начала желеисто сползать,
как будто теряя сознание.
     Когда музыка смолкла, Твердунин только тяжело дышал и пошатывался и все
никак не мог разжать рук, но  в  конце концов с сожалением  отпустил, сел за
стол и, счастливо ловя ее смеющийся взгляд, налил себе полный стаканчик.
     - Давайте, Лиза! - сказал он. - Будемте, Лиза! Вы такая веселая!
     Потом  снова танцевали,  шумели, пили. Когда  Лизка  вышла  зачем-то  в
кухоньку,  Твердунин побрел за  ней, и  там  она  снова  смеялась, терпеливо
отводя его  руки,  но  время от  времени позволяя все же коснуться груди,  а
потом неожиданно и  кратко впилась в губы,  и тут же, ловко вывернувшись, со
смехом ускользнула. Ночь глубоко наползла на город, когда Игнатий Михайлович
обнаружил, что стоит в прихожей, и Кирьян надевает на него плащ.
     - А сапоги-то! - воскликнула Ира.
     - Да, сапоги, - сказал Горюнов.
     Он наклонился за  сапогами, едва при этом не повалившись, и повесил их,
связанные бечевкой за ушки, на шею Твердунину.
     - М-м-м-му-у-у-у... - сказал Твердунин, озираясь, и наткнулся, наконец,
взглядом на двоящееся Лизкино лицо. - Ты... иди...
     Он хотел сказать "иди со мной, мы будем счастливы", но Лизка поняла его
иначе, сделала шаг, сдвинула мешавшие ей сапоги и чмокнула в щеку, сказав:
     - До свидания, Игнатий Михайлович.
     Кирьян начал толкать его к двери, а Твердунин упирался  и тянул  назад,
потому что ему хотелось объяснить ей, что жизнь его до этого вечера шла зря,
а теперь, наконец,  обрела  смысл, - но стало темно, а под ногами зачавкало.
Они шли медленно, то и дело останавливаясь, потому что Твердунин все куда-то
рвался,  и  Кирьяну  приходилось  держать его за грудки. Было скользко,  и в
третий раз  Игнатий Михайлович упал возле самого  крыльца,  шумно расплескав
большую  лужу,  которая, впрочем, немедленно  пополнилась,  поскольку  дождь
хлестал не переставая.
     Дверь распахнулась перед ним, опалив светом,  и он сказал, в  изумлении
обнаружив перед собой Шурочкино лицо:
     - Са... са...
     Она ахнула, прижимая ладони к щекам.
     - Сапоги, - выговорил Твердунин.
     Александра Васильевна взвизгнула, сорвала с него эти  проклятые  сапоги
и, размахнувшись, хлестанула по морде  голенищами со всей силой бушующего  в
ней смятения.

Маскав, четверг. Игра

     Гекатей Агорянин,  знаменитый тем, что  на циновках  его убогой  хижины
побывали все  знатные  женщины  Милета,  утверждал, что сон есть  преддверие
смерти, а пробуждение сродни появлению на свет - почему его и следует всякий
раз отмечать радостными возлияниями. Фарух  Бозори,  мавераннахрский  поэт и
философ XII века,  называл  сны  мыслями ангелов, полагая,  что спящий стоит
несколько ближе к Богу, нежели бодрствующий. Его современник, францисканский
монах Вильгельм  Галлиец, напротив, не исключал  возможного участия сатаны в
делах сна и призывал взыскующих спасения бодрствовать доколе возможно,  а уж
если  спать,  то непременно  крепко  стиснув  зубами  вервие, привязанное  к
большому  пальцу левой  ноги  -  дабы при первых  же признаках беспокойства,
причиняемого душе  близостью нечистого, христианин, от ужаса мотающий во сне
головой, пробуждал бы сам себя к посту и молитве. Наконец, Ли Циун, один  из
придворных  философов  эпохи  второго  или  третьего  колена  династии Хань,
оставивший  наиболее  значительный  след  в  виде   исторических  записок  и
фундаментальной  "Книги  изъятий", объяснял  сон  временным возобладанием  в
человеке женского начала над мужским,  каковое приводит к замедлению дыхания
и невозможности деятельного участия в  событиях, протекающих  перед  глазами
спящего.
     Каждый из них  нашел бы сейчас своим словам неоспоримые  подтверждения:
происходящее напоминало сон,  и невозможно было понять,  какими  силами этот
сон навеян - темными зла или светлыми блага.
     Пестро  разодетая  публика  заполняла  Письменный  зал. Его причудливые
стены, сходящиеся  к своду  в форме тюркского колпака-куляха, были испещрены
золотыми   письменами   стиля  насталик   и   украшены   множеством   мелких
светильников, напоминающих цветы верблюжьей колючки.
     Над сияющим  подиумом клубились полупрозрачные облака. Каждую секунду в
них что-то бесшумно взрывалось, распространяя радужные  волны ослепительного
света. Пульсирующая пучина идеоскопа беспрестанно плавилась и преображалась:
вспыхивал  и  распускался  розовый  бутон...  ему на смену появлялся  клубок
разноцветных  шнуров...  спутанная  горсть   лоснящихся   червей...   теперь
множество тонких пальцев,  ломающих  друг друга... Зыбкая,  как  отражение в
расплавленном  золоте, она  бесконечно  меняла  облик, порождая все  новые и
новые картины: образы мгновенно воздымались, как волшебные  дворцы Аладдина,
и тут же рушились, а на их место накатывали другие.
     То  и  дело  в самой  сердцевине,  в  тугом сгустке  скрученного  света
мелькало  что-то  вполне  узнаваемое  -  лицо,  рука,  женская  фигура,  - и
пропадало так быстро, что  успевало оставить на сетчатке глаза не отпечаток,
но  всего  лишь  смутную  догадку  о  нем,  а   в  душе  -  щемящее  чувство
несбыточности  и тревоги: только абрис, только мимолетный росчерк, мгновенно
уступающий  место чему-то другому... Объемный  экран идеоскопа  кипел, будто
первобытная бездна, в которой рождалось, умирало и снова появлялось  на свет
все, что лишь когда-то в будущем должно было обрести устойчивые формы.
     - Господа! Господа!
     Сутулый, седой и плешивый старик в клетчатом  пиджаке  и синих джинсах,
заправленных  в  красные  сапоги-казаки,  при  начале церемонии с  некоторым
трудом  взошедший  на  подиум  в  сопровождении  двух ливрейных  служителей,
раздраженно пощелкал пальцами, привлекая внимание.
     - Так не  пойдет, господа! Это  хаос, сумятица! Давайте сосредоточимся,
иначе не будет  никакого  толка! Вообще, я вижу, что тема  "жизнь" оказалась
для нас слишком сложной. Я хочу предложить другую тему. Передохните минутку,
господа.
     Идеоскоп  потускнел.   Найденов  сдвинул   с   висков   теплые   пятаки
контактеров, державшиеся, как наушники, на металлической дужке, и повесил на
шею.
     Присутствующие загомонили, смеясь и переговариваясь.
     -  В прошлый раз  был "караван",  - сказал господин  в  смокинге  своей
одетой в какую-то несущественную паутинку даме. - Представляешь, получилось.
Даже  звук  появился.  -  И он  фальшиво  запел,  помахивая узким  бокалом с
остатками  шампанского:  -  Э-э-э-э,  сорбо-о-о-о-н,  охиста  ро-о-о-о-он