Вот открывается  дверь, входит отец -  хмурый,
насупленный; вешает шинель, садится на хромой табурет, протянув ноги поперек
прихожки; мать стаскивает с него сапоги, разматывает и откладывает в сторону
портянки; тазик с теплой водой наготове; отец кряхтит, а мать приговаривает,
моя  ему  ноги: "Васечка! Васечка  устал!.. Сейчас, сейчас!.." И вот - уже в
тапочках, хоть еще и  в  мундире - отец проходит в комнату,  снимает китель,
садится  к  столу,  наливает  себе  полстакана  водки,  выпивает.  И  тотчас
появляется мать с огромной, в голубую кайму, тарелкой пламенных щей...
     Как  же  так?  Ведь  она  помнила  детство  -  кособокий  дом  в  конце
Краснопрядильной,  два окна на улицу, герань,  крыльцо... На  крыльце  зимой
лежал снег.  А  теплыми вечерами  отец сидел с папиросой. Летом дверь всегда
была нараспашку... в проем мать вешала полотнище марли от мух... иногда отец
выносил стул, садился  в  майке и  старых  галифе, мать  закрывала ему плечи
газетами  и  стригла...  потом  сметала  курчавые  волосы веником  с  теплых
досок... еще  пчела, ползущая  по кромке железной кружки с молоком... колкая
трава на откосе...
     Но  все  это было  блеклым, едва различимым -  как отражение на оконном
стекле, когда под  вечер смотришь на улицу: за  окном дорога, дома, деревья,
люди,  и  все  это  видно  отчетливо  и  ясно;  а  поверх  лежит  бесцветное
изображение комода, кровати, портретика на стене... всех этих детских пчел и
крылечек...  всей  жизни  до  директивы   Ч-тринадцать,  до  начала   нового
служения...
     Ей хотелось  бы  вспомнить именно  переломный момент  - конец прошлой и
первые минуты  новой  жизни;  момент назначения, час исполнения директивы!..
Наверное, он все объясняет. Каким он был?  И почему всегда так  мутит, стоит
лишь подумать?..
     Александра Васильевна с дрожью оглянулась - чаща густилась, подступая к
болоту.
     Она не лучше и не хуже  других секретарей...  поэтому появилась на свет
тем  же порядком, что и  все: ночью,  в гнилом лесу, из болота, в  окружении
соратников... старших товарищей по гумрати...
     Это  понятно,  да... Но раньше, что  было раньше?..  что предшествовало
этому?
     Она   зажмурилась,  поднося  ладонь  к  виску,  где  стучала  боль,   и
напряглась, чтобы  вспомнить, наконец!..  Но увы:  как  и прежде, там лежало
темное,  опасное пятно беспамятства.  Только тошнота  вновь накатила сладкой
волной  да  ослабели руки; перед  глазами слоился туман,  туман... а в груди
что-то  противно  булькало  -  будто когда-то из нее  вынули сердце и  влили
вместо него пару стаканов густой болотной жижи.
     Александра Васильевна  перевела  дыхание.  Нет,  ничего  не  вспомнишь:
очнулась  уже  в  кабинете,  за  столом с бумагами,  с  влажным ратбилетом в
руке... полная бодрости, новых планов...
     - Стели здесь! - между тем командовал Мурашин. - Расправь!
     Виктор Иванович и Петька под руководством Николая  Арнольдовича развели
подробную суету: деятельно топтались  по берегу, расстилали брезент (Мурашин
несколько  раз  заставлял  перестилать,  выискивая   местечко  поровнее)   и
раскладывали  извлеченную   из  мешков   одежду.  Ниночка  зачерпнула   воды
эмалированным ведром, повылавливала  из нее,  как  могла,  сосулистые  пряди
тины, и теперь собранно стояла возле с черпачком в руках.
     - Во!  во!  - внезапно  вскрикнула  она, показывая на середину озера. -
Пошло!
     И правда,  там  возник  пологий  бугор жидкой  грязи. Через  секунду он
подрос до размера большого валуна и, когда свойства поверхностного натяжения
уже не могли сохранять его гладким, превратился в шумный пузырчатый грифон.
     - Есть! - Мурашин возбужденно потряс кулаком. - Все готовы?
     Болото кипело; в  самом  центре  вода била  ключом,  вскидывая и трепля
какие-то ошметки, плохо различимые в зеленоватом свете луны; по краям тяжело
колыхалась,  и  часто то  тут, то там  всплывали  и громко лопались  вонючие
сероводородные пузыри.
     - Сеть где? - взвинченно  спросил Мурашин, оглядываясь. Он  уже стоял у
самого края. - Сеть почему не приготовили, уроды?! Первый раз, что ли?
     Витюша стукнул  себя кулаком по  лбу, схватил с брезента рыхлый тючок и
стал по-собачьи яростно трепать  его, разворачивая; что  касается Петьки, он
давно  уже  изготовился:  стоял  с багром  наперевес, мелко  перетаптываясь,
словно кошка перед прыжком; волнующаяся жижа захлестывала мыски его сапог.
     - У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а! - протяжно  и  жалобно пронеслось вдруг  над
землей.
     Александра Васильевна обмерла  и вцепилась в Нинин рукав. Казалось, лес
тоже обмер, ожидая продолжения. И оно последовало: после недолгой испуганной
тишины еще раскатистей и страшнее:
     - У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а!..
     - Вот дьявол,  -  пробормотала Ниночка.  -  Ну что тянет,  что тянет...
Скорее бы. А, вот! Пошел!
     Лунный  свет играл  на  бурлящей жиже, и там, где кипение было особенно
сильным,  вдруг кратко  мелькнула человеческая  рука  -  высунулась и тут же
ушла,  с  брызгами  хлопнув  по  воде  растопыренной   пятерней.  Александре
Васильевне почудилось, что на пальце блеснуло обручальное кольцо.
     - Давай! - страшно крикнул Мурашин, отмахивая.
     Витюша швырнул сеть; спутавшись  в  полете,  она  упала комом и слишком
близко. Петька стоял по колено в болоте, силясь дотянуться багром.
     -  Мать!.. - рявкнул Николай Арнольдович, бросаясь к шоферам. - Вашу!..
Ёп!.. Ну!..
     Сеть  полетела  второй  раз - расправилась было,  накрывая,  да  Витюша
слишком рано поддернул - и опять зря.
     - Тля!..
     В грифоне гейзера, в мути  и клочьях тины что-то мучительно всплывало и
ворочалось,  и снова уходило на дно; вот опять показалась рука...  вторая!..
канули... Вынесло было ногу, облепленную мокрой  штаниной и обутую  в черный
ботинок  -  тоже  ненадолго...  Торчком показалась  запрокинутая  голова  со
слипшимися волосами и распяленным ртом...
     - У-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а-а!..
     Бурун вскипел и поглотил ее.
     -  Уйдет же!  уйдет! -  рычал  Мурашин, вырывая сеть у  Витюши. -  Дай,
мудак!
     Они топтались, мешая друг другу.
     - Сейчас сделаем! - кряхтел Виктор Иванович. - Погодите-ка!..
     Мурашин  злобно толкнул  его,  и  Витюша, охнув и  взмахнув  руками,  с
чавканьем  сел на мокрую кочку. Николай  Арнольдович подсобрал мотню и резко
швырнул. Сеть расправилась и легла. Гейзер клокотнул и снова выбросил  руку.
Пальцы сомкнулись в кулак на ячеях.
     - Давай!
     Через несколько секунд и Петька дотянулся - стал помогать багром.
     Сеть понемногу выползала на берег, волоча  с собой длинное черное тело,
- содрогающееся и беспрестанно издающее жалобные стоны.
     - Куда?! - гаркнул Николай Арнольдович. - Пусть стечет! Давай, Нина!
     Ниночка подскочила  с  ведром и  принялась быстро  плескать  человеку в
лицо.  Тот,  не  переставая стонать, мотал  головой  и  фыркал,  но  глаз не
открывал. Смыв тину, она присела и, точным движением сунув палец ему в  рот,
бестрепетно выгребла оттуда какую-то шевелящуюся дрянь.
     - На брезент! - скомандовал Мурашин.
     Торопливо распутав, перевалили на брезент.
     - О-о-о-о-ох-х-х-х! - пыхтел человек, ворочаясь и норовя подтянуть ноги
в ботинках, чтобы принять позу эмбриона. - О-о-о-о-о-о-о-ох-х-х-х!..
     Отшвырнув ведро, Ниночка метнулась к корзине и сорвала мешковину. Одной
рукой она держала бьющегося петуха, другой шарила по дну в поисках миски.
     - Н-н-ну же! - прохрипел Мурашин.
     Он  выхватил  у  нее  птицу, грубо  сунул  под мышку,  схватил за  шею,
оскалился и одним мощным рывком оторвал голову.
     - Держи!
     Ниночка подставила миску. Безголовый петух брыкал ногами.
     -    М-м-м-м-ма-а-а-а-а!..    -    стонал    человек    в    сети.    -
М-м-м-м-м-а-а-а-а-а...
     Черная кровь доходила последними вялыми толчками, с запинками.
     - Давай,  давай! Не тяни!  - Мурашин выпустил из рук тушку, и та  мягко
шмякнулась в грязь.
     Ниночка осторожно, чтобы не расплескать, припала на колени.
     Человек  вздрогнул,  подобрался,  широко  раздул ноздри  и потянулся  к
миске. Лакал жадно, не открывая глаз и сладостно поерзывая.
     -  Ишь,  уписывает,  - сказал Мурашин,  переводя дыхание.  -  Фу-у-у...
готово  дело. Приняли. Уж больно  они попервости беспокойные... Ишь  ты, ишь
ты!.. Суррогат, конечно...  Ему бы для разгону-то настоящей, - он вздохнул и
заметил  с  затаенной горечью:  -  Да что  уж тут.  Утрачены,  утрачены нами
прежние традиции.
     Затем  пошаркал  ладонями  друг  о  друга,   отряхивая,  присел  возле,
хладнокровно расстегнул на вновь прибывшем насквозь  мокрый  пиджак (человек
обеспокоенно замычал и зачавкал), сунул руку во внутренний карман и  вот уже
отшагнул, осторожно разворачивая депешу, упакованную в полиэтилен.
     -  Так,  -  сказал он, шурша листом. - Ага... Кандыба Степан Ефремович.
Ясно,  товарищ   Кандыба.   Понятно.  В  полном  соответствии  с  директивой
Ч-тринадцать. Как говорится, с прибытием, Степан Ефремович!
     "Кандыба,  Кандыба,  -  повторила про  себя Александра  Васильевна, вся
дрожа. - Кандыба. Ну да. Конечно!  Он  же был третьим секретарем крайкома...
Как-то встречались на  конференции...  темная лошадка... всегда в тенечке...
Вот какое дело!..  Теперь, значит, по обкомовской линии командовать будет...
понятно..."
     Ниночка  отняла  пустую миску,  и  по знаку Мурашина  Петька  с Витюшей
принялись торопливо  разоблачать вновь  прибывшего, кое-как  стягивая с него
липнущую к телу одежду. Степан Ефремович  облизывался,  кряхтел и беспокойно
ворочался. Кроме того, начал сучить руками, мешая Петьке снимать майку.
     - Тише вы, тише! - бормотал Петька. - Да погодите же вы, говорю!
     Витюша возился со штанами. Ниночка уже держала наготове сухие.
     Когда дошли до трусов, Степан Ефремович  широко  раскрыл глаза и уперся
взглядом в белую луну. Сначала он недолго скрипел зубами, а затем сказал:
     - Д-д-д-директива!
     - Да  исполняется  ваша директива,  - со сдержанной  нежностью  буркнул
Петька, осторожно  подсовывая  под него руку. - Что ж вы такой  торопыга-то,
Степан Ефремович. Не успели еще, право слово, оглядеться, а уже...
     - Молчать! - сухо оборвал его Мурашин. - Разговорчики.
     - Д-д-директива! -  повторил Степан Ефремович. Мохнатые брови сошлись к
переносице. Он  рывком повернул голову, и белые  его  глаза  остановились на
Витюше. Тот попятился. - Исп-п-п-полнять!
     Слова вылетали  из  него словно бы  под излишним давлением:  пырхали  и
шипели.
     - Вы... вы... вы... - жмурясь, мотал он головой. - Вы...
     - Простите, Степан Ефремович? - нагнулся к нему Мурашин.
     - Вы-ы-ыг-г-г-говор! - пальнул тот, снова тараща белые зраки.
     - Да уж ладно,  -  буркнул Петька, берясь за трусы. - Сразу  выговор...
Поворачивайтесь,  Степан Ефремович!  Я ж  так  не подлезу. Зад-то поднимите,
товарищ Кандыба!
     Александра Васильевна отвернулась...
     Через двадцать  минут они  вернулись к  машине. Луна светила  вовсю,  и
обратный путь  оказался несравненно легче. Кандыба,  облаченный  в сухое,  а
поверх - в такую  же, как у Николая Арнольдовича, плащ-палатку, шагал сперва
нетвердо, по-журавлиному выбрасывая ноги и пошатываясь, но потом разошелся и
даже, недовольно ворча, высвободил руку. Впрочем, Мурашин все же поддерживал
его под локоток.
     -  Проверим  комплектность,  -  хмуро  сказал  Кандыба,  умащиваясь  на
переднем сидении. - Все в сборе?
     Мурашин сидел  прямо за ним. Витюша молчком пробрался в самую корму, на
откидное. Женщины прижались друг к другу. Притихший Петька застыл за  рулем,
как аршин проглотив, и смотрел перед собой, не моргая.
     Тяжело кряхтя, Кандыба  повернулся всем корпусом и  недовольно  оглядел
каждого. Когда  его мутный взгляд остановился  на Александре Васильевне, она
почувствовала, что взамен давешней дрожи ее  пробрала испарина. Разглядывая,
Степан  Ефремович  почему-то  морщился  и делал  губами  неприятные  сосущие
движения - так, словно во рту у него были лишние зубы. Уже через секунду она
не выдержала  - сморгнула и со сконфуженной улыбкой опустила  глаза. Черт бы
его  побрал,   ну  что  он  вылупился?..   Кандыба  все  пялился,  плотоядно
причмокивая, и Твердунина  уже хотела произнести  какие-нибудь слова,  чтобы
нарушить затянувшуюся паузу, но тут наконец-то "первый",  напоследок шумно и
с  всхрапываньем  вздохнув,  отчего  по салону  отчетливо  понесло  болотной
гнилью, отвернулся и брюзгливо буркнул:
     - Поехали!.. Мурашин, какие новости? Что в Маскаве?
     Николай Арнольдович  стал  послушно  рассказывать о новостях,  а Петька
тыркнул рычаг, газанул - и они поехали.

Маскав, пятница. Глобализатор

     Ах, как хороши прогулки по летнему Маскаву!
     Бывало,  выйдешь под вечер на тихую пыльную улицу, еще  не  вздохнувшую
после знойной  суматохи июльского дня, - переливчатый воздух полон  дальнего
гула. Бредешь  куда  глаза глядят... даже не смотришь по  сторонам, а только
бездумно  отмечаешь то,  что  само  подкатывает  под  рассеянный  взор:  вот
одноглазая собака  с кривым хвостом... старуха  с авоськой... веселые дети с
папиросками... а вот уже подземный переход, нищий таджик на краю тротуара...
а вот заплеванная площадь, на  которой днем бурлит  суматошный  базарчик,  а
теперь только десяток бухарцев с обреченной настойчивостью пытается  продать
невесть  кому  свою  увядшую  зелень   да  пьяный  молдаван  торгует  кислой
"изабеллой". Хочешь -  иди краем  Багдадского  парка, мимо серебристых  елей
которого днем и  ночью лощат дорогу торопливые мобили, а не хочешь - нырни в
разъятый зев  метро, и через несколько  минут  грохота и качки выберешься  в
каком-нибудь новом  месте -  на "Полежаевской",  на "Беговой"...  а  то  еще
прошвырнешься до "Хивинской", поднимешься к розовому  небу яркого городского
заката  -  и  увидишь  зеркальную  колонну   минарета  Напрасных  жертв,  на
недосягаемом кончике которого еще сверкает солнце.
     А  зимой!  Снег  танцует вокруг  фонарей  на площади Слияния.  Что  это
значит?  Да ничего - просто  кристаллики замерзшей воды падают из сиреневых,
размалеванных городским сиянием облаков, -  каждый  по  своей  причудливой и
неповторимой траектории...  и что из этого?  Вот  именно, что  ничего, -  но
почему тогда столько жизни  в  этом бессонном движении, столько  обещаний  в
этом ровном шорохе? Что сулит душе медленный танец снегопада, почему с такой
жадностью следит она за его пируэтами?
     Весной Маскав  стоит весь в зеленой кружевной  пене - это липы и тополя
опушились первой листвой... Ранней осенью -  он весь в золоте, в багрянце, в
парче и бархате, в драгоценных ризах, - и ты бредешь из одной сокровищницы в
другую, и  сухое,  сдавленное лепетание  умирающих листьев  настойчиво хочет
что-то тебе сообщить, - а ты шагаешь, не  зная: что именно? о чем? - о  тебе
ли? о жизни ли? о смерти?..
     Однако в середине  октября,  когда дождь  с протяжным гулом гоняет  над
Маскавом, неустанно расстилая свои серые  полотнища, когда он пьяно  воет  в
водостоках и  будто свинцовой дробью колотит  по  крышам, - куда идти об эту
пору? Разве что до  ближайшего  ларька  - за  парой  пива или бутылкой вина,
чтобы  скрасить  хмельными  раздумьями одинокую  ночь, -  да и  то наверняка
промочишь ноги  или, того пуще,  равнодушный  мобиль окатит,  как  из ведра,
веером черной воды...
     Так  или иначе,  но тот, кого  поздним вечером этого  четверга,  быстро
скатившегося  в  такую  же  дождливую  и неуютную  ночь  пятницы,  нелегкая,
несмотря на  все  доводы разума, вынесла-таки  на  улицу,  мог бы при случае
наблюдать  стремительное  движение  кортежа,  состоявшего  из   приземистого
"форда-саладина"  и   двух  тяжелых   джипов  сопровождения  -   ведущего  и
замыкающего, - оснащенных синими проблесковыми огнями категории "экстра".
     Струи  разноцветного,  подсвеченного  городским  сиянием   дождя  густо
вколачивали  черные гвозди в  пузырящиеся лужи, мощные дворники  смахивали с
лобовых стекол потоки воды, мокрый асфальт с отвратительным змеиным шипением
бросался под колеса. Все машины представляли собой утяжеленные бронированные
VIP-версии прототипов, и каждая из них в случае дорожного столкновения могла
бы   показать   результаты   не  худшие,  чем  демонстрирует  танк  М-класса
"темуджин".
     Техника езды была рассчитана на то, чтобы на перекрестках, пролетаемых,
как правило, с воем  и на красный, отсечь  возможные  хвосты или, по крайней
мере,  заставить  их  себя  обнаружить  -   для,  опять   же,   последующего
решительного отсечения,  - поэтому проследить  движение кортежа было не  так
просто. Однако если бы кто-нибудь все же преуспел в этом и нанес его маршрут
на  карту Маскава,  он увидел  бы причудливую угловатую линию,  более  всего
напоминающую неряшливо скомканный моток колючей проволоки.
     Начавшись на  Крылатских  холмах,  эта неправильная  линия  для  начала
посолонь обегала весь  огромный город на  уровне дальних предместий, кое-где
вылезая за  более или менее правильный круг кольцевой дороги. Затем,  сделав
решительный  прыжок  по  проспекту  Слияния  на   уровень  третьего  кольца,
двигалась  далее  (теперь  почему-то против часовой стрелки); но  уже не так
размашисто,  с более подробным  расчеркиванием отдельных районов.  Петляя  и
многократно не только пересекая, но кое-где и накладываясь на саму себя, она
вновь описывала круг и спускалась на новый уровень, примерно соответствующий
Садовому  кольцу, а  сделав  еще один, оказывалась  на  Бульварном.  Тут  ее
конфигурация  и  вовсе теряла какое бы то ни было подобие правильной фигуры:
изламываясь и повторяясь, она прошивала Центр, как игла мастерицы, норовящей
изобразить  на  ткани какую-нибудь  замысловатую цветную  вещь - петуха  или
Спасскую башню.
     Если  бы, далее,  наблюдатель  был аккуратен  и последователен  в своих
действиях,  ему пришлось  бы указать  на линии  множество красных кружочков,
отмечающих кратковременные остановки стремительного  кортежа.  Не переставая
рассыпать  синие лезвия  мигалок,  мобили  дружно брали  к  обочине и  резко
тормозили, поднимая широкими колесами фонтаны черной воды из пузырчатых луж.
Двери джипов распахивались. Из каждого,  не мешкая, выпрыгивали  на  асфальт
два охранника и занимали боевую позицию, плотно  прижавшись к мокрым крыльям
машин.
     Как  правило,  кортеж  останавливался невдалеке от  скопления  людей. В
дождливом сумраке  толпа напоминала  что-то вроде угольев гаснущего костра -
неверный  оранжевый  свет факелов дробился  и  играл  на мокрых поверхностях
зонтов и одежды.
     Далее события развивались по одной из двух схем. Кто-то из толпы спешил
к   машинам.  Охранники  исследовали   его   ручным  пластометаллоискателем.
Пришедший  забирался  в  "форд-саладин",  приглашающе  распахнувший  дверцу.
Внутри он проводил не более  трех минут. Как только визитер покидал мобиль и
направлялся назад  к сполохам  гаснущего костра, охранники прыгали по  своим
местам и кортеж срывался с места.
     В другом  случае от  толпы  откалывалась  небольшая группа. Большая  ее
часть    останавливалась    на   некотором    отдалении    от    машин,    а
одиночка-представитель торопливо подходил к "форду". Из "форда" тем временем
выбирались двое. Один раскрывал над другим  большой зонт. Присоединившись  к
группе, эти двое пожимали руки ее участникам. Затем, не  теряя времени,  все
вместе собранно двигались в  сторону толпы. Там человек, над которым держали
зонт, брал  в руки мегафон и произносил краткую речь, на протяжении  которой
несколько раз поднимал кверху правую руку и  потрясал сжатым кулаком.  Толпа
отвечала согласным ревом: "Р-р-р-р-р-а-а-а!.. Р-р-р-р-р-а-а-а!.."
     Это отнимало  чуть больше времени -  минут семь.  Когда  все кончалось,
мобили  исчезали,  взвыв двигателями, полыхнув  напоследок  яркими вспышками
стоп-сигналов или ударив по нервам отвратительным воем сирены.
     Последняя остано