мамы, а у нее нет.
     ...Бог ты мой, как же его мотает!
     -  Ух ты!  - восхищенно произнесла рожа, возникшая из-за спины. - Какая
де-е-е-евушка! Девушка, а девушка... вам время сказать?
     Принесла нелегкая.
     - Время сказать? - настаивала рожа. - Мы с вами не опаздываем?
     - Да пошел ты, - лениво процедила Настя, не поворачивая головы.
     -  Эх, девушка, девушка! - горестно произнесла  рожа.  Махнула рукой  и
нетвердо побрела между рядами сидений.
     ...А  главное:  ну при чем  тут деньги? Деньги  совершенно  ни при чем.
Разве  мы боимся с  голоду  умереть? Ерунда,  никто  в Маскаве с  голоду  не
умирает. Можешь лечь и  не шевелиться - и  все равно  будешь получать четыре
дирхама социального пособия. Правда ведь?  На Майорку не поедешь, конечно...
но на  еду хватит.  И на  одежонку кое-какую - тоже. Зачем же ты говоришь  -
деньги!  Я понимаю:  тебе  нужна лаборатория! Если бы ты знал,  как я  хочу,
чтобы у тебя была лаборатория! Чтобы ты мог спокойно работать!
     Был   бы   у  них  ребенок,   Алексей  не   собрался  б   ни  на  какую
кисмет-лотерею!..
     Троллейбус дергался и выл совершенно по-волчьи. Вот он снова разогнался
и с размаху  въехал  в озеро лужи - фонтаны черной  воды  шумно взметнулись,
залив  стекла. Еще наддал, пеня воду, - и тут же стал люто тормозить, целя к
новой остановке.
     --  Де-е-е-ргает, - нетрезво ухмыльнулся  ледащий  мужичок, сидевший на
заднем сидении.
     - Зулька! Зулька!..
     В переднюю  дверь взобрались две девочки-подростка и смеясь побежали по
салону.  Меньшей бежать было трудно,  однако  она  все  же не  отставала  от
товарки   -   косолапо   ковыляла,   торопливо   переставляя   изуродованные
полиомиелитом   ноги   в  красных  ботах.   Первая,  дегенеративно-смазливая
блондинка,  хохоча, повисла на поручне  у гармошки  - закинулась,  продолжая
громко смеяться и гыкать, то и дело высовывая при этом длинный розовый язык.
Вторая  дошкандыбала до задней  площадки.  Запрокинув  голову и  оскалившись
счастливой  гримасой веселья,  она обессиленно повалилась  на  сиденье возле
ледащего  мужичка.  Над  грубовато-красивым лицом пышной шапкой  курчавились
влажные волосы, карие глаза влажно блестели.
     - Зулька! - пронзительно крикнула она. - Хочу! Хочу! Ой, хочу, Зулька!
     И, корчась от смеха, несколько раз сделала такое движение, будто быстро
отталкивалась лыжными палками.
     Мужичок поднял голову и мутно на нее посмотрел.
     Вторая зашлась ответным хохотом; потом с восторгом выкрикнула:
     - А вот  ничего! До одиннадцати жди! Султан  в одиннадцать только! -  и
тоже несколько раз толкнулась лыжными палками.
     Этот  простой жест  совсем ее доконал - она повисла на поручне, визжа и
постанывая.
     - Ой, не могу! Не могу ждать! - Хромая откинулась на спинку  и засучила
ногами  в  красных  резиновых ботах:  - Уже все, все! Бешенство,  блин! Хоть
огурцом!..
     -  Огурцом!  -  прыснув, блондинка  оторвалась  от  поручня  и скачками
кинулась к задней площадке. - Огурцом!
     Она обняла подругу и стала тормошить ее, хохочущую:
     - Огурцом давай, огурцом!
     Хромая  вырвалась,  соскочила  и  стремительно  проковыляла  к  дверям.
Троллейбус тормозил, вихляясь всей длинной своей колбасиной.
     - Огурцом! - орала высокая, вываливаясь вслед за подружкой. - Ой, блин,
огурцом!..
     - Дело молодое, - со вздохом пробормотал ледащий и закрыл глаза.
     Двери закрылись; снова мелькали какие-то огни, снова качало и дергало.
     Она смотрела на часы и думала: нет, конечно же, он еще не успел уйти.
     Кренясь, троллейбус вылетел на круг и затормозил.  Двери разъехались, а
лампы салона погасли. Дождь низко висел над землей. Огни верхних этажей едва
проглядывали сквозь белесый штрихованный туман.
     Фонари не  горели,  улица  освещалась лишь отраженным  сиянием  центра:
где-то    там   полыхали   миллионносвечовые   лампионы,   заливая   площади
пронзительным,  ярче  дневного, светом ночной жизни; коснувшись  низких туч,
эти лучи отражались и мутным белесым струением достигали окраины.
     Дома здесь стояли, сбившись тесной гурьбой.  Бесконечные окна,  окна...
сотни,  тысячи  окон.  Большая   часть   была   освещена.  Окна   причудливо
перемигивались  -  одно  гасло,  на смену  ему  зажигалось  другое.  В  этом
подмигивании было что-то праздничное. За каждым из них живут люди: наверное,
сидят за столом и пьют чай... и говорят о простых и понятных вещах...  И она
тоже могла бы сидеть и пить чай с каким-нибудь близким и понятным человеком,
который, конечно, не поступил бы с ней вот так...
     Вздохнув, поправила капюшон и прибавила шагу.
     Справа тускнела  асфальтированная  площадь.  При свете  дня  там кипела
торговля,  а сейчас  дождь  барабанил  по  пустым  прилавкам да  разломанным
ящикам.  Оттуда,  где  лепились  друг к другу  базарные забегаловки,  тянуло
дымом, слышалась музыка  - должно быть, торговцы на ночь глядя подкреплялись
самбусой и водкой. Слева  темнели поставленные в ряд крытые грузовики-траки.
У  крайнего  был  откинут  задний борт. Гортанно  перекрикиваясь,  несколько
мужчин в мокрых телогрейках и сапогах сгружали сетки с капустой.
     У  первого  же  дома  горстка  пассажиров рассеялась  -  большая  часть
двинулась  направо,  к  тридцатиэтажкам,  в  седьмую махаллю.  Ей нужно было
прямо, в десятую.
     Впереди чернел остов сгоревшей весной мечети.
     Дорожка выскользнула  к  заплеванному пустырю,  по краю которого стояли
ряды железных гаражей.
     Мокрые кусты справа глухо шумели.
     Плоский кирпич детского  сада  на  фоне  горящих окон дальнего дома был
молчалив и темен. Зато сам дом казался чрезмерно ярким.
     Дорожка поднялась на холмик.
     Теперь дом  был  виден целиком - низ фасадной стены этажа до четвертого
мягко озаряло розовое сияние пожара, и мерцающий отсвет гулял по стеклам.
     Пожара не было, просто на детской площадке полыхали два больших костра.
     Возле первого кричали и прыгали дети; некоторые с  муравьиной сноровкой
волокли к огню разный хлам от помойки.
     Огромные тени, размахивая руками, прыгали по окнам.
     У  второго  костра  группа  человек  в  шестьдесят   слушала  какого-то
долговязого  горлопана.  Тот  часто  и резко  отмахивал  рукой -  как  будто
беспрестанно  совал  кулаком  кому-то  в  рожу. Мокрые  волосы  лоснились  и
отливали оранжевым светом костров.
     После одного  из его выкриков все заорали и стали  поднимать,  как  он,
сжатые кулаки.
     На краю  площадки  визжала  электрическая  болгарка -  там  в  неверном
мерцающем  свете пламени  несколько человек  споро резали на  метровые куски
гнутые трубы  низкой металлической ограды. Возбужденные подростки  суетились
возле них, пособляя.
     - Во! - сказал один, подхватывая новый обрезок и ловко им  помахивая. -
Раз - и квас!
     - Ты рукоять-то тряпкой обмотай, - посоветовал другой. - А то  как дашь
- все руки посушишь.
     - По  столбам-то  не  лупи,  мля,  так  и  не  посушишь, -  ухмыльнулся
коренастый широкоплечий мужик, что держал болгарку. - Бей по мягкому...
     Снова  приладился,  нажал   курок  механизма  -  опять  завизжал  диск,
посыпались искры...
     Настя невольно замедлила шаг, всматриваясь.
     Точно -  Володька Бабец, сосед  с  первого этажа.  Известный  в махалле
человек. Вокруг него  вечно клубился визгливый скандал: то жены тащили мужей
из  Бабцовой конуры,  то  сам  он  кого-то пинками изгонял,  то православная
милиция в лице казацкого патруля являлась по его грешную душу, то шариатский
надзор ломился в некрепкую дверь. И что? - да ничего. Ну просто железный был
этот Бабец - когда отбрехивался, а когда и отбивался.
     Никогда  прежде  Настя не видела  в его медвежьих  лапах ничего,  кроме
авоськи с бутылками:  с пустыми - когда Володька Бабец слоновьим шагом рулил
к универсаму, с полными - когда возвращался. Окно его квартиры зимой и летом
было настежь,  оттуда тянуло табачной кислятиной, грязью,  летел пьяный гам,
песни или шум быстротечной драки. Единственное, чего  никогда не происходило
- так это хоть сколько-нибудь осмысленной трудовой деятельности.
     Жизнь  Бабца протекала  во хмелю, в дымном пьяном безделье, которое, по
логике вещей, должно было разрушить здоровье и подорвать силы. Тем не менее,
он был  необыкновенно силен  - силен природной, зверьей силой, какой никогда
не наработаешь упражнениями и спортом. Позавчера, например, Настя наблюдала,
как  Бабец  вел  к  магазину  кореша  - тоже известную  в махалле  личность,
сантехника Толика Хаматова по прозвищу Джин-Толик. Джин-Толик  идти не хотел
-  вис  и   кособочился.  На  Бабца  его  судороги  производили  не  большее
впечатление, чем если  бы  это было колыхание воздушного шарика: шагал себе,
изредка только покрякивая да мыча: "Ну чо ты? чо ты, мля, вихляешься?.."
     Несколько лет назад она, случайно услышав его лениво-недоуменную фразу:
"Вот блин, даже хлеба не на что купить!", механически сунула руку в карман и
извлекла рубль. Бабец  тогда в хмурой задумчивости стоял у подъезда и если к
кому и обращался, то  уж точно не к ней. Когда  Настя протянула бумажку,  он
удивился: "Не  надо, зачем!" Потом буркнул:  "Ну,  спасибо... Завтра отдам".
Завтра это так и не наступило, однако с тех пор Бабец при встрече кланялся и
приветствовал уважительно: "День добрый, Анастасия Александровна".
     Надрывно воющая машинка казалась  игрушечной в тяжелых, с неестественно
широкими  запястьями,  руках.  Снопы  искр   бросали  сполохи  на  скуластое
нахмуренное  лицо. Доведя распил  до  середины, Бабец  положил  болгарку  на
землю, взял трубу обеими руками и сломал по надпилу.
     - Ну ты даешь! - восхитился напарник.
     - Диск кончается, - пояснил Бабец. - Поберечь надо...
     Подбадривая  друг  друга  руганью,  подростки  взялись  за  новый кусок
загородки.  Кое-как  раскачав,  выдернули   стойки.  Скрежеща  по  тротуару,
поволокли к разделке. Болгарка визжала. Искры сыпались...
     Оглянувшись  напоследок,  Настя  потянула  полуоторванную  ручку  двери
парадного. Мощно шибануло  мочой, грязью, кухонной гарью и луком. Потолочный
плафон  нелепо  висел,  но  лампочка  все  еще  горела, освещая  размашистые
разноцветные  надписи  на стенах.  Она  поднялась  на несколько  ступеней  и
остановилась в оторопи.  По  пластику лифтовых дверей  струилась влага. Лифт
протек? "Что за  бред?" - пробормотала  она.  Что это значит -  лифт протек?
Должно быть,  дождь был слишком сильным и... и что?  Шагая по  ступеням, она
все  еще  искала хоть какое-нибудь объяснение этому феномену; однако никакое
объяснение не избавляло от  необходимости взбираться на  восьмой  этаж.  Она
миновала лестничный пролет  и снова  запнулась. На  площадке второго  этажа,
приникнув  к  дверям  лифта, стоял какой-то жирдяй  - ссутулившись, наклонив
голову и переминаясь  с  ноги на ногу.  Казалось, он подсматривает в щель...
или ковыряет ключом  в низко расположенной скважине...  Присмотревшись,  она
съездила по лысой башке сумкой.
     - Что?  П-почему? - пьяно спросил  он,  вжимая голову  в жирные плечи и
поворачивая  к ней слюнявое  лицо.  И вдруг взревел, багровея: -  Да  я тебя
сейчас!..
     - Сунься-ка! - недобро предложила Настя. - Ширинку застегни, скотина!..
     Задыхаясь,  взбежала  еще  на этаж и там  нажала кнопку вызова.  Далеко
вверху  визгнул и загудел  двигатель.  Прислушалась - жирдяй, матерно ворча,
топал вниз.
     Через минуту она уже захлопнула за собой дверь и привалилась к обивке.
     Этажом выше гудели трубы. Потолок волновался и мерцал -  дворовое пламя
достигало его розовыми бликами.
     - Леша! - позвала она. - Леша!..
     Щелкнула  выключателем.  Зеркало  выпрыгнуло из темноты. Лицо  бледное,
волосы растрепались и намокли.
     Так... что же делать?
     Выдвинула ящик стола. Ни копейки.
     На  полочке в ванной лежало три жетона. Посовала  в счетчик. Загорелись
зеленые  циферки:  18.   Восемнадцать   литров.  Отлично.  Только  не   надо
транжирить. Переступила падающую на кафель  одежду, пустила воду  - не очень
тонко,  но и не слишком толсто. Пока стояла под душем, думала об одном и том
же.  Вода  все-таки кончилась.  Поймала в  ладони  последние капли и  отжала
волосы.
     Скоро  она уже  слюнила  карандаш, подводя брови, морщила  лоб,  трогая
щеткой ресницы;  вытрясала на ладонь  последнюю  каплю  из  пробного флакона
"Проказницы Жанэ".
     Раскрыла шкаф.  Собственно говоря,  раздумывать  приходилось только  об
обуви, - что  касается платья,  то  выбирать  было  не из  чего:  вот оно  -
маленькое  красное шелковое платье на бретельках. Впервые она выходила в нем
на аспирантский вечер; то, что наденет его сегодня, лишний раз подтверждало,
что за  эти восемь лет - или  сколько там? девять? - ее фигура не претерпела
серьезных  изменений.  Тем не менее,  платьице  уже  давно не вызывало у нее
ничего, кроме  раздражения. Хоть  и было как нельзя более к лицу. Туфли... с
туфлями   такая  же   история;   критически   осмотрела   лаковые   мыски  и
темно-вишневые  бархатные  банты  с алмазной  искрой  на  каждом. Размышляя,
покусывала палец; проблема заключалась  не в  туфлях,  а  в дожде: по такому
дождю в них  далеко не уйдешь. Решительно сунула в пакет и  обулась в мокрые
ботинки. Надела куртку. Взяла зонт.
     Когда она выбежала из подъезда, костры догорали.
     Давешний долговязый  горлопан  с треском рвал на тряпки  какие-то серые
простыни. Вокруг  него шла торопливая  деятельность.  Юнцы суетились  больше
всех.  Кто  уже намотал  лоскуты  на обрезки труб  и  прихватил  проволокой,
поливал теперь  бензином. Несколько  канистр стояли  у стены. Тревожные тени
плясали на тротуаре и стенах.
     Не оглядываясь, Настя поспешила к остановке.
     - Построились, построились! -  хрипло командовал  кто-то у костров. - С
факелами - вперед!
     В ответ нестройно галдели.
     - А чо тут с двенадцатой махалли лезут?
     - Алиевские-то куда?
     - Да куда ж ты, м-м-мать!..
     - Двенадцатая отдельной  колонной пойдет! -  гремел командный голос.  -
Сто раз повторять? - двенадцатая отдельно, от магазина!
     За дальними домами что-то вдруг плеснуло сине-красным светом - где-то в
Братееве... не то еще дальше, в Капотне...
     Малиновый отблеск ступенчато метнулся в низкое небо.
     Яростно ухнуло... покололось на крупные гроздья...
     И долго еще  потрескивало,  погромыхивало,  хлопотливо  рассыпалось  на
мелкие ягодки.

Голопольск, четверг. Сапоги

     Чувствуя, что возмущение клокочет в нем, словно вода в кипящем чайнике,
Игнатий Михайлович  брякнул трубку и вышел из  каморки главного технолога  в
цех.
     Он направился было к выходу, но потом замедлил шаг и  остановился возле
сверлильного станка, кожух которого с обеих сторон украшали медные вензели и
круглая надпись: "Акц. об-во бр-въ Фрицманъ".
     Станок сломался недели  три  назад, и с тех  пор с  ним возился слесарь
Никишин.
     - Та-а-а-ак, - угрожающе удивился Твердунин. - Ты еще здесь?
     - Ну...
     - А я тебе что говорил?
     - Что?
     - Я тебе шабашить говорил? А? Говорил или не говорил?!
     -  Сейчас пошабашу, - пыхтел Никишин, погружая руки в масляное нутро. -
Сейчас я...
     - Нет, а я спрашиваю - говорил?
     - Ну, говорили...
     - Давай без "ну"! Говорил? Что  нужно Живорезова на пенсию провожать, -
говорил?
     - Ну, говорили...
     - А ты что?!
     - Да сейчас же, сейчас... - пробормотал Никишин, загнал языком окурок в
угол рта, сощурился и, закатив глаза,  словно слепой, снова стал  нащупывать
непослушную резьбу.
     - Тьфу, чтоб тебя! - в сердцах сказал Твердунин. - Вот попробуй  только
не приди - прогрессивки лишу!
     Цех  был небольшим и располагался  в переоборудованном  здании  церкви,
невесть когда приспособленной под нужды расширяющегося  производства. Станки
смолкли, но вой и скрежет еще несколько секунд трепыхался под темным сводом;
потом  стало слышно,  как  там же, под  сводом,  чирикают воробьи - ничто не
мешало живому жить.
     Твердунин пересек двор и скоро оказался в административном корпусе.
     В  актовом  зале стоял на возвышении  длинный стол, застеленный линялым
кумачом. За столом уже сидела Рита Захинеева, председатель профкома. Сердито
громыхнув стулом, Твердунин сел напротив графина.
     - Сегодня  у нас, как говорится, торжественный день! - сказал он, когда
кое-как  расселись.-   Мы   провожаем   на   пенсию  нашего   дорогого  Илью
Константиновича. Ну-ка, встань, Живорезов, покажись!
     Живорезов встал, смущенно улыбаясь, сложил руки под животом.
     Полупустой зал одобрительно загудел.
     - Да знаем мы его! - крикнул кто-то.- Садись, Константиныч, не маячь!
     Живорезов пожал плечами и сел.
     - А где непосредственное руководство? - спросил Твердунин, всматриваясь
в зал. - Почему не вижу? Древесный! Где тебя черти носят?
     - Здесь я, Игнатий Михайлович! - начальник участка помахал ему рукой. -
Здесь!
     - Ага... Ну,  ладно... Илья Константинович провел на производстве более
сорока лет. Сорок лет - не шутка. Можно сказать, Илья Константинович стоял у
колыбели нашего  современного производства. Если его спросить, я думаю, Илья
Константинович  мог бы  рассказать,  как работали  здесь в те годы, когда он
впервые пришел  на фабрику. Какое  было оборудование. И какое теперь! Теперь
мы, можно сказать, оснащены по  последнему  слову техники.  И немалая в этом
заслуга нашего дорогого Ильи Константиновича!
     Твердунин сделал паузу и обвел зал взглядом.
     -  Илья Константинович трудился добросовестно, этого у него не  отнять.
Какие  бы трудности  ни встречались  руководству фабрики,  оно  всегда могло
обратиться к Живорезову. И Живорезов руководству не отказывал! Этому мы  все
можем  у него поучиться...  То есть, Живорезов  работал не  за страх,  а  за
совесть.
     Твердунин помолчал, словно вспомнив что-то, а потом сказал:
     -  Да, а что касается заслуженного отдыха,  то мы, конечно, все страшно
огорчены,  что  подошло  его  время...  Тише,  тише! Синюков!  Тише!  Нечего
болтать! Лучше послушай!
     - Да я слушаю, - сказал Синюков.
     -  Плохо  слушаешь!  Слушаешь,  а  все  мимо!  Я  вот  что  сейчас  про
безотказность говорил?  А тебя  попросил  вчера втулочку  выточить,  ты  что
сказал? Помнишь?
     - А что я сказал? - удивился Синюков.- Сказал, что мне не до втулочки.
     - Не до втулочки!  - повторил Твердунин, багровея.- Это куда же  мы так
уедем?! Это что же  за дисциплина  производства такая?! Ему говорят  русским
языком: втулочку точи! а он в  ответ:  не до втулочки! Это где  же авторитет
руководства?
     - Да была  у меня работа-то, -  вяло возразил Синюков.-  Вон у Зимянина
работы не было, его бы и попросили...
     -  А  руководству виднее, кого просить! - рявкнул Твердунин,  наливаясь
пуще.  -  Руководству  не  надо указывать,  кого просить, кого  не  просить!
Руководство само знает! В общем, так, Синюков: в следующий раз за такое лишу
прогрессивки, вот тебе и будет втулочка! И из списков распределения  выброшу
к чертовой бабушке!
     - Из списков не имеете права!
     - Вот узнаешь тогда, имею или не имею!
     Твердунин помолчал, шумно дыша и переводя взгляд с лица на лицо.
     - В общем, всем понятно,  с каким чувством, и так  далее,  -  сказал он
затем.  -  Долго языком чесать тут нечего.  Как говорится, долгие проводы  -
лишние слезы. Короче,  в этот  торжественный  день мы  хотим  пожелать  Илье
Константиновичу долголетия и счастья! Будь здоров, Илья Константинович!
     Он поднял руки и тяжело похлопал. Захлопали и в зале.
     - Теперь общественность,  - сообщил Твердунин. - Слово  предоставляется
товарищу Захинеевой Маргарите Петровне.
     Захинеева удивленно подняла голову,  словно  не ожидала услышать своего
имени.  Затем  порхнула  к  трибуне  и,  глядя  в  зал влажными, трогательно
распахнутыми глазами, затараторила:
     - Я  хочу выразить несколько  слов,  что Ил