не говоря ни слова, брал меня за руку
и отводил  на сеновал, располагавшийся  за хлевом. И  там совершался  весьма
странный  карательно-искупительный  ритуал:  я  получал изрядную взбучку, не
зная толком, за какие  провинности, как, впрочем, не знал этого и сам  отец.
Это  были тихие жертвы  у  алтаря Немезиды, совершавшиеся  без  брани с  его
стороны и без крика с моей, словно безропотная выплата законной дани некоему
таинственному божеству. После, по прошествии нескольких  лет,  я всякий раз,
когда   при  мне   говорили   о   "слепом  роке",  тут   же   вспоминал   те
мрачно-загадочные сцены, и они казались  мне самой что ни  на есть наглядной
иллюстрацией  упомянутого  понятия.  Сам того  не  подозревая,  мой  славный
родитель  следовал скромной педагогике, которой  охотно  пользуется и жизнь,
посылая нам  время от времени гром и молнии среди ясного неба и предоставляя
нам при  этом  самим доискиваться  до  причин наказания и размышлять  о том,
какими же прегрешениями мы прогневили небесные силы. До подобных размышлений
у  меня,  признаться,  дело  не  доходило  никогда  или  весьма  редко;  эту
выдаваемую небольшими порциями кару я принимал без должного самоиспытания, с
равнодушием или тайным упрямством, и радовался в такие вечера, что очередная
подать "слепому року"  уплачена и следующая  экзекуция состоится лишь  через
две-три  недели.  Гораздо  осознанней  я  противоборствовал  попыткам  моего
старика   приучить  меня  к  труду.  Непостижимая,   расточительная  природа
соединила во мне два противоречивых дара:  необычайную телесную силу и столь
же  необычайную  лень.  Отец,  не  жалея  сил,  старался   сделать  из  меня
мало-мальски  толкового сына и помощника, я же  всеми правдами  и неправдами
отлынивал от порученных мне работ, а будучи гимназистом,  не  испытывал ни к
одному  из   античных   героев  столько  сочувствия,  сколько   к   Гераклу,
принужденному к  тем славным, но тягостным  трудам. Пока что,  однако,  я не
знал  ничего заманчивее,  чем  праздно шататься по лугам,  среди скал или же
вдоль берега.
     Горы,  озеро, ветер и  солнце были  моими  друзьями,  рассказывали  мне
множество  историй,  воспитывали  меня  и  были мне  долгое время  родней  и
понятнее  людей и  их судеб. Любимцами  же моими,  которых я  предпочитал  и
сверкающему озеру, и печальным соснам, и солнечным скалам, были облака.
     Назовите-ка мне человека на всем  белом свете, который бы лучше знал  и
крепче любил  облака,  чем я!  Или покажите мне что-нибудь более прекрасное,
чем облака!  Это и  игра, и отрада, Это --  благословение, Божий дар, это --
гнев  и  мрак  преисподней.  Они  нежны,  мягки   и   безмятежны,  как  души
новорожденных младенцев, они  прекрасны, богаты и щедры, как  добрые ангелы,
они угрюмы, неотвратимы и беспощадны, как посланники смерти. Они то стелются
тонкой  серебряной  пеленой,  то  плывут  мимо,  смеясь  и  сверкая  белыми,
позлащенными с краев парусами, то величаво покоятся над землей, расцвеченные
желтыми, красными и  синеватыми бликами.  Они медленно крадутся, черные, как
закутанные в плащи убийцы, они несутся сломя голову со  свистом и  гиканьем,
словно  бешеные всадники,  они в печальной задумчивости  неподвижно висят на
бледном небосводе, одинокие, словно отшельники. Они принимают  формы  дивных
островов  и  благословляющих  ангелов,   они  напоминают  грозящие  десницы,
трепещущие паруса или странников-журавлей. Они парят меж небесной твердью  и
бедной землей,  словно прекрасный образ всей  совокупной человеческой тоски,
причастные и  к  тому, и  к другому -- мечты грешной  земли, в  которых  она
прижимает запятнанную душу  свою к чистому небу. Они суть вечный символ всех
странствий, всех поисков, всех желаний и тоски по отчему дому. И так же, как
облака, томимые робостью,  бесприютной  тоской и упрямством, блуждают  между
небом и землей, -- так  же,  томимые тою  же  робостью,  тою  же бесприютной
тоской и тем же упрямством, блуждают души людей между временем и вечностью.
     О  облака,  прекрасные,  плывущие  вдаль неутомимые  странники!  Я  был
несмышленым мечтателем и любил  их,  любовался на  них и не  знал, что и сам
поплыву таким же облаком  по небосводу жизни,  всем чужой, странник, парящий
между  временем и вечностью.  С детских лет они были мне  верными  друзьями,
братьями  и сестрами. Я и шагу  не мог  ступить,  чтобы  не  кивнуть им,  не
поприветствовать их, и они отвечали мне тем же, и мы молча радовались нашему
тайному союзу. Я никогда не забывал  и то, чем они  наполняли мою душу:  эти
формы, эти  краски,  эти  черты, эти игры, танцы,  хороводы  и  сны,  эти их
странные небесно-земные истории.
     Особенно историю снежной принцессы.  Действие ее происходит в  горах, в
предзимье, когда  снизу  дуют теплые ветры. Снежная принцесса, спустившись с
немыслимых  высот  со  своей  небольшой  свитой, располагается  в  одной  из
просторных ложбин или на широкой горной вершине, чтобы передохнуть. Коварный
норд-ост  завистливо  поглядывает  на утомленную  принцессу,  подкрадывается
сзади,  жадно  облизывая скалы ледяным языком, и внезапно бросается  на нее,
захлебываясь от злобного рыка. Он швыряет ей в лицо клочья растрепанных туч,
осыпает ее бранью и насмешками, норовит прогнать ее прочь.  Некоторое  время
встревоженная  принцесса выжидает, терпеливо сносит его дерзости, а иногда и
в  самом деле возвращается  назад в свою  недоступную высь,  тихо  покачивая
головой  с  насмешливой  укоризной.  Но  иногда  она  вдруг  скликает  своих
оробевших   спутниц,  открывает  свой   ослепительный,  царственный   лик  и
отбрасывает от  себя злобного карлика холодною рукой. Тот трусливо поджимает
хвост, жалобно воет и убирается прочь. А она вновь величественно возлежит на
своем ложе, укутавшись бледным туманом, и,  когда туман  рассеивается, взору
предстают  сверкающие, одетые  в  чистые, мягкие снега вершины и впадины.  В
этой истории было  что-то  особенно  возвышенное, что-то о душе и  торжестве
красоты, что-то такое, от  чего маленькое сердце мое переполнялось восторгом
и сладким ощущением пленительной тайны.
     Вскоре  пришла  пора, когда я смог приблизиться к облакам, оказаться  в
самой  их  гуще,  а  на  некоторые  из  них  даже  посмотреть  свысока.  Мне
исполнилось  десять  лет от роду,  когда я  вступил на свою  первую вершину,
Сеннальпшток, у подножия которого  приютилась наша деревушка  Нимикон. В тот
день  мне впервые открылись  ужасы  и  красоты горного  мира.  Темные глотки
ущелий,  полные  льда   и  талой  воды,  бутылочно-зеленые  спины  ледников,
отвратительные  морены, а над всем этим -- круглый высокий купол небес. Тот,
кто десять  лет  прожил  на крохотном клочке  земли, стиснутом с двух сторон
горами  и озером, в окружении высоких вершин,  никогда не забудет  тот  миг,
когда над головой у него впервые разверзлась широкая голубая бездна, а перед
глазами  раскинулся бескрайний горизонт. Еще только поднимаясь наверх, я уже
был  поражен  тем, что  все  эти скалы  и  утесы,  казавшиеся  снизу  такими
маленькими, на самом  деле огромны. И вот,  весь во власти  мгновения,  я со
страхом и  ликованием увидел эти  чудовищные просторы. Вот, оказывается, как
сказочно велик  этот  мир! Наша деревушка,  затерянная где-то далеко  внизу,
была всего лишь маленьким светлым пятнышком.  А вершины, которые при взгляде
из  долины можно  было  принять  за близких соседей, отделяли  друг от друга
многие часы пути. И  тогда во мне шевельнулось предчувствие,  что жизнь пока
что одарила меня лишь ленивым прищуром, ни разу не удостоив открытого взора,
что  где-то за пределами  моего крохотного мирка, быть  может,  рождаются  и
рушатся  горы и происходят другие великие  события, весть о  которых никогда
даже не коснется легким крылом нашего глухого горного  захолустья. И в то же
время во мне что-то задрожало, подобно стрелке компаса, и жадно потянулось к
этой великой  дали. Лишь теперь мне  до  конца стали понятны красота и тоска
облаков,  когда я увидел, по каким бесконечным просторам  совершали они свои
странствия.
     Оба моих взрослых спутника, устроившись  отдохнуть на ледяной верхушке,
похвалили  меня  за  ловкость  и  терпение  во время  подъема  и  добродушно
посмеялись  над  моей  безудержной  радостью.  Я  же,  едва  оправившись  от
изумления,  испустил  торжествующий  вопль,  словно  вырвавшийся  на свободу
молодой   бык,   весь   дрожа   от   возбуждения.  Это   была  моя   первая,
нечленораздельная песнь  красоте. Я ожидал услышать в ответ  могучее эхо, но
крик мой бесследно канул  в невозмутимые выси, как  слабый птичий пересвист.
Смутившись, я пристыженно смолк.
     Этот день словно растопил какой-то лед в моей жизни. Ибо с тех пор одно
событие опережало другое. Вначале меня стали брать с собой во всякие поездки
по  горам, даже  в  самые тяжелые, и  я со  странным, щемящим сладострастием
проникал  в  великие  тайны  горнего  царства.  Потом  мне  доверили   пасти
деревенских коз.  На одном из  склонов, куда  я гонял своих  четвероногих, я
облюбовал себе  защищенный  от  ветра  уголок,  сплошь заросший  кобальтовой
горечавкой  и  алой  камнеломкой.  Это было мое самое любимое место  на всем
белом свете. Деревня оттуда была не видна,  да и озеро тоже заслоняли скалы,
оставляя лишь узкую блестящую полоску, зато там жарко горели цветы, брызжа в
глаза своими  смеющимися, сочными красками; синее  небо, словно крыша шатра,
покоилась  на остроконечных  белоснежных  вершинах, а нежный перезвон козьих
колокольцев   мелодично   вплетался  в  несмолкающее   лопотание  недалекого
водопада. Я лежал на солнце, без устали дивясь на плывущие мимо белые облака
и  напевая  вполголоса  йодлеры,   пока  козы,  поощряемые  бездеятельностью
разомлевшего   пастыря,   не   принимались   за  свои  дерзкие  проделки   и
недозволенные  игры.  Сия  феакийская  идиллия  кончилась  после  первых  же
двух-трех недель, едва успев начаться,  когда я вместе с отбившейся от стада
козой сорвался в глубокую расселину. Коза  разбилась насмерть, а моя  голова
изобиловала шишками  и ссадинами; вдобавок ко  всему  меня нещадно выпороли,
из-за  чего  я  удрал из  дома,  но  был, однако, вскоре  с  причитаниями  и
увещеваниями возвращен под отчий кров.
     Эти первые приключения мои вполне могли бы стать и последними. Я был бы
таким образом  избавлен от  множества  хлопот  и глупостей,  а книжечка  эта
осталась бы  ненаписанной.  Рано  или  поздно  я, вероятно,  женился  бы  на
какой-нибудь  кузине,  а может,  лежал  бы  где-нибудь в  горах,  вмерзшим в
ледник.  Что,  впрочем, тоже  было  бы  не  так  уж  и плохо.  Все,  однако,
обернулось иначе, и не пристало мне сравнивать былое с небылым.
     Отец мой хаживал  в  ту пору на приработки  в Вельс-дерфский монастырь.
Как-то  раз, прихворнув, он велел мне сходить  туда и предупредить монахов о
том, что  он занемог. Я  же  вместо  этого одолжил у  соседа  перо и бумагу,
написал монахам учтивое письмо, вручил его почтальонше, а сам тайком от всех
отправился в горы.
     На следующей  неделе,  воротившись в  один  прекрасный  вечер домой,  я
застал в  горнице патера, дожидавшегося автора изящного послания. Сердце мое
тревожно  сжалось,  но он  похвалил меня и стал  уговаривать отца определить
меня  к  нему  в ученье. Обратились за  советом к  дядюшке  Конраду, как раз
только что  вышедшему  из опалы. Тот, конечно  же, не задумываясь,  с  жаром
ухватился за мысль о том, что, поучившись, я поступлю в университет и  стану
ученым  и  настоящим господином. Отец в конце концов  согласился,  и в числе
опасных дядюшкиных проектов, вроде  парусника,  противопожарного  устройства
печи  и  множества  других подобных  причуд, таким образом  оказалось и  мое
будущее.
     Учение мое началось незамедлительно и с небывалым размахом, особенно по
части латыни, Закона  Божьего, ботаники и географии. Мне  все это доставляло
немало удовольствия,  и я,  конечно, далек был от мысли о том, что весь этот
чужеземный вздор, возможно, будет стоить мне родины и лучших лет жизни. Ведь
одной  латыни  было   недостаточно:   отец  все  равно  сделал  бы  из  меня
крестьянина,  даже если  бы  я  наизусть вызубрил всех  этих  viri illustres
(выдающиеся  мужи  /лат./)  сверху  вниз  и снизу  вверх. Но  мудрый  старик
ухитрился проникнуть пытливым  взглядом на  самое дно моего существа,  туда,
где коренилась моя основная доблесть и опора -- непобедимая лень. Я пускался
на любые уловки,  чтобы уклониться от работы,  а добившись своего,  убегал в
горы, на  озеро или,  спрятавшись где-нибудь в  траве, на  солнечном склоне,
читал,  грезил, а  то  и просто бездельничал.  В конце  концов, убедившись в
бесплодности своих усилий, отец махнул на меня рукой.
     Здесь  мне,  пожалуй,  удобнее  всего будет  сказать  несколько слов  о
родителях.  Мать  моя когда-то была красива,  но  от красы ее остались  лишь
крепкая,  стройная фигура и очаровательные темные  глаза.  Она была женщиной
высокой, сильной,  работящей и  молчаливой. Несмотря на то, что  по уму  она
ничуть не уступала отцу, а  силою  даже  превосходила  его, она  никогда  не
стремилась властвовать в доме, а предоставила бразды правления мужу. Отец же
был  среднего  роста,  хрупкого,  почти  нежного  сложения,  обладал  живым,
сметливым умом и упрямым характером;  светлое лицо  его было  сплошь покрыто
крохотными, необычайно подвижными морщинками, а на лбу красовалась  короткая
вертикальная складка. Она темнела, когда он шевелил бровями, и придавала его
лицу  страдальческое  выражение;  казалось,  будто  он старается  припомнить
что-то очень важное и уже отчаялся напасть на след нужной мысли. При желании
можно  было обнаружить  в  нем  некоторые признаки меланхолии,  но никто  не
обращал  на  это внимания, так как нрав людей в наших краях словно  подернут
легкой,  мутной  поволокой,  причины  которой  --  долгие  зимы,  опасности,
непрерывная,  изнуряющая забота о хлебе насущном  и  оторванность от большой
жизни.
     От обоих родителей я  унаследовал  существенные черты моей  натуры.  От
матери  скромную  житейскую  мудрость,  добрую  порцию  боголюбия  и  тихий,
молчаливый  характер.   От   отца  же  --  страх  перед  важными  решениями,
неспособность   мудро   распоряжаться   деньгами  и  искусство  обильных   и
обстоятельных возлияний. Последнее пока что еще не давало о себе знать в том
нежном  возрасте. От внешности отца мне достались глаза и  рот, от матери --
тяжелая, выносливая походка, крепкое сложение  и  неутомимая  сила. Отец,  и
вообще вся наша порода, наделили меня  крестьянским, смекалистым  умом, но в
придачу  я получил и сумрачный  нрав вместе со  склонностью  к  беспричинной
тоске. Поскольку  мне  суждено было  долго скитаться вдали от родины,  среди
чужих людей,  было  бы  весьма недурно вместо этого взять  с собой  в дорогу
некоторую подвижность и немного веселого легкомыслия.
     Снаряженный  всем  перечисленным и одетый в новое платье, пустился  я в
свое странствие по жизни. Родительские дары были мне надежным посохом, ибо с
той поры я шагал своею  собственной дорогой. И все-таки чего-то мне, похоже,
недоставало, чего мне так и не дали ни науки,  ни большая жизнь. Я и по  сей
день  могу осилить любую гору,  десять часов  кряду  без  устали шагать  или
грести,  а  если  понадобится, то у меня достанет силы убить человека голыми
руками, -- но  искусство жизни, как прежде, так  и сейчас, остается для меня
недоступным. Мое  раннее, одностороннее общение  с природой, ее растениями и
животными  мало  способствовало  развитию  во  мне  социальных   навыков,  и
сновидения  мои  до  сих  пор   служат  мне  странным  доказательством  моей
прискорбной склонности  к жизни  чисто  животной.  Мне часто видится во сне,
будто  я лежу  на  морском  берегу неким  животным,  чаще  всего  тюленем, и
испытываю  при  этом  столь  острое блаженство,  что, пробудившись, я вместо
радости или гордости за вновь обретенную человеческую ипостась чувствую лишь
разочарование.
     Я  получил  обыкновенное  воспитание  в   гимназии,  пользуясь   правом
бесплатного обучения  и питания, и должен  был  стать  филологом. Неизвестно
почему.  Вряд  ли  найдется более  никчемный,  более  скучный и  чуждый  мне
предмет.
     Годы  ученичества  быстро  летели  один  за  другим.  Промежутки  между
рукопашными битвами  и  гимназией заполняли тоска по  дому, дерзкие мечты  о
будущем  и  благоговейное  поклонение  науке.  А  в  самую  сердцевину  этих
гимназических  будней  нет-нет  да  и  прокрадывалась моя  врожденная лень и
приносила  мне  немало  наказаний  и  неприятностей,  пока  ее  не  вытеснял
очередной подъем энтузиазма.
     --  Петер  Каменцинд,  --  говорил  мой   учитель   греческого,  --  ты
твердолобый упрямец и нелюдим и набьешь себе на своем веку еще немало шишек.
     Я молча  разглядывал жирного очкарика, слушая  его речи,  и находил его
смешным.
     --  Петер Каменцинд, -- говорил  учитель математики, --  ты  гениальный
лодырь, и я  сожалею, что  нет более низкой отметки, чем "нуль". Я  оцениваю
твои сегодняшние успехи на минус два с половиной.
     Я смотрел на него  с жалостью,  потому что  он страдал  косоглазием,  и
находил его скучным.
     -- Петер Каменцинд, -- сказал однажды профессор истории, -- ты скверный
ученик, но когда-нибудь ты все же станешь историком. Ибо ты ленив, но умеешь
отличать великое от ничтожного.
     Однако и  это не  произвело на меня особого впечатления. И вместе с тем
учителя  внушали мне уважение, ибо я считал их наместниками  науки, а  перед
наукой я  испытывал жгучий, священный  трепет. И хотя мнение учителей о моей
лени было единым, я все же успевал по всем предметам и ровно держался где-то
чуть выше середнячков. То, что гимназия  и гимназическая наука  были  только
первыми шагами, преддверием, мне было ясно: я ждал того, что будет потом. За
этими приготовлениями, за всем  этим школярством  я надеялся  обнаружить мир
чистой  духовности, неоспоримую, уверенную в своих  силах науку,  ведущую  к
истине.  Тогда-то, думал я,  мне и откроется тайный  смысл сумрачных  дебрей
истории, битв народов и робкого,  вопросительного ожидания  каждой отдельной
души.
     Еще  сильней и живее была  другая моя страсть. Мне очень хотелось иметь
друга.
     Среди гимназистов я приметил одного темноволосого  серьезного мальчика,
на  два года старше  меня, по имени  Каспар  Хаури. Он  отличался  от других
степенностью,  уверенными,  мягкими  манерами,  по-мужски  твердой  посадкой
головы и молчаливостью. Я  месяцами  почтительно взирал на него снизу вверх,
всюду  ходил  за ним следом, движимый страстной  надеждой,  что  он  наконец
заметит меня. Я ревновал его к каждому бюргеру, с которым он здоровался, и к
каждому дому, в который он входил или из которого неожиданно появлялся. Но я
был  двумя классами  младше  его,  а  он,  по-видимому,  даже  перед  своими
сверстниками чувствовал свое  превосходство. Мы  ни разу даже не обмолвились
ни единым словом.
     Вместо него ко  мне  привязался, без  каких-либо знаков расположения  с
моей  стороны,  один маленький,  болезненный мальчик.  Он  был  младше меня,
робок, лишен каких бы то ни было  талантов,  но привлекал к себе  красивыми,
грустными глазами и тонкими, страдальческими чертами лица. Поскольку  он был
слаб и  тщедушен,  на долю его выпадало  немало обид и насмешек, и он  искал
защиты у меня, сильного и уважаемого.  Вскоре  он  серьезно заболел и больше
уже не мог посещать школу. Я нисколько не тяготился его отсутствием, а скоро
и совсем забыл про него.
     Был в нашем классе  белокурый весельчак, мастер на все руки,  музыкант,
лицедей и  паяц. Дружба его досталась  мне не  без  труда, и этот  маленький
бойкий  приятель мой  всегда относился ко мне  слегка покровительственно. Но
как бы то ни было,  у меня наконец-то появился  друг. Я изредка навещал его,
прочел вместе с  ним  в его  маленькой  комнатке несколько книг, выполнял за
н