х пор прошло
много   времени.  Но  боль  вновь  проснулась,  вплелась  в  бурливый  поток
воспоминаний  и  принялась  остервенело  трясти  мое  эгоистичное   и  плохо
защищенное сердце, как  фен  терзает  дрожащую,  ветхую  хижину  альпийского
пастуха. В конце концов я, не усидев дома, вылез через низкое окошко, прощел
огородом к берегу, отвязал наш заброшенный, осиротевший челнок и тихо поплыл
сквозь  бледную темень повисшей над озером ночи. Вокруг торжественно молчали
окутанные серебряной дымкой горы, полная луна неподвижно висела на синеватом
небосклоне, почти касаясь остроконечной вершины Шварценштока. Было так тихо,
что я даже мог различить слабый шелест далекого водопада в одной из расселин
Сеннальпштока. Духи  моей  родины, духи  ушедшей юности  осенили меня своими
бледными крыльями, заполнили маленький челн и умоляюще простирали вдаль свои
руки, указывали куда-то болезненными, непонятными жестами.
     Что же означала эта моя жизнь, для чего через мое сердце прошло столько
радости  и  боли? Для  чего  я  так  долго  был  мучим  жаждой  истинного  и
прекрасного, если  жажда  эта  до  сих пор  не  утолена? Зачем  я, одержимый
упрямством,  обливаясь  слезами,  терпел  муки  неразделенной  любви  к  тем
вожделенным красавицам,  я, которого сегодня  вновь  душат  стыд  и слезы об
очередной  несчастной  любви? И зачем этот  непостижимый  Бог вложил  мне  в
сердце пылающий угль  неукротимой жажды любви, если сам же судил  мне жребий
одинокого и нелюбимого затворника?
     Вода глухо журчала вдоль штевня и струилась жидким серебром с весел; по
берегам высились  горы, близкие и  молчаливые;  по волнам тумана  в  ущельях
блуждал холодный  лунный  свет. Духи моей юности бесшумно  обступили лодку и
смотрели  на  меня  своими  бездонными глазами, тихо  и  вопросительно.  Мне
показалось, будто среди них была  и Элизабет,  и я подумал, что она полюбила
бы меня и стала моею, если бы я появился вовремя.
     Мне   подумалось  также,  что  лучше  всего  было  бы,  наверное,  тихо
погрузиться на  дно этого бледного озера  и что  никто не  заметил бы  моего
исчезновения.  Однако же я, напротив,  сильнее налег на весла,  заметив, что
старый, прохудившийся челнок наш  дает  течь. Я  вдруг  озяб  и  поспешил  к
берегу,  желая поскорее оказаться дома и забраться в постель. И вот я лежал,
усталый, но бодрствующий, и размышлял о своей жизни, пытаясь понять, чего же
мне не хватает и что мне необходимо для более счастливой и полноценной жизни
и для того, чтобы я смог пробраться к самому сердцу бытия.
     Я, конечно же, знал,  что зерно всякой радости и  всякой  доброты  есть
любовь и  что,  несмотря на свежую  рану, нанесенную мне Элизабет, я  должен
начать всерьез любить людей. Но как? И кого?
     Тут мне пришел на ум мой старик отец, и я  впервые заметил, что никогда
не любил  его по-настоящему. Мальчишкой я отравил  ему немало минут, потом и
вовсе оставил родительский  кров,  бросил  его одного  после  смерти матери,
нередко злился на него  и в конце концов совсем  о нем позабыл. Я представил
себе,  как он лежит на смертном одре, а я, одинокий, осиротевший, стою подле
него и  смотрю, как отлетает  его душа -- душа, которая  так  и осталась мне
чужой и любви которой я никогда не добивался.
     Так  я  начал  постигать  это  тяжелое,  но сладкое  искусство,  сделав
предметом  своей любви  вместо  прекрасной  и  боготворимой возлюбленной  --
старого и неотесанного пьяницу. Я больше не позволял себе быть с ним грубым,
уделял ему  немало внимания, читал  ему  истории из календаря, рассказывал о
винах, которыми  славятся Франция и  Италия. Отнять у  него  последние крохи
работы я не мог, так  как без них бы он совсем опустился. Не удавалось мне и
приучить его к тому, чтобы свою ежевечернюю дань пивной кружке он отдавал не
в трактире, а  дома,  со мной. Пару вечеров прошли  благополучно: я приносил
вино и сигары и старался развлечь старика, как мог.  На четвертый  или пятый
раз он вдруг сделался неразговорчив  и  капризен,  и,  когда я спросил  его,
отчего он невесел, он сокрушенно ответил:
     -- Ты, знать, совсем решил не пускать своего отца в трактир!..
     -- Что ты! -- ответил я. -- Ты отец, а я твой сын, и все будет так, как
ты пожелаешь.
     Он  испытующе  посмотрел  на меня прищуренным  взглядом,  взял, заметно
повеселевший,  свою  шляпу,  и через  минуту мы  дружно зашагали  в  сторону
трактира.
     По всему видно было, что старик  уже начинал тяготиться моим обществом,
хотя он ничего об этом не говорил. Да и мне захотелось уехать куда-нибудь на
чужбину и там дожидаться улучшения моего противоречивого состояния.
     -- Что  бы ты сказал,  если бы я через день-другой собрался уезжать? --
спросил я старика.
     Почесав затылок, пожав своими щуплыми плечами,  он лукаво  и  выжидающе
улыбнулся:
     -- Так ведь тебе видней!..
     Прежде  чем  уехать,  я  навестил  нескольких  соседей  и  монастырских
знакомых  и  попросил  их  приглядывать  за  стариком.   Еще  один  день  я,
воспользовавшись прекрасной  погодой, посвятил восхождению на Сеннальп-шток.
Стоя на его широкой, полукруглой верхушке,  я оглядел зеленые долины и горы,
блестящие  озера и подернутые дымкой города.  Все это некогда  наполнило мое
мальчишечье сердце могучим влечением к этим великим далям, и  я отправился в
путь, завоевывать прекрасный необъятный мир, и вот он вновь лежал предо
     мною, такой  восхитительный и такой чужой, каким я никогда не видел его
прежде,  и я готов был вновь броситься в эту ширь, вновь пуститься на поиски
страны счастья.
     Я уже давно принял решение отправиться как-нибудь в Ассизи и пожить там
некоторое  время,  продолжая исследования. И вот теперь я вначале вернулся в
Базель, сделал необходимые приготовления, упаковал свои вещи и отправил их в
Перуджу.  Сам же я доехал  лишь  до  Флоренции,  а  оттуда не спеша, в  свое
удовольствие побрел на юго-запад. В тех краях путнику для дружеского общения
с  местными жителями вовсе не нужны никакие  премудрости;  жизнь  этих людей
настолько  проста,  свободна  и  наивна,  что  количество  легко,  мимоходом
приобретенных друзей  быстро  растет от городка к городку.  Я  вновь испытал
благодатное чувство  защищенности и уверенности и  решил, что  и в  Базеле я
впредь  стану искать тепло человеческого общения  не в светском  обществе, а
среди простых людей.
     В Перудже и Ассизи исторические исследования мои вновь приобрели  смысл
и  живость.  А  поскольку  там  даже  самый быт  граничил с  блаженством, то
занемогшая душа моя вскоре  начала  исцеляться и  наводить  новые  временные
мосты в жизнь.
     Ассизская  хозяйка  моя,  словоохотливая  и набожная  торговка овощами,
после  нескольких бесед  со мною о легендарном санто поклялась  мне в вечной
дружбе и расхвалила  меня во всей округе  как истового католика. Славе этой,
хоть и полученной мною незаслуженно, я обязан был тем преимуществом, что мог
близко  сходиться с  людьми,  будучи свободным от  подозрения  в  язычестве,
которое неминуемо  ложится  на всякого чужеземца. Аннунциата Нардини --  так
звали хозяйку, вдову тридцати четырех лет от роду, -- отличалась необъятными
телесами   и  прекрасными   манерами.  По   воскресным  дням   она  в  своем
ликующе-пестром платье в цветочек выглядела живым  воплощением праздника; на
груди  у  нее  в дополнение  к сережкам всякий  раз мелодично позвякивало  и
сверкало  монисто,  состоявшее  из  золотой  цепи  со множеством золотых  же
медалек. Довершали  ее  воскресное  убранство  тяжелый,  отделанный серебром
молитвенник, который она повсюду таскала с собой и  воспользоваться  которым
ей  было бы весьма  не просто, и  красивые  черно-белые  четки с серебряными
цепочками, которые она перебирала с тем большею ловкостью. Когда она, сидя в
лод-жетте  между  двумя мессами, перечисляла не  сводящим с нее восторженных
глаз соседкам грехи отсутствующих подружек, на круглом благочестивом лице ее
было написано трогательное блаженство примиренной с Богом души.
     Меня  по  причине невозможности выговорить мое имя все называли  просто
синьор Пьетро.  Прекрасными  золотистыми вечерами мы  сидели все  вместе  --
соседи, дети  и кошки -- в крохотной  лоджетте или в лавке, посреди фруктов,
корзин с овощами, коробок с семенами и развешенных копченых колбас, поверяли
друг другу  свои  заботы,  обсуждали виды  на урожай, покуривали  сигары или
посасывали ломтики арбуза. Я рассказывал о св. Франциске, о Портиункуле и  о
церкви   святого,  о  св.  Кларе  и  о  первых  братьях-францисканцах.  Меня
внимательно   слушали,  засыпали  маленькими,  бесхитростными  вопросами  и,
похвалив  святого,  переходили  к  обсуждению  более  новых  и  сенсационных
событий,   среди  которых  особой  популярностью  пользовались   истории   о
разбойниках и политические распри. Между нами играли, возились и барахтались
дети,  кошки  и собачата.  Повинуясь  своему  собственному  желанию  и чтобы
оправдать  свою  добрую  репутацию, я  прочесывал  жития  святых  в  поисках
назидательных и  трогательных  историй  и  не  мог  нарадоваться,  что среди
нескольких  книг,  привезенных мною с собой, оказались и  "Жития праотцев  и
других  богопреданных  лиц"  Арнольда;  они-то   и  служили  мне  источником
простосердечных анекдотов,  которые я  с небольшими вариациями передавал  на
своем  скверном  итальянском.   Прохожие   останавливались  ненадолго,   кто
послушать,  а  кто  поболтать,  и  таким  образом  компания  менялась  порой
три-четыре раза за вечер.  Только мы  с госпожой Нардини  были по-настоящему
оседлыми  и  всегда оставались на месте. Подле меня неизменно стоял фиаско с
красным  вином,  и  я  немало  импонировал  этим  бедным,  умеренно  живущим
человечкам своей внушительной мерой возлияний. Робкие соседские девушки тоже
постепенно прониклись ко мне доверием и все чаще вступали в разговор, стоя у
порога, принимали от меня в подарок картинки и вскоре окончательно уверовали
в мою святость, так как  я не только не докучал им развязными  шутками, но и
вообще  не  заботился о  том, чтобы добиться их расположения. Среди них было
несколько  большеглазых  мечтательных  красавиц, словно сошедших  с  полотен
Перуджино.  Они нравились  мне  все без исключения, я  от  души радовался их
добродушно-лукавой красоте,  но ни в одну из них  не был  влюблен, ибо самые
хорошенькие  из  них так  похожи  были друг  на  друга,  что  красоту  их  я
воспринимал лишь как свидетельство принадлежности к одной и той же породе, а
не как личное преимущество. Нередко к нам присоединялся  и  Маттео Спинелли,
молодой  паренек,  сын  булочника,  пройдоха  и  шутник.  Он ловко  подражал
всевозможным  животным,  знал  подробности  всех  скандалов,  и голова  его,
казалось, вот-вот  должна  была лопнуть  от  переполнявших ее  хитроумных  и
дерзких  проказ. Когда  я  рассказывал  легенды,  он  слушал  с  неописуемым
благочестием  и  смирением,  а  затем,  к  ужасу торговки,  и  нескрываемому
удовольствию большинства слушателей, с невинным видом высмеивал святых отцов
в злочестивых вопросах, предположениях и сравнениях.
     Часто мы  сидели вдвоем с госпожой Нардини;  я  внимал ее назидательным
речам и грешным образом забавлялся ее многочисленными слабостями.  От нее не
мог  укрыться  ни  один   порок  или   недостаток  близких;  она  заранее  с
ошеломляющей тщательностью определяла  каждому из них его место в чистилище.
Меня  же  она  заключила в  свое  сердце  и  делилась  со  мною  даже самыми
мельчайшими  впечатлениями и  наблюдениями, откровенно  и  обстоятельно. Она
спрашивала меня после каждой сделанной мною покупки,  сколько  я заплатил, и
зорко  следила  за  тем,  чтобы  меня не обманули. Я рассказывал ей  о жизни
святых, она же посвящала меня в секреты кухни, торговли овощами и учила, как
правильно покупать  фрукты.  Однажды  вечером мы  сидели под ветхими сводами
овощной  лавки.  Я  только что  к  бешеному  восторгу детворы и  молоденьких
девушек  спел  швейцарскую  песню,  разразившись  йодлером. Они  визжали  от
удовольствия,  пытались  имитировать  звуки чужого языка  и показывали,  как
забавно дергался вверх-вниз мой кадык во время переливов. И тут кто-то вдруг
заговорил о любви.  Девушки  захихикали,  госпожа Нардини закатила  глаза  и
томно вздохнула, и дело кончилось тем, что меня уговорили  рассказать о моих
любовных приключениях. Умолчав об Элизабет, я поведал им о  катании на лодке
с Аглиетти и о своем задушенном признании. Странно мне было рассказывать эту
историю, о которой не знал  никто, кроме Рихарда, моим любопытным умбрийским
друзьям,  здесь,  посреди  узеньких каменных  переулков  и  холмов,  объятых
золотистым,  благоуханным  южным  вечером.   Я  рассказывал   без   излишней
рефлексии,  в духе  старых  новелл, и  все же сердце мое  не могло  остаться
безучастным, и я втайне опасался, как  бы слушатели мои не  рассмеялись и не
принялись дразнить меня.
     Когда я  кончил, ко  мне были  прикованы сочувствей**  ные  взоры  всех
присутствующих.
     -- Такой  красивый  мужчина!  --  живо воскликнула одна из  девушек. --
Такой красивый мужчина -- и такая несчастливая любовь!
     Госпожа Нардини осторожно провела своей круглой, мягкой ладонью по моим
волосам и промолвила:
     -- Роverinо! (Бедняжка! /Итал./)
     А  другая девушка  подарила  мне  большую  грушу. Я попросил  ее первой
откусить  от нее, и она исполнила мою просьбу,  серьезно глядя мне  в глаза.
Когда же я и другим предложил откусить, она запротестовала:
     -- Нет, ешьте сами!  Я подарила ее вам!  Потому что вы нам рассказали о
своем несчастье.
     --  Ну теперь-то  вы  уж  непременно  полюбите другую,  --  сказал  мне
загорелый дочерна виноградарь.
     -- Нет, -- ответил я.
     -- О! Вы все еще любите эту злую Эрминию?
     --  Я  теперь люблю  святого Франциска, а  он научил  меня  любить всех
людей, и вас, и перуджийцев, и вот этих детей, и даже возлюбленного Эрминии.
     Идиллический  покой тех дней был,  однако, вскоре нарушен определенными
сложностями  и  опасностями,  когда  вдруг  открылось, что  синьора  Нардини
проникнута страстным желанием: чтобы я  навсегда  остался в Ассизи и женился
на  ней.  Эта маленькая  щекотливая история  сделала  из  меня  искуснейшего
дипломата,  ибо  развеять  ее мечты,  не  разрушив при этом  гармонии  и  не
лишившись сладостно-безмятежной дружбы, оказалось делом  весьма нелегким. Да
и  пора  уже было  собираться  в  обратный  путь. Если  бы  не моя  мечта  о
прекрасной поэме и  не  угрожающе растущая  пустота  в  моем кошельке,  я бы
остался. Возможно, я бы даже женился на Нардини -- именно из-за этой пустоты
в  кошельке.  А  впрочем,  нет:  мне  не позволили  бы  сделать  это еще  не
зарубцевавшаяся рана, нанесенная Элизабет, и желание вновь увидеть ее.
     Вопреки ожиданию пышка-вдова легко смирилась с неизбежностью,  и мне не
пришлось  поплатиться  за ее  разочарование.  Когда  я уезжал,  то для  меня
расставание было,  пожалуй, тяжелее,  чем  для нее. Я  оставлял  здесь много
больше, чем мне когда-либо доводилось оставлять на родине, и никогда и нигде
мне не дарили на  прощание  столько сердечных рукопожатий. Мне дали в дорогу
фруктов,  вина,  сладкой водки,  хлеба и целую  колбасу, и  у меня появилось
непривычное   чувство   предстоящей  разлуки  с   друзьями,   которым   было
небезразлично, уеду я или останусь.  Госпожа Аннунциата На-рдини расцеловала
меня на прощание в обе щеки и прослезилась.
     Раньше я полагал, что  это, верно,  особое наслаждение -- быть любимым,
не  отвечая взаимностью. Теперь же  я  узнал,  как мучительно неловко бывает
перед лицом предлагаемой любви, которая  не рождает ответного чувства. И все
же я испытывал  легкую  гордость оттого,  что меня любит и желает стать моей
женой  чужая  женщина.  Уже  одно лишь  это  маленькое  проявление тщеславия
означало для меня  большой шаг  к исцелению. Мне было жаль  госпожу Нардини,
однако я  не  хотел бы ничего изменить. К тому же  я  постепенно все  больше
понимал, что счастье едва ли зависит от  исполнения внешних  желаний  и  что
страдания влюбленных юношей, как  бы  мучительны  они ни были, лишены всякой
трагики.  Мысль о том, что Элизабет не досталась  мне, конечно же, причиняла
боль, но моей жизни, моей свободы, моей работы и моих мыслей у меня никто не
отнимал  и не ограничивал,  а любить ее по-прежнему я  могу и на расстоянии,
сколько мне  заблагорассудится. Подобные рассуждения,  а  еще более  наивная
веселость  моего умбрийского бытия,  продлившегося несколько  месяцев, пошли
мне  на  пользу.  У меня с  давних пор был развит  вкус  ко всему смешному и
забавному,  однако ирония  моя  лишала  меня удовольствия  пользоваться этим
даром, и вот теперь у меня постепенно открылись глаза на юмор, которым щедро
сдобрена жизнь, и мне все сильнее верилось, что это возможно и даже легко --
примирившись с судьбой, еще успеть отведать того или иного лакомства на пиру
жизни.
     Конечно, так всегда бывает, когда возвращаешься из Италии: засунув руки
в карманы брюк, плюешь на принципы и предрассудки, снисходительно улыбаешься
и   сам  себе  кажешься  этаким  ловким  малым,  в  совершенстве  овладевшим
искусством  жизни. Окунувшись ненадолго в  ласковое тепло  простой  народной
жизни юга,  начинаешь думать, что и дома все будет так же легко и приятно. И
со мною было то же всякий раз, когда я возвращался из Италии, а в тот раз --
особенно.  Приехав  в Базель,  я  нашел  старую  чопорную  жизнь  ничуть  не
изменившейся и ни на  миг  не помолодевшей и принужден был спуститься вниз с
вершины  своей  веселости, ступенька за ступенькой, пристыженный и сердитый.
Однако  что-то из  того, что я приобрел в Италии, успело пустить ростки, и с
тех пор в каких бы водах ни совершал  свое  плавание кораблик моей жизни  --
мутных или прозрачных, -- на мачте его всегда гордо и доверчиво реял хотя бы
маленький цветной вымпел.
     И  в  остальном  взгляды  мои  тоже  постепенно изменились. Без особого
сожаления чувствовал  я, как  отдаляется  от  меня молодость и близится пора
зрелости,  когда  обретаешь  способность рассматривать  жизнь  как  короткий
переход,  а  себя самого  как странника,  чьи пути  и  чье  исчезновение  не
прибавят в этом мире ни радости, ни печали.  Ты стараешься не терять из вида
свою  жизненную  цель, лелеешь свою заветную мечту, но уже не  кажешься себе
чем-то незаменимым в этой жизни и все чаще позволяешь себе передышку в пути,
не  мучаясь  более  угрызениями  совести  о  несостоявшемся  дневном  марше,
ложишься в траву, насвистываешь незатейливую  песенку  и радуешься  прелести
бытия без  всяких задних мыслей.  До сих пор я,  собственно,  не будучи ярым
поклонником Заратуст-ры, был все же неким образчиком человека-господина,  не
испытывающего недостатка ни в самопочитании, ни в презрении к простолюдинам.
Теперь же я постепенно все отчетливее видел, что неизменных границ  нет, что
бытие слабых, угнетенных и бедных не только так же многообразно, но чаще еще
и теплее, истиннее и примернее, чем бытие избранных и блистательных.
     В  Базель  я  вернулся  как раз  вовремя, чтобы стать  гостем на первом
званом  вечере в доме Элизабет, вышедшей за это время замуж. Я., загорелый и
свежий, в превосходном расположении духа, принес с собою множество маленьких
веселых  воспоминаний.  Красавица  хозяйка  благоволила выделить  меня среди
остальных гостей  тонким, ласково-доверительным  вниманием,  и я весь  вечер
радовался тому счастливому случаю, который уберег меня от позора запоздалого
сватовства. Ибо,  несмотря  на  произошедшие со  мною в  Италии перемены,  я
по-прежнему относился к женщинам с некоторым недоверием, будто опасаясь, что
они  испытывают злорадство при виде безнадежных мук влюбленных в них мужчин.
Нагляднейшим примером такого унизительного и болезненно-постыдного состояния
служил мне  рассказ об  одной  школьной  традиции, услышанный  мною  из  уст
маленького  мальчика.  В  школе,