нуты было истинным наслаждением.
     Сочинительство мое он ценил не выше, чем я сам. Однажды он сказал мне:
     -- Вот я всегда считал и сейчас  считаю тебя  поэтом, но не из-за твоих
фельетонов, а потому что чувствую: в тебе живет нечто прекрасное и глубокое,
что рано или поздно прорвется наружу. И это будет настоящая поэзия.
     Между  тем семестры мелькали один за  другим,  подобно  каплям  воды из
пригоршни,  и незаметно  подкралось  время,  когда  Рихард стал подумывать о
возвращении  на  родину. С несколько  наигранной веселостью мы  наслаждались
последними, все  ускоряющими свой бег  неделями и  пришли  в конце  концов к
решению  увенчать  эти   прекрасные  годы  каким-нибудь   головокружительным
предприятием,  устроить себе перед горькой разлукой светлый  и символический
праздник, который бы стал залогом нашего  счастливого будущего.  Я предложил
провести  каникулы в  Бернских  Альпах,  но дело было  ранней  весной, а это
малоподходящая пора  для любителей гор.  Пока я ломал себе голову  в поисках
других идей, Рихард, написав отцу, готовил мне огромный и радостный сюрприз.
В  один прекрасный день  он явился ко  мне  с весьма  внушительным  денежным
переводом и пригласил меня быть его спутником и гидом в поездке  по Северной
Италии.
     Сердце мое робко и вместе с тем победно-ликующе забилось. Взлелеянное с
детских лет, самое заветное, мучительное желание, тысячу раз исполнившееся в
мечтах, теперь должно было  наконец  исполниться наяву.  Я словно  в горячке
занялся  своими  незамысловатыми приготовлениями, между  делом, наспех,  дал
моему  другу пару уроков итальянского и до  последнего дня не мог отделаться
от страха, что из затеи этой ничего не выйдет.
     Багаж  был  отправлен  отдельно.  Мы сидели  в вагоне; в  окне мелькали
зеленые  поля  и холмы;  медленно поплыло  мимо Урнское озеро  и Сен-Готард;
дальше пошли крохотные горные деревушки, ручьи, и осыпи,  и  снежные вершины
Тессинских Альп,  потом показались первые  дома из черноватого  камня  среди
ровных виноградников, и рельсы заторопились вдруг мимо озер по тучным землям
Ломбардии,   наполняя   наши    сердца   радостным    ожиданием,   навстречу
шумно-оживленному, странно притягивающему и пугающему Милану.
     Рихард  до этого  не видел ни одного  изображения Миланского собора; он
лишь слышал о нем  как о мощном и прославленном  памятнике архитектуры. Я от
души позабавился при  виде его возмущенного разочарования.  Когда он немного
оправился от  своего шока и  к нему  вновь вернулось  чувство  юмора, он сам
предложил  подняться на  крышу  собора и побродить по каменным джунглям  его
скульптурного убранства. Не без некоторого удовлетворения мы обнаружили, что
сотни злополучных статуй на фиалах  решительно не заслуживают жалости, ибо в
большинстве своем -- во  всяком случае все более  поздние  -- они  оказались
самой обыкновенной  фабричной  работой. Мы почти  два часа  про-!" лежали на
широких  наклонных мраморных плитах, медленно прогретых  насквозь апрельским
солнцем..! Рихард блаженно-доверительно признался мне:
     -- А знаешь, по совести говоря, я был бы рад испы-1 тать побольше таких
же разочарований, как с этим дурацким собором. Во время поездки мне с самого
начала не давал  покоя страх перед всеми этими великолепное-в тями,  которые
мы должны увидеть и которые нас непре^д менно раздавят. А тут, смотри-ка, --
все начинается так с безобидно и так по-земному смешно!
     Потом этот застывший хаос каменных изваяний крыше,  посреди которого мы
возлежали, вдохновил на нескончаемые устные фантазии в стиле барокко.
     --  Вероятно, вон там,  на восточной башне,  раз  уж она самая высокая,
стоит самый высокий  по  чину и самый знатный святой, -- рассуждал он. --  А
так  как  это I  весьма сомнительное удовольствие -- вечно  балансиро-я вать
этаким  каменным канатоходцем на  острых башенках, -- было  бы  справедливо,
если бы  время от времени верховный святой получал  свободу и возносился  на
небо. Представь себе, какой  бы тут  каждый раз разыгрывался спектакль! Ведь
все  остальные святые,  разумеется, передвигались  бы  сообразно  со  своими
чинами   на  одно  место  вперед,  и   каждому  пришлось  бы  одним  прыжком
перескакивать на фиал своего предтечи, в  страшной спешке, jаlоuх (ревнивый,
завистливый /франц./) ко всем, кто его еще опережает.
     С тех пор всякий раз,  когда мне случалось бывать в Милане, я вспоминал
тот день и с грустной усмешкой смотрел, как сотни мраморных святых совершают
свои отважные прыжки.
     В Генуе судьба  подарила  мне  еще одну большую любовь. Это было ясным,
ветреным  днем, вскоре  после  обеда.  Я  стоял  опершись руками  о  парапет
набережной; позади раскинулась цветная Генуя, а передо мной тяжко вздымалась
и  дышала влагой  неоглядная  синяя  пучина. Море... С  грохотом,  в котором
чудился  невнятный призыв, бросалась к моим ногам вечная, неизменная стихия,
и я чувствовал, как что-то во мне соединяется нерасторжимыми братскими узами
с этой синей, пенящейся пучиной.
     С такою же  силой  поразил меня широкий морской горизонт. Вновь,  как в
далекие  детские  годы,  передо  мною   сияла  безбрежно-благоуханная  синь,
манящая,  словно  распахнутые  настежь  ворота. Вновь меня охватило чувство,
будто  я рожден не для оседлой, домашней жизни,  среди людей, в  городах,  в
квартирах, а  для  бродяжничества  по  чужим  землям и  скитаний  по  морям.
Откуда-то из темных  глубин моего существа всплыла  старая,  напоенная едкой
печалью потребность броситься Богу на грудь и породнить свою маленькую жизнь
с запредельным и вечным.
     В   Рапалло   я   впервые   померился   силой   с    прибоем,   отведал
горьковато-соленой воды и почувствовал мощь горбатых валов. Вокруг -- синие,
прозрачные волны, желто-бурые  прибрежные  скалы,  кроткое,  глубокое небо и
вечный,  торжественный  шум.  Вновь  и  вновь  волновало  мне  душу  зрелище
скользящих  вдали  кораблей:  черные мачты,  жемчужные  паруса или маленький
дымный шлейф парохода  меж  небом и морем.  Кроме  моих  любимцев, бессонных
облаков,  я  не знаю более прекрасного  и  серьезного  образа тоски, символа
странствий,  чем  плывущий далече корабль, который, становясь  все  меньше и
меньше, наконец погружается в развернутую за горизонтом бездну.
     А  потом была Флоренция. Город лежал  перед  нами как на ладони, такой,
каким  я  знал  его  по  сотням  картин  и  каким  представлял  его  себе  в
бесчисленных  мечтах   --  светлый,  просторный,  приветливый,   пронизанный
насквозь  рекой под сенью мостов и опоясанный чистыми  холмами. Гордая башня
Палаццо Веккио  дерзко вознесла  свою главу в ясное небо; на  одной высоте с
нею  белел прекрасный,  обласканный  солнцем Фьезоле,  а холмы  вокруг  были
покрыты  нежным  бело-розовым  и  алым  пухом  цветущих фруктовых  деревьев.
Подвижно-радостная тосканская  жизнь открылась  мне,  словно некое  чудо,  и
вскоре я испытал такое чувство родины, какое мне едва ли когда-либо довелось
испытать дома.  Днем нас ждали церкви,  площади, переулки, рынки  и  лоджии,
вечером -- тихие грезы в садах  на склонах холмов, где уже зрели лимоны, или
неторопливая  дружеская  беседа за  бутылкой кьянти в  одном  из  маленьких,
наивных погребков.  Все  это перемежалось блаженно-радостными, плодотворными
часами  в картинных  галереях, в  Барджелло,  в  монастырях,  библиотеках  и
ризницах,  послеполуденными поездками во Фьезоле,  Сан Миниато,  Сеттиньяно,
Прато.
     Потом, на неделю оставив Рихарда одного,  как мы условились еще дома, я
совершил  отраднейшее  и  восхитительнейшее  странствие  своей  молодости  и
всласть налюбовался красотами богатого, зеленого умбрийско-го холмогорья.  Я
шел  дорогами Св. Франциска и чувствовал временами его незримое присутствие:
он шагал рядом, исполненный неисповедимой любви, с радостью и благодарностью
приветствуя каждую птицу, каждый источник и  каждый  придорожный  куст. Я ел
лимоны,  сорванные   на  залитых   солнцем   склонах,  ночевал  в  маленьких
деревушках,  пел и стихословил, обращенный внутрь себя, и отпраздновал Пасху
в Ассизи, в церкви моего святого.
     Мне теперь кажется, что эти восемь дней, проведенных на дорогах Умбрии,
стали  венцом,  дивной  закатной  зарей моей  молодости. Каждый день во  мне
словно рождались все новые чистые и звонкие  ручейки,  и празднично-светлый,
весенний лик природы казался мне благодатным ликом самого Бога.
     В Умбрии я благоговейно прошел по следам Св. Франциска, "странствующего
певца  Бога"; во Флоренции  я  получил  верное  представление  о жизни эпохи
Кватроченто. Я уже до этого писал сатиры  на формы  нашей сегодняшней жизни.
Во  Флоренции  же  я  впервые  почувствовал  всю  убогость и  смехотворность
современной культуры. Там мною  впервые овладело предчувствие,  что в  нашем
обществе  я  навсегда  останусь  чужаком;  там  же  у меня впервые появилось
желание  продолжить свою жизнь вне этого  общества  и по возможности на юге.
Здесь  я находил с людьми общий  язык, здесь  меня на каждом  шагу  радовала
искренняя  естественность  жизни, возвышаемая и облагораживаемая  традициями
классической истории и культуры.
     Прекрасные    недели    неудержимо    текли    прочь,    сверкающие   и
пьяняще-счастливые;   Рихарда   я   тоже  никогда   еще   не   видел   таким
мечтательно-восторженным.  Кипя озорной радостью, осушали мы кубок за кубком
на  пиру красоты и блаженства. Мы забредали в самые отдаленные,  разомлевшие
от  горячего солнца деревушки на высоких холмах;  среди  новых  друзей наших
были  хозяева гостиниц  и трактиров, монахи, молодые крестьянки  и маленькие
жизнерадостные  сельские  священники;  мы подслушали  немало наивно-забавных
разговоров,  мы  кормили  смуглых,  хорошеньких  детей  хлебом  и  фруктами,
любовались  с солнечных гор объятой весенним сиянием  Тосканой  и  мерцающим
вдали Лигурийским  морем. Нас обоих не  покидало  острое  чувство,  что  мы,
вполне достойные  своего счастья, идем навстречу новой, богатой жизни. Труд,
борьба,  наслаждение и слава были так пленительно близки и неизбежны, что мы
не  торопили  время,  стараясь продлить  счастливые  дни.  Даже  предстоящая
разлука казалась нам  легкой  и  временной,  ибо  мы знали  --  тверже,  чем
когда-либо, -- что необходимы друг другу и что останемся верны друг другу до
гроба.
     Такова история моей юности. Когда я думаю о ней, она представляется мне
короткой,  как  летняя  ночь.  Немного  музыки, немного духа, немного любви,
немного тщеславия  -- однако пора эта  была прекрасна, богата и многоцветна,
как элевсинский  праздник.  Светоч счастья, погасший мгновенно  и  печально,
точно жалкая лучина на ветру.
     В Цюрихе Рихард простился со  мной. Дважды выходил  он из вагона, чтобы
поцеловать меня, а когда  поезд тронулся, нежно  кивал мне  из окна, пока не
скрылся  из вида.  Две недели  спустя  он утонул  во  время  купания в одной
смехотворно  крохотной  южнонемецкой речушке. Я его так  больше и не увидел,
ибо не был на его похоронах: я  узнал обо всем  лишь спустя  несколько дней,
когда  он уже навсегда был скрыт от  меня могилой. Бросившись  на  пол своей
каморки под  крышей, я изрыгал проклятья и хулу  на Бога и на жизнь в  самых
низменных, отвратительных выражениях, рыдал и бесновался. Я никогда не думал
до этого,о что единственным надежным  достоянием моим была все эти годы  моя
дружба. Теперь ее не стало.
     Долго  я не  смог выдержать в городе,  где каждый но-: вый день ложился
мне на плечи новым,  еще более тя-У желым грузом воспоминаний, от  которых я
задыхался. Дальнейшая  жизнь стала мне безразлична.  Душа  моя, корчилась от
боли,  и все живое внушало мне ужас. Вероятность  того, что,  оправившись от
крушения,  я с новыми  парусами поплыву на поиски терпкого мужского счастья,
пока что казалась мне ничтожно малой.  Богу было угодно, чтобы  лучшую часть
своего существа я положил на алтарь бескорыстной и радостной дружбы. Подобно
двум резвым челнам,  мы бок о бок неудержимо  устремились вперед,  и  челнок
Рихарда -- легкий,  нарядный, хранимый судьбою,  любимый -- приковал к  себе
мой восхищенный взор, а в сердце мое вселил уверенность, что, следуя за ним,
я достигну прекрасных целей. И вот, коротко вскрикнув, он исчез под водой, а
я продолжал носиться по внезапно потемневшим водам без руля и ветрил.
     Мне следовало бы  мужественно встретить  суровое  испытание,  проложить
свой путь по  звездам и, пустившись  в новое  плавание, вновь  приять  бремя
заблуждений и борьбы за венец  жизни. Я  верил в дружбу, в женскую любовь, в
молодость. Теперь, когда все это, одно за другим, покинуло меня, -- почему я
не верил в Бога  и не  желал предаться  в его могучую десницу? Не потому ли,
что  всю  свою  жизнь я был  робок  и упрям, как дитя, и всегда  ждал некоей
настоящей  жизни, которая налетит ураганом, подхватит меня, просветленного и
богатого,  и  понесет   на  огромных  своих   крыльях   навстречу   зрелому,
полновесному счастью?
     Мудрая и бережливая жизнь, однако, безмолвствовала и не прерывала моего
дрейфа. Она не посылала мне ни ураганов, ни  звезд; она ждала, когда я вновь
исполнюсь покорности и  терпения и смирю свою гордыню. Она предоставила  мне
доиграть  до конца  эту  комедию  упрямства  и  всезнайства,  снисходительно
отвернувшись и  ожидая,  когда  заблудившееся дитя наконец  вновь вернется к
своей матери.

5

     Далее следует пора  моей жизни,  которая на первый взгляд кажется более
подвижной и пестрой, чем предыдущая, и вполне  могла бы послужить канвой для
модного романа. Я должен был бы сейчас рассказать, как стал редактором одной
германской газеты; как  позволял своему перу и  своему злому  языку чересчур
много  свободы и  постоянно  подвергался за  это придиркам и  поучениям; как
затем снискал себе славу пропойцы и в  конце концов, после жестоких распрей,
расстался с должностью  и отправлен был в  качестве корреспондента  в Париж;
как беспутствовал в  этом проклятом вертепе,  дерзко излишествовал во всем и
ни о чем не заботился в хмельном угаре своей цыганской жизни.
     То, что  я  опустил  этот  короткий период моей  жизни, оставив с носом
охотников  до сальностей, которые, возможно, найдутся среди  моих читателей,
--  вовсе  не  трусость.  Я  сознаюсь, что предавался одному заблуждению  за
другим и  что  едва  ли найдется такая грязь,  которой  бы я не повидал  и в
которую  бы меня  не  угораздило  самого.  Моя симпатия  к романтике  богемы
исчезла с тех пор без следа, и я думаю,  вы позволите мне  ограничиться лишь
тем чистым и добрым, что все же было и  в моей жизни,  и списать в расход то
потерянное время как потерянное и невозвратимое.
     Однажды вечером я сидел один в Во1з и размышлял, оставить ли мне только
Париж  или лучше заодно и мою опостылевшую жизнь. Впервые  за  много месяцев
пройдя в мыслях весь свой жизненный путь,  я убедился, что потерял бы не так
уж и много.
     Но тут в  памяти моей внезапно вспыхнул ярким отблеском  один далекий и
давно позабытый день -- раннее летнее утро, дома, в горах, когда  я стоял на
коленях у постели матери и смотрел, как она принимает смерть.
     Мне  стало  страшно и вместе с  тем  стыдно оттого, что я так долго  не
вспоминал это утро. Глупых мыслей о самоубийстве как не бывало. Ибо я думаю,
что  ни один  серьезный,  еще не  окончательно  сокрушенный  ударами  судьбы
человек  не  способен наложить на себя  руки, если ему  когда-либо  довелось
видеть,  как  медленно  угасает  чья-то светлая,  праведная  жизнь.  Я вновь
увидел, как умирает мать. Я вновь увидел  на лице ее  беззвучную, серьезную,
облагораживающую работу смерти. Смерть, суровая  и могущественная, была в то
же  время подобна  ласковой  матери, возвращающей заблудшее  чадо  свое  под
родительский кров.
     Я вновь  вспомнил  вдруг,  что  смерть  --  наша умная и добрая сестра,
которая знает заветный час и которой мы можем довериться в своем ожидании. Я
начал также  понимать, что боль и разочарования,  и тоска посылаются  нам не
для  того, чтобы  сломить наш дух, лишить нас ценности и  достоинства, а для
того, чтобы преобразить нас и приблизить нашу зрелость.
     Восемь дней спустя  я отправил свои  ящики в Базель,  а сам пустился  в
дорогу пешком, наметив  себе  добрый кусок южной Франции. Я  шагал  по  этой
прекрасной земле и чувствовал день за днем, как злосчастная парижская жизнь,
воспоминания  о  которой  преследовали  меня  словно  зловоние,  бледнеет  и
обращается  в  туман. Я принял участие в заседании одного  Соиг  д'атоиг.  Я
ночевал в замках,  на мельницах,  в сараях, пил со смуглыми, словоохотливыми
парнями их теплое, солнечное вино.
     Оборванный, тощий, загорелый  и  помолодевший душою, прибыл я через два
месяца  в  Базель.  Это  было  мое  первое  большое  странствие,  первое  из
множества.  Меж  Локарно и Вероной,  меж Бригом и  Базелем, меж Флоренцией и
Перуджией не много найдется мест, которые я не прошел бы дважды или трижды в
своих запыленных  сапогах, в погоне за мечтами,  из которых еще ни одной  не
суждено было исполниться.
     В Базеле я снял себе комнатенку в предместье, распаковал свое имущество
и принялся за работу. Я был рад  возможности  работать в  тихом городке, где
меня не знала ни одна живая душа. У меня сохранились отношения с несколькими
газетами и журналами, и теперь девиз мой был: жить и работать. Первые недели
прошли  благополучно  и спокойно, затем ко  мне постепенно вернулась прежняя
грусть и не оставляла меня целыми  днями,  неделями и даже во  время работы.
Тому, кто не прочувствовал на  себе  власть тоски, не понять этого.  Как мне
описать это? Меня одолевало чувство жуткого одиночества. Между мною и людьми
и  жизнью города,  площадей,  домов  и  улиц  зияла непреодолимая  пропасть.
Случится ли в городе несчастье, пестреют ли газеты тревожными заголовками --
ко мне это не имело никакого отношения.  Праздничные шествия чередовались  с
похоронными процессиями; шумели рынки, давались концерты -- зачем? для чего?
Я  бросался  прочь из города, бродил по лесам, по холмам и дорогам, и вокруг
меня в безропотной скорби молчали  луга,  деревья, поля, смотрели на меня  в
немой  мольбе и  словно порывались что-то  сказать, побежать мне  навстречу,
поприветствовать  меня.  Безмолвные и  недвижные, они ничего  не  могли  мне
сказать, и я  понимал  их  муки  и  сострадал  им, ибо  не  мог принести  им
избавления.
     Я отправился к  доктору, вручил ему пространное описание своих  мук,  а
также  поведал ему  о  них  на  словах. Он  слушал,  читал,  расспрашивал  и
осматривал меня.
     -- Здоровью вашему  можно  лишь позавидовать, -- объявил он наконец. --
Организм  ваш в  полном  порядке.  Постарайтесь  развлечь себя  чтением  или
музыкой.
     -- По роду своей деятельности я ежедневно прочитываю массу новых вещей.
     -- Во всяком случае вам следовало бы больше времени проводить на свежем
воздухе и не забывать о движении.
     -- Я каждый день гуляю от двух до  трех часов, а во время отпуска -- по
меньшей мере в два раза дольше.
     -- Тогда вам  необходимо заставить себя бывать на людях. Вы подвергаете
себя опасности стать мизантропом.
     -- Разве это так уж важно?
     -- Это очень важно.  Чем меньше ваша потребность в общении, тем сильнее
вы должны принуждать себя бывать в обществе. Состояние  ваше  -- пока еще не
болезнь  и  не  вызывает  у  меня  серьезных опасений.  Однако  если  вы  не
прекратите пассивно праздничать,  то  в конце концов  в один прекрасный день
можете потерять душевное равновесие.
     Доктор оказался человеком понятливым и доброжелательным. Ему стало жаль
меня.  Он  рекомендовал  меня  одному  ученому,  в  доме которого  постоянно
собиралось  широкое  общество и  царила оживленная  духовная  и литературная
жизнь. Я отправился туда. Мое имя там было известно; встретили меня любезно,
почти сердечно, и вскоре я стал в этом доме частым гостем.
     Однажды я  явился туда  холодным осенним  вечеро