раннее утро. По  пыльному переулку уже потянулись в
поле  косцы  косить  клевер; из  дверей  хлевов  хмуро  таращились  на  меня
заспанные скотники; повсюду  уже  заявляла  о себе  хлопотливая крестьянская
жизнь, особенно бойкая в летнюю страду. "Надо было оставаться крестьянином",
--  сказал  я  себе и,  как  побитый  пес,  поспешил  убраться  из  деревни.
Превозмогая  усталость, я отправился  дальше  и шел, пока солнце наконец  не
просушило  росу  и  не  прогрело воздух, так  что можно было сделать  первый
привал. Я бросился на пожухлую траву у самой опушки молоденькой буковой рощи
и  проспал,  пригреваемый солнцем,  чуть ли не  до  самого  вечера. Когда  я
проснулся,  хмельной от  луговых  ароматов и с  приятною тяжестью в  членах,
которой  наливается все  тело после  долгого сна  на лоне матушки-земли, все
приключившееся со мною вчера  -- праздник, катание  на лодке и все остальное
-- показалось  мне  далеким,  грустным  и полузабытым сном  или давным-давно
прочитанным романом.
     Три дня  я провел в окрестностях, простодушно радуясь горячему солнцу и
раздумывая, не навестить ли мне заодно свои родные края, чтобы повидать отца
и помочь ему управиться с отавой.
     Боль моя, конечно же, за три дня не рассеялась.  Возвратившись в город,
я некоторое время шарахался от художницы как от зачумленной, однако приличия
не позволяли  мне порвать с ней всякую связь, и после каждый раз,  когда она
смотрела  на  меня или  обращалась ко  Мне, в горле  моем тотчас  же набухал
горький, стальной комок слез.

4

     То,  что в  свое время не  удалось  отцу,  сделали за него эти любовные
муки. Они приобщили меня к вину.
     Для моей жизни и сути это оказалось самым важным из всего, что я до сих
пор рассказал о себе. Пьянящее, сладкое  божество стало  мне верным другом и
остается им  и  по  сей  день. Кто еще  так  могуч, как  оно?  Кто  еще  так
прекрасен, так сказочно-затейлив,  так  мечтателен, так весел и тосклив? Это
--  герой  и волшебник.  Это искуситель  и брат  Эроса. Для него нет  ничего
невозможного; бедные  человеческие сердца он наполняет божественной поэзией.
Меня,  анахорета  с крестьянскою  душой,  он превратил  в  короля,  поэта  и
мудреца. На опустевшие  ладьи человеческих  жизней он возлагает  бремя новых
судеб,  а  угодивших  на  мель  мореплавателей  гонит обратно,  к стремнинам
Большого Пути.
     Вот  что  такое  вино. Однако, как  и  все  прочие  драгоценные  дары и
искусства, оно требует  к себе особого отношения: любви, трепетных  поисков,
понимания и жертв. Это под силу лишь немногим, и оно  губит людей  тысячами.
Оно  превращает  их  в старцев,  убивает их  или  гасит в них пламень  духа.
Любимцев же  своих  оно зовет на пир и воздвигает для  них  радужные мосты к
заповедным  островам   счастья.  Когда  их   одолевает   сон,   оно  бережно
подкладывает им под голову подушку,  а  если  они становятся добычей печали,
оно  заключает их в объятия, тихо и  ласково,  как друг или мать,  утешающая
сына.  Оно  претворяет  сумятицу  жизни  в  великие  мифы  и  наигрывает  на
громогласной арфе песнь мироздания.
     И  в  то же  время вино  -- это невинное дитя с шелковистыми,  длинными
кудрями,  хрупкими плечиками и нежными членами. Оно доверчиво льнет к твоему
сердцу,  поднимает   к  тебе   свое  узенькое  личико  и  смотрит  на   тебя
удивленно-мечтательно  огромными  глазами,   на  дне  которых  сияет,   дыша
свежестью  и чистотой  новорожденного лесного  ключа, воспоминание  о рае  и
неутраченная богосыновность.
     Сладкое божество это подобно также  широкой реке, кипучей и говорливой,
несущей свои воды сквозь весеннюю ночь в неведомые дали. Оно подобно океану,
баюкающему на прохладной груди своей то солнце, то звезды.
     Когда  оно  заводит разговор со своими  любимцами, над головой  у них с
устрашающим шипением  и  грохотом смыкает свои волны  бурное море  волшебных
тайн,  воспоминаний,   предчувствий  и   поэзии.  Знакомый  мир   становится
крохотным,  а затем и вовсе исчезает, и душа в трепетной радости бросается в
бездорожную ширь неизведанного, где все кажется чуждым и вместе с тем родным
и где все говорит на языке поэзии, музыки и мечты.
     Однако я должен рассказать все по порядку.
     Порою случалось так, что я часами был  весел до самозабвения, занимался
учебой, писал или слушал музыку Рихарда. Но  не проходило  и  дня без  того,
чтобы боль моя хотя бы на миг не напомнила о себе. Иногда она настигала меня
уже ночью, и я стонал и метался в постели и засыпал лишь под утро, в слезах.
Или она оживала при встрече с Аглиетти.  Но чаще всего она подстерегала меня
чудными летними вечерами,  теплыми и расслабляющими. Тогда я уходил к озеру,
садился  в лодку  и  греб  до  изнеможения,  после  чего  мне  уже  казалось
совершенно невозможным отправиться домой. И я шел  в погребок или  в один из
летних  ресторанов. Я пробовал одно за  другим всевозможные вина, долго пил,
погруженный в  мрачные  раздумья,  и  наутро просыпался  больным и разбитым.
Похмелье мое нередко оказывалось  столь тяжким и отвратительным, что я давал
себе  слово  никогда  больше  не пить. Вскоре, однако,  я  вновь  попадал  в
трактир, и все начиналось сначала. Постепенно я научился различать вина и их
свойства и вкушал  пьянящую влагу уже более осознанно,  но все  еще довольно
наивно  и  неуклюже. В  конце концов  я  остановил свой выбор  на  рубиновом
фельтлинском. Терпкое и возбуждающее вначале, оно уже после  первого  бокала
туманило мои мысли, сплетало их в одно сплошное, тихое кружево грез, а потом
начинало  колдовать,  творить  и  осыпать меня  цветами  поэзии. А  отовсюду
наплывали сказочно  освещенные  ландшафты, когда-либо запавшие мне в душу, и
на  этих  картинах  природы  я  видел  самого  себя  странствующим,  поющим,
мечтающим,  и  ощущал  в  себе  мощный  ток  теплой,  возвышенной  жизни.  И
заканчивалось   все  необыкновенно   приятной   грустью,   словно  навеянной
невидимыми скрипками и тягостным чувством, будто я упустил огромное счастье,
не заметив его и пройдя мимо.
     Как-то  незаметно, само  собой получилось,  что я  все реже  предавался
пьянству в  одиночку и все чаще попадал в то или иное общество. Как только я
оказывался  среди  людей,  вино  начинало  действовать  на  меня  совершенно
по-другому. Я становился разговорчив, не  будучи,  однако, возбужден, а лишь
чувствуя  странный,  холодный  азарт.  Буквально за ночь  расцвела  еще одна
сторона моей натуры, о  которой я и сам не подозревал и которую справедливее
было бы  сравнить с крапивой и чертополохом,  нежели  с декоративным садовым
растением:   одновременно  со  словоохотливостью  в  меня   вселялся   некий
воинственный, холодный дух, и я  тотчас же  исполнялся уверенности,  чувства
собственного превосходства, критичности и язвительного юмора. Если при  этом
случалось  быть кому-либо из тех, чье общество меня раздражало, я принимался
злить и дразнить их, то хитро и тонко, то откровенно и  грубо, и не оставлял
их в покое,  пока  они  не  уходили.  Людей я  вообще  с детства  не жаловал
особенной любовью и прекрасно обходился без них, теперь же и вовсе сделал их
объектом своей  критики  и иронии. Мне доставляло  удовольствие выдумывать и
рассказывать коротенькие истории,  в которых отношения людей, представленные
с  кажущейся   деловитостью  сатиры,  на  самом  деле  высмеивались  зло   и
безжалостно. Откуда бралось это презрение, я  и сам не знал; оно поднималось
из  недр моего существа,  словно гной  из лопнувшего нарыва,  от которого  я
долгие годы не мог избавиться.
     Теми редкими вечерами,  когда я оставался с вином один на один, я вновь
грезил о звездах, горных вершинах и печальной музыке.
     В ту пору  я  написал серию очерков об обществе, культуре  и  искусстве
нашего времени, маленькую  ядовитую книжечку,  колыбелью  которой  были  мои
застольные беседы  в трактирах и  погребках.  А  усердно  продолжаемые  мною
исторические исследования дали  мне разного рода  материал, послуживший моим
сатирам чем-то вроде солидного антуража.
     Благодаря  этой работе  я получил статус  постоянного  сотрудника одной
крупной газеты, а это уже почти означало верный кусок  хлеба. Сразу же после
этого упомянутые очерки вышли и отдельным изданием и были встречены публикой
весьма благосклонно. Теперь я наконец решительно выбросил  свою филологию за
борт.  За  плечами  у  меня  уже  было  несколько семестров,  а завязавшиеся
отношения с германскими журналами произвели меня из безвестных и нуждающихся
в  чин общепризнанной  личности. Я начал сам зарабатывать себе на пропитание
и,  отринув  кабалу   стипендии,  помчался  на  раздутых  парусах  навстречу
презренной жизни маленького литератора-профессионала.
     Несмотря,  однако же, на  успех и на  мое тщеславие, на мои сатиры и на
муки  любви,  надо мною по-прежнему --  в радости и  в  тоске  --  тихо сиял
немеркнущий  нимб молодости. Несмотря на всю свою иронию и некоторое легкое,
безобидное  чванство, я  постоянно  видел перед собой  в мечтах некую  цель,
некое счастье, венец  всех трудов. Что  это  должно было  быть, я не знал. Я
чувствовал лишь, что жизнь в один прекрасный день принесет на своих волнах и
положит у моих ног  какое-нибудь  особенно пленительное счастье -- славу или
любовь,  а быть может,  утоление моей тоски и возвышение души. Я все еще был
пажом,  мечтающим о благородных  дамах, о  посвящении в  рыцари и  о великих
почестях.
     Я  полагал, что стою на  первой  ступени  блестящей  лестницы,  ведущей
вверх.  Я не знал, что все пережитое мною до  сих пор состояло из одних лишь
случайностей и что душе  моей  и  моей жизни недостает еще, говоря  на языке
живописцев,  основного цвета, глубокого и характерного  лишь для меня.  Я не
знал, что был мучим тоской, избавления от которой не  принесут ни любовь, ни
слава.
     И  потому я  наслаждался своей  маленькой  тускловатой славой  со  всей
пылкостью молодого  сердца. Мне  нравилось сидеть за бутылкой хорошего  вина
среди умных, одухотворенных людей и видеть то жадное  внима-а ние, с которым
они ловят каждое мое слово.
     Временами у меня вдруг  словно  открывались глаза,-"  и  я  видел,  как
бьется  во всех  этих современных,  мятущихся  душах  тоска, как  мучительно
рвется она на волю и какими странными путями ведет она их по жизни. Верить в
Бога  считалось глупым  и  почти неприличным; теперь верили  во всевозможные
имена и учения:  в Шопенгауэра,  в  Будду, в Заратустру и во  многое другое.
Некоторые  молодые безымянные  поэты устраивали в своих колоритных квартирах
торжественные  акты  поклонения  статуям или  картинам.  Стыдясь  преклонить
голову перед  Богом,  они простирались  ниц перед Зевсом Отриколийским. Были
среди  них и аскеты, мучившие  себя  воздержанием и разгуливавшие  по улицам
чуть ли  не во вретище. Их божество  называлось  Толстой  или Будда. Были  и
художники,  которые  с помощью  определенных, тщательно  подобранных  обоев,
музыки,  блюд, вин, духов или  сигар  добивались  в себе изысканных чувств и
настроений.   Они  небрежно,  с  нарочитой  безапелляционностью  говорили  о
музыкальных  линиях,  о  цветовых  аккордах  и  тому  подобном  и  неустанно
охотились  за  так  называемой "личной нотой",  заключавшейся  чаще  всего в
каком-нибудь  мелком,  безобидном  самообмане  или  сумасбродстве.  Все  это
судорожное  комедианство меня  лишь забавляло  и  смешило,  однако нередко я
вдруг  с  содроганием  замечал,  сколько за ним  кроется  серьезной тоски  и
сколько недюжинной душевной силы прогорает в нем впустую.
     Из  всех  участников  этого  феерического  шествия  новомодных  поэтов,
художников  и  философов,  вызывавших  у  меня  в  свое  время  восторженное
удивление,  я не  мог  бы  сегодня  назвать  ни одного,  из  кого  вышло  бы
что-нибудь замечательное. Был среди них один немец-северянин моего возраста,
милый человечек, нежная, отзывчивая натура, тонкий и чувствительный во всем,
что  хоть как-нибудь связано было  с искусством.  Все прочили ему  как поэту
блестящую будущность, и те несколько стихов, что я услышал в его собственном
исполнении, и поныне живут  во мне в виде каких-то необыкновенно душистых  и
сладостно-прекрасных отголосков прошлого. Возможно, из всех нас он один лишь
мог бы стать настоящим поэтом. Позже, благодаря случаю, я узнал его короткую
историю.  После  какой-то  литературной  неудачи сверхчувствительный  юноша,
поникнув  духом,  стал  избегать всякого  общества  и угодил в  лапы некоего
меценатствующего негодяя,  который, вместо того чтобы ободрить  и  вразумить
его,  очень  скоро  окончательно  погубил поэта. Развлекая на виллах  своего
богатого покровителя  его экзальтированных  дам пошлой болтовней об изящном,
он  возомнил  себя  непризнанным  гением  и,  безбожно  совращаемый  с  пути
истинного, шаг  за  шагом довел себя до безумия Шопеном и почти  непрерывным
прерафаэлитским экстазом. Эту гю-луоперившуюся братию  поэтов  и мечтателей,
поражавших странностью одежд и причесок, я до сих пор не могу вспоминать без
страха  и жалости, ибо  мне  лишь спустя годы открылась опасность общения  с
ними. Меня от их пестрой толкотни уберег засевший во мне крестьянин-альпиец.
     Однако  благороднее  и  упоительнее, чем  слава  и вино,  и  любовь,  и
мудрость, была для  меня моя  дружба.  Это  она была  мне  спасением от моей
врожденной  жизнеробости,  и она же сохранила  годы моей молодости свежими и
по-утреннему  румяными.  Для  меня  и  сегодня  нет ничего ценнее  честной и
обильной мужской дружбы, и  если временами, в дни  неотвязчивых дум, на меня
наваливается  тоска  по  юности,  то  это  не  что иное, как  тоска  по  той
студенческой дружбе.
     С  тех  пор  как я  влюбился в Эрминию, Рихарду доставалось  все меньше
моего внимания. Вначале я и сам этого не замечал, но несколько недель спустя
меня  начали терзать угрызения  совести.  Я  исповедовался  перед  ним, а он
признался, что  с  горечью и сочувствием  видел приближение  постигшей  меня
беды, и  дружба моя  к нему разгорелась с новой силой, еще более искренняя и
ревнивая.  Все  те  маленькие  и  радостно-светлые   житейские  премудрости,
благоприобретенные мною в то  время, достались  мне от него. Он был красив и
радостно-светел всем своим  существом, и  жизнь для него, казалось, не имела
теневых сторон. Будучи человеком умным и подвижным, он хорошо знал страсти и
заблуждения  того времени, но они безвредно стекали  с  него, словно с  гуся
вода.  Все в  нем  было  достойно  восхищения -- его  упругая  походка,  его
благозвучная речь и все его существо. А как он умел смеяться!
     К моим опытам  с вином он  относился  весьма  скептически.  Изредка  он
составлял мне компанию, но ему вполне достаточно было двух бокалов,  а потом
он  предавался наивному удивлению по поводу моей  гораздо более внушительной
дозы. Когда же он замечал, что я страдаю и тщетно борюсь с тоской,  он играл
мне на фортепьяно, читал  мне  что-нибудь  или водил  меня  гулять. Во время
наших маленьких  походов по  окрестностям  мы часто проказничали,  как дети.
Однажды в  полдень, устроившись на привал в  лесистой долине,  мы беззаботно
грелись на солнышке,  бросали друг в друга еловые шишки и распевали стихи из
"Благочестивой Елены" на самые  томные  мелодии. Резвый прозрачный ручей так
настойчиво дразнил нас своим свежим дыханием  и заманчивым  плеском, что мы,
не  выдержав,  разделись донага  и  окунулись в  холодную воду.  Тут Рихарду
пришла мысль разыграть маленькую комедию. Он уселся на поросший мхом обломок
скалы и  превратился в Ло-релею,  в то  время как  мне,  "гребцу", надлежало
проплывать мимо "кручи" в утлом челноке.  При этом он так забавно  изображал
девичью  стыдливость и  строил  такие  гримасы,  что  я,  вместо  того чтобы
пленяться  "могучей  силой", едва  держался на  ногах  от смеха.  Неожиданно
послышались голоса;  в следующее мгновение на тропинке показалась  небольшая
группа туристов, и мы, застигнутые врасплох  в своей наготе, принуждены были
поспешно укрыться под размытым, нависшим над водой берегом. Пока ни о чем не
подозревающее общество шествовало мимо, Рихард издавал всевозможные странные
звуки: хрюкал,  подвизгивал,  шипел. Туристы недоумевающе  смотрели  друг на
друга, оглядывались по сторонам, таращились в воду и чуть было не обнаружили
нас. Друг мой внезапно выглянул из своего укрытия,  посмотрел на возмущенных
пришельцев и изрек низким голосом, подняв руку, как священник:
     -- Ступайте с миром!
     Он тут же вновь спрятался, ущипнул меня в руку и сказал:
     -- Это тоже была шарада!
     -- Какая же? -- спросил я.
     --  Пан  пугает пастухов, -- рассмеялся он. -- Правда, среди них,  увы,
оказалось и несколько юбок.
     К  моим историческим исследованиям  он оставался безучастен.  Однако он
очень  скоро разделил со  мною мое влюбленно-почтительное  предпочтение  Св.
Франциску  Ассизскому, хотя  он  и  тут не  мог обойтись без  своих шуточек,
всегда   меня   возмущавших.  Мы   вместе   представляли   себе   праведного
страстотерпца и  видели, как шествует  он  по умбрийским дорогам, со светлым
восторгом  на  ясном  челе,  похожий  на  славное,  большое  дитя,  радостно
преданный  своему  Богу и исполненный  смиренной любви  к  людям. Мы  вместе
читали его бессмертную "Кантику брата Солнца"  и  знали ее  почти  наизусть.
Как-то  раз мы катались  по  озеру  на  пароходе, и в  конце нашей  прогулки
Рихард, глядя на то, как вечерний ветерок покрывает воду золотой рябью, тихо
сказал:
     -- Послушай-ка, как там говорит наш святой? И я процитировал:
     -- Laudato si, misignore, per frate vento e per aere e nubilo  e sereno
et onne tempo!

     Если между  нами  возникал  спор  и мы  начинали  говорить  друг  другу
колкости,  он  полувсерьез,  полушутя осыпал  меня  на  манер  рассерженного
школьника  таким количеством потешных  прозвищ и эпитетов, что меня  в конце
концов  разбирал смех, и раздор  наш, лишенный своего ядовитого жала, тотчас
же прекращался. Более или менее серьезным мой любезный друг бывал лишь в  те
минуты, когда  слушал или сам исполнял  своих любимых композиторов. Впрочем,
даже тут он  мог в любую минуту прервать себя ради какой-нибудь шутки. И все
же любовь его к искусству была исполнена чистой, бескорыстной преданности, а
его   чутье,   умение   распознать  настоящее,  значительное,  казалось  мне
безупречным.
     Он  с  удивительным  совершенством  владел  тонким,  нежным  искусством
утешения,  участливого присутствия,  целительного  смеха  и щедро дарил  его
своим друзьям в трудную минуту. Застав меня в скверном расположении духа, он
мог  рассказывать  мне   бесконечное  количество  маленьких   анекдотических
историй,  полных  милого   гротеска,  и  тон  его  заключал  в  себе  что-то
успокаивающе-веселящее, перед чем я  почти никогда не мог устоять. Ко мне он
относился с некоторым  уважением,  так как  я был  серьезнее его. Еще больше
импонировала  ему  моя недюжинная  телесная сила. Он  даже хвастал  ею перед
другими  и  гордился, что имеет друга, который  мог бы  задушить  его  одной
рукой.  Он  придавал  большое  значение физической  ловкости и  всевозможным
спортивным умениям:  обучал меня игре  в  теннис,  занимался  вместе со мною
плаванием и греблей,  приобщал  меня к верховой езде и не  успокоился до тех
пор, пока я не научился играть в бильярд почти так же хорошо, как  и он сам.
Это была его  любимая  игра;  в ней он не  только стремился  к мастерству  и
красоте с азартом художника, но и по обыкновению бывал за бильярдом особенно
оживлен,  остроумен  и весел.  Нередко он  наделял  шары именами наших общих
знакомых  и сочинял, удар за ударом,  на  свой  лад толкуя позицию шаров, их
сближение  или удаление друг от друга,  целые  романы, искрящиеся остротами,
двусмысленностями  и  карикатурными  сравнениями.  И все это  он  делал,  не
прерывая игры, спокойной,  легкой  и удивительно элегантной, и  наблюдать за
ним в эти ми