ов и
маков, в то время как мы, старики,  думали о маленькой Аги, душа которой уже
готова была приять крылья и покинуть нашу маленькую, пугливую стаю.
     Следующие две недели  прошли благополучно. Девочка, казалось, уже  была
близка к выздоровлению:  она уже могла надолго покидать  постель и выглядела
среди  своих прохладных  подушек краше  и веселей, чем когда-либо до  этого.
Потом было несколько тревожных, горячечных ночей, и мы поняли, больше уже не
говоря об этом друг с другом, что ребенку совсем недолго осталось быть нашим
гостем -- две-три недели, а может, всего два-три дня. Лишь один-единственный
раз еще  обмолвился  отец о близкой смерти дочери.  Это  было в  мастерской.
Заметив, как он  перебирает свои  запасы досок, я сразу  догадался,  что  он
подыскивает подходящие заготовки для детского гробика.
     -- Все  равно ведь скоро придется... -- пояснил  он. -- Так уж лучше  я
сделаю это спокойно, после работы, чтобы никто не стоял над душой.
     Я  сидел  на одном  верстаке,  а он работал  рядом,  на  другом.  Чисто
обстругав  доски, он  показал их  мне  с  оттенком гордости. Это  была  ель,
красивое, здоровое, безукоризненное дерево.
     -- И гвоздей я в него  не буду забивать: плотно пригоню доски  шипами и
пазами, чтобы был гроб так гроб, настоящий, добротный. Но на сегодня хватит,
пойдем-ка мы наверх, жена, уж верно, заждалась.
     Шли дни,  жаркие,  удивительные  летние дни; я каждый день проводил час
или два у постели маленькой Аги, рассказывал ей  о прекрасных лесах и лугах,
держал в своей  широкой ладони узенькую, невесомую детскую ручку и жадно пил
всей душой  эту милую, лучистую прелесть, которая,  словно облачко, окружала
девочку до самого последнего часа.
     А потом  мы  испуганно  и  печально  стояли подле  нее и  смотрели, как
маленькое, худенькое  тельце в  последний раз  напрягло  все свои  силы  для
борьбы  с   неумолимой   смертью,   которая  быстро  и   легко  сломила  это
сопротивление. Мать снесла  свое горе безмолвно и стойко; отец лежал  грудью
на постели и никак не мог распрощаться со своей мертвой любимицей, без конца
гладил ее светлые волосы и ласкал неподвижное личико.
     После  короткой,  скромной  церемонии   погребения  начались  тягостные
вечера, когда  дети  плакали  в своих кроватях;  начались отрадные посещения
кладбища, где мы посадили цветы на еще свежей могилке и подолгу молча сидели
на  скамье  в тени  деревьев,  думая о  маленькой Аги  и по-новому,  другими
глазами глядя на землю, в которой лежала наша любимица, и  на  деревья  и на
траву, которые росли на этой земле, и на птиц, непринужденная, веселая возня
которых еще сильнее подчеркивала тишину кладбища.
     Между  тем полные труда и  хлопот строгие будни  брали свое; дети вновь
смеялись, дурачились и пели и просили историй, и все мы незаметно привыкли к
тому,  что  никогда  уже не  увидим нашу Аги,  а  на  небе  одним  маленьким
прекрасным ангелом стало больше.
     За всем этим я совершенно забыл  дорогу  к  профессору и лишь несколько
раз  побывал в доме Элизабет, где я каждый раз,  окунаясь в тепловатый поток
несмолкаемых разговоров, испытывал  странное чувство растерянности и щемящей
тоски. Теперь  же  я  решил навестить  оба дома,  однако  и  там  и  здесь я
наткнулся на запертые двери, ибо все давно уже были в деревне. Только сейчас
я с удивлением заметил, что за дружбой с семьей столяра и болезнью ребенка я
совсем позабыл про знойное лето и про каникулы. Прежде это  было бы для меня
совершенно невозможно -- провести июль и август в городе.
     Я   ненадолго  распростился  со   всеми   и  отправился  пешком   через
Шварцвальдский лес,  затем по горной дороге и дальше по Оденвальдскому лесу.
В пути я с  особенным,  доселе  незнакомым  мне удовольствием посылал  детям
базельского  ремесленника  открытки   из   разных  красивых  мест  и   всюду
представлял себе,  как  потому  буду  рассказывать им  и  их  отцу  о  своем
путешествии.
     Во Франкфурте я  решил продлить свои странствия  еще на пару  дней. Я с
новой  радостью  любовался произведениями древнего искусства в Ашаффенбурге,
Нюрнберге, Мюнхене и  Ульме и  в конце концов остановился  без всяких задних
мыслей на денек-другой в  Цюрихе. До сих  пор, все последние годы, я избегал
этого города,  как могилы,  и вот вдруг вновь  бродил  по  знакомым  улицам,
заглядывал в старые  погребки  и  летние  рестораны и  мог наконец  без боли
вспоминать  далекие прекрасные годы  юности. Художница Аглиетга вышла замуж;
мне назвали  ее  новый  адрес.  Я отправился туда под вечер, прочел на двери
дома имя ее мужа, поднял глаза на окна  и  заколебался:  во мне  вдруг вновь
ожили картины  прошлого,  и юношеская любовь моя болезненно  шевельнулась  в
груди, словно  вдруг  пробудившись  ото сна.  Я повернулся и ушел прочь,  не
замутив  драгоценный  образ  прекрасной  чужеземки  никчемным  свиданием.  Я
медленно побрел в сад на берегу озера, где художники устроили праздник в тот
памятный летний вечер, постоял перед домиком,  под крышей которого в высокой
мансарде  я  прожил  три  коротких,  но  славных  года,  и  сквозь  все  эти
воспоминания уста мои вдруг сами собой произнесли имя Элизабет. Новая любовь
оказалась все же сильнее своих старших сестер. Она  была тише, застенчивей и
благодарней.
     Чтобы  подольше  сохранить  это  дивное  настроение,  я  взял  лодку  и
медленно-медленно поплыл  в теплую,  полную  света  озерную  ширь.  Близился
вечер;    в    небе   неподвижно   застыло   чудное,   белоснежное   облако,
одно-единственное  на  всем  небосклоне. Я не сводил  с него  глаз, дружески
кивал ему время от  времени и вспоминал о своей  детской любви к облакам, об
Элизабет  и о том изображенном на  холсте  облаке  Сегантини, перед  которым
однажды  увидел Элизабет такою прекрасной и восторженно-отрешенной.  Никогда
еще ни словом, ни похотью не замутненная любовь  моя к ней не действовала на
меня  так  благотворно  и очищающе,  как  в этот  миг, перед лицом одинокого
облака, когда  я,  умиротворенный и  благодарный,  перебирал  в  памяти  все
светлые грани своей  жизни и вместо прежних  страстей и внутренней  сумятицы
чувствовал  лишь старую тоску детских  лет, да  и  та  стала более  зрелой и
затаенной.
     У  меня  издавна  была  привычка  что-нибудь  вполголоса  напевать  или
бормотать  в такт  веслам. Я  и  в  этот раз  тихонько запел и  лишь  спустя
некоторое  время  заметил, что это  стихи. Вернувшись  домой,  я  без  труда
вспомнил  и  записал их,  на память об  этом  прекрасном вечере на  озере  в
Цюрихе.

     Подобно белой тучке,
     Что не достать с земли,
     И ты мне светишь нежно,
     Элизабет, вдали.

     Плывет, блуждает тучка,
     Никак не уследишь.
     Лишь грезою приходит
     Ко мне в ночную тишь.

     Сияет так блаженно,
     Что, потеряв покой,
     Стремишься к белой тучке
     Со сладкою тоской.

     (Пер. Н. Гучинской.)

     В  Базеле  меня уже  дожидалось  письмо из  Ассизи. Оно  было  прислано
госпожой Аннунциатой Нардини и заключало в себе множество приятных новостей.
Госпожа Нардини все  же нашла себе мужа!  Впрочем,  бу-; дет  лучше,  если я
приведу ее письмо полностью.
     "Глубокоуважаемый и горячо любимый господин Петер!
     Простите  меня, Вашего верного друга, за то,  что я осмелилась написать
Вам письмо. Богу было  угодно  послать мне большое счастье, и теперь я  рада
пригласить Вас на мою свадьбу двенадцатого октября.  Его  зовут  Менотти,  и
хотя у него и мало денег, но зато он меня очень любит и ему уже  приходилось
торговать  фруктами.  Он  очень  приятный  на  вид, но не  такой  высокий  и
красивый, как Вы, господин  Петер.  Он будет  торговать на  площади, а  я --
хозяйничать  в лавке.; Хорошенькая  Мариетта, соседская  дочка, тоже выходит
замуж, правда, всего лишь за простого каменщика из других краев.
     Я  каждый день думала  о  Вас и  всем о  Вас  рассказывала. Я Вас очень
люблю, и  св.  Франциска тоже и поставила ему четыре свечи, на память о Вас.
Менотти тоже будет очень рад, если вы приедете на свадьбу. Если он  вздумает
грубить Вам, я ему не позволю. Жалко вот, что Маттео Спинелли и в самом деле
оказался злодеем, как я всегда и говорила. Он часто воровал у меня лимоны. А
сейчас  его  забрали, потому  что он  украл  у  своего  отца,  у  булочника,
двенадцать  лир,  а  еще  за  то,  что  он  отравил  собаку  нищего  бродяги
Джанджакомо.
     Да благословит Вас Господь и св. Франциск. Я очень по Вам скучаю.
     Ваш преданный и верный друг
     Аннунциата Нардини.
     Урожай  в этом  году был неважный. Виноград уродился  плохо, да  и груш
оказалось мало, зато лимонов было хоть  отбавляй, жаль только,  что пришлось
их продавать за бесценок. В Спелло случилось ужасное несчастье. Один молодой
человек  насмерть  убил  своего  брата граблями. Никто  не знает  за что, но
наверняка от ревности, хотя тот и был его родной брат".
     К сожалению, я не мог последовать этому соблазнительному приглашению. Я
написал поздравительное письмо, в котором пожелал  госпоже Нардини счастья и
сообщил,  что  постараюсь  навестить их весною  следующего года. Потом  я  с
письмом и привезенным из  Нюрнберга  подарком для детей  отправился к своему
ремесленнику.
     Там я обнаружил  неожиданную  перемену. В  стороне от  стола,  напротив
окна, на стуле с бруствером, как у  детского креслица,  топорщилась  кривая,
гротескная человеческая  фигура. Это был Боппи,  брат жены столяра,  бедный,
наполовину  парализованный горбун,  для  которого нигде  больше  не  нашлось
местечка после недавней смерти его старушки матери. С тяжелым сердцем мастер
временно приютил его у себя, и теперь постоянное присутствие в доме больного
калеки давило и  стесняло  дыхание, словно  гробовая плита. К  нему  еще  не
успели привыкнуть; детям он внушал страх, мать изнывала от жалости, смущения
и неловкости, отец был явно расстроен.
     Шеи  у Боппи  не  было;  прямо  на отвратительном  двойном горбу сидела
большая голова  с крупными, резкими чертами  лица: широкий лоб, крепкий нос,
красивый, страдальческий  рот  и ясные, но отрешенные  и  пугливые глаза; до
странности  маленькие  и красивые белые  руки его почти все время неподвижно
лежали на узеньком  бруствере. Я тоже смутился и пригорюнился при виде этого
нежданного гостя, и в то же  время мне было мучительно неловко, когда мастер
рассказывал мне  незатейливую историю бедного калеки в его присутствии и тот
все  это  время сидел  рядом, молча  глядя на  свои руки. Калекой он был  от
рождения, однако все же  смог закончить начальную школу и несколько лет плел
всевозможные  изделия  из  соломы,  чтобы  хоть немного быть полезным  своим
близким, пока его  не разбил  паралич  после нескольких приступов подагры. И
вот  уже много лет  он либо  лежал в постели, либо сидел  на  своем странном
стуле,  подпираемый со всех сторон  подушками. Жена  мастера  сообщила,  что
раньше брат часто  и  очень  красиво пел,  но вот  уже несколько лет  она не
слышала его пения, и здесь, у них дома, он тоже  еще  ни разу не пел. И пока
все это рассказывалось и обсуждалось, он молча сидел и смотрел на свои руки.
Мне  наконец  стало не по себе, и  я распрощался, ушел и некоторое время  не
показывался в доме ремесленника.
     Всю свою жизнь я был здоров и силен, не перенес ни одной сколько-нибудь
серьезной болезни и смотрел на  немощных,  особенно  на  калек, с жалостью и
некоторой  долей презрения,  и конечно же, мне трудно  было смириться с тем,
что  моя  светлая,  теплая дружба  с семьей ремесленника  омрачена тягостным
бременем  этой  убогой,   искалеченной  жизни.  Поэтому  я  откладывал  свой
следующий  визит  со  дня  на  день  и  тщетно  старался придумать,  как  бы
избавиться  от  паралитика Боп-пи. Должна же  быть  какая-нибудь возможность
поместить его  с малыми  затратами  в больницу или приют, думал я. Несколько
раз  я порывался отправиться  к мастеру, чтобы  обсудить с ним этот план, но
никак  не мог решиться первым заговорить об этом, к тому же я боялся встречи
с  больным, как  ребенок.  Мне  было  противно  здороваться с  ним за руку и
постоянно видеть его.
     Так миновало одно  воскресенье. В следующее воскресенье я уже готов был
ранним поездом  отправиться куда-нибудь  в сторону Юры,  но  вдруг устыдился
своей трусости и остался в городе, а после обеда пошел к ремесленнику.
     Я с отвращением подал Боппи руку. Мастер был в дурном расположении духа
и предложил совершить прогулку, заявив, что ему  опостылела эта жизнь, как в
склепе, и  я обрадовался этому, ибо  таким он был  более  доступен для  моих
предложений. Жена его хотела остаться, однако Боппи  стал  уверять ее, что в
этом  нет нужды,  что он  прекрасно может посидеть и один;  кроме  книги да,
пожалуй, стакана воды под рукой, ему ничего не нужно и что мы можем спокойно
запереть его на ключ и без всяких забот отправиться на прогулку.
     И мы, считавшие  себя  славными, добросердечными людьми, -- мы  заперли
его на ключ и ушли гулять! И мы веселились, забавлялись с детьми, радовались
ласковому, золотому осеннему солнцу, и никому не было совестно, ни у кого не
сжалось  сердце при мысли о том, что мы оставили калеку  одного  в доме!  Мы
даже  рады были, что освободились  от  него  хоть ненадолго,  и,  предавшись
чувству облегчения, жадно вдыхали прозрачный,  теплый  воздух и являли собой
отрадное зрелище милого  и  благочестивого семейства, которое с пониманием и
благодарностью принимает Господень день.
     Лишь когда мы у Гренцахского Хернли решили  выпить по стаканчику вина и
расселись за  столиком в саду, мастер наконец заговорил о Боппи.  Он сетовал
на эту  лишнюю обузу, жаловался на тесноту и увеличившиеся расходы и в конце
концов, рассмеявшись, сказал:
     -- Слава Богу, хоть здесь можно часок отдохнуть от него и повеселиться!
     При  этих необдуманных словах  его я вдруг живо  представил себе  глаза
бедного калеки,  исполненные  боли и  мольбы;  я увидел  его, которого мы не
любили, от которого  рады были избавиться и который сидел сейчас взаперти, в
маленькой,  сумрачной комнатке,  покинутый нами,  одинокий  и печальный. Мне
пришло в голову,  что  скоро начнет смеркаться, а он не  в состоянии  зажечь
свет  или  подвинуться ближе  к  окну. Стало  быть, ему  придется отложить в
сторону книгу и сидеть в  полутьме, не имея  ни собеседника,  ни какого-либо
занятия, в  то время как мы  пьем вино, смеемся  и весело болтаем. А еще мне
пришло в голову, что не так уж давно я рассказывал своим ассизским соседям о
св. Франциске и хвастал, будто бы он научил меня любить всех людей. Для чего
же  я  усердно изучал жизнь этого святого, для чего  затвердил наизусть  его
восхитительную песнь любви  и искал  его  следы на  умбрийских холмах,  если
рядом страдает несчастный и  беспомощный  человек, которого я знаю  и мог бы
утешить?
     Чья-то  незримая, но могучая десница опустилась мне на сердце,  сдавила
его  и наполнила его таким  стыдом и  такою  болью,  что я задрожал  и  весь
отдался во власть этой силы. Я понял: это Бог пожелал напомнить мне о себе.
     --  О поэт! --  молвил  он. -- О  ученик славного  умб-рийца, о пророк,
вознамерившийся   осчастливить  людей,   научив  их   любви!  О   мечтатель,
возжелавший  слышать мой  голос в  шуме ветра и  волнующихся вод! Ты полюбил
некий дом,  в котором тебя  встречают как желанного  гостя и  где  ты провел
немало  приятных минут!  И вот  теперь,  когда  я  удостоил сей  дом  своего
присутствия,  ты  бежишь прочь и помышляешь о том, как  изгнать меня из дома
сего! О лжесвятой! О лжепророк! О поэт!
     Я почувствовал себя так, будто меня поставили перед чистым, неподкупным
зеркалом   и   я   увидел   себя   в  нем   лжецом,   болтуном,   трусом   и
клятвопреступником. Это  было больно, это было мучительно и  ужасно, но  то,
что в  это мгновение разрушалось  во мне,  содрогалось и  корчилось от боли,
было достойно разрушения и гибели.
     Я торопливо попрощался, не обращая внимания на уговоры своих спутников,
и  поспешил  обратно  в  город,  оставив  на  столе  свое  недопитое  вино и
недоеденный бутерброд. Всю дорогу меня терзал  почти невыносимый страх,  что
за это время могло приключиться  какое-нибудь несчастье: вспыхнул пожар или,
может быть, беспомощный Боппи просто упал со стула и теперь лежит на  полу и
стонет от боли,  а  может быть, уже и вовсе мертв. Я  видел его  неподвижное
тело; мне казалось, будто  я стою рядом и читаю  в глазах калеки  безмолвный
упрек. Совсем запыхавшись,  я миновал границу  города,  добрался  до  дома и
бросился со всех ног вверх по лестнице, и только потом мне пришло  в голову,
что  дверь заперта, а  ключ у хозяев. Но страх мой тотчас же прошел, ибо, не
успев  еще  достичь  двери,  я услышал  изнутри  пение.  Это  было  странное
ощущение. С  бьющимся сердцем, едва не задыхаясь от стремительной ходьбы,  я
стоял на темной лестничной площадке,  слушал пение запертого на замок калеки
и  медленно приходил в себя.  Тихим голосом, мягко и  немного жалобно пел он
народную песню "Цветик алый, цветик белый". Я знал, что он давно уже не пел,
и был  тронут  этой  маленькой  тайной  одной  из  его  тихих,  незатейливых
радостей.
     Так  уж  устроен  наш  мир:  серьезные  события  и   глубокие  душевные
переживания часто  соседствуют  с комическим.  Так  и  я  тотчас же  заметил
смехотворную нелепость и постыдность своего положения. В приступе внезапного
страха я битый  час несся по  полям, не  разбирая  пути, чтобы наткнуться на
запертую дверь. Мне следовало либо убраться восвояси, либо  прокричать Боппи
о  своих  добрых  намерениях через две  закрытые двери. Я  со своим желанием
как-нибудь  утешить  беднягу,  высказать  ему свое участие  и  хоть  немного
скрасить его одиночество стоял на  лестнице, а он,  ни  о чем не подозревая,
сидел внутри, пел  одну песню за другой  и  несомненно только испугался  бы,
если  бы я  дал  о  себе знать криком или  стуком. Мне не  оставалось ничего
другого, как  уйти. Я  побродил около  часа по  улочкам, на  которых  царило
воскресное оживление, и дождался, когда  семья мастера возвратилась домой. В
этот раз мне  не стоило  никаких усилий подать  руку Боппи. Я подсел к нему,
завязал с ним разговор и спросил, что он читал. Потом я сделал  то, что само
собою  напрашивалось --  предложил принести ему книг,  и он с благодарностью
принял  мое  предложение. Когда же я порекомендовал ему Иеремию Гот-тхельфа,
выяснилось,  что он прочел почти все его  сочинения. Зато Готфрид Келлер был
ему неизвестен, и я пообещал одолжить ему его книги.
     На следующий день, когда я принес  книги, мне представилась возможность
побыть с ним наедине,  так  как жена мистера ушла куда-то по своим  делам, а
муж ее был  в мастерской. И тут я поведал ему о том, как мне стало стыдно за
то,  что  мы вчера оставили его одного, и сказал, что  был бы рад стать  его
постоянным собеседником и другом.
     Бедный  карлик  немного повернул  свою  большую голову  в мою  сторону,
взглянул на меня и сказал:
     -- Большое спасибо.
     И больше ничего. Но этот поворот головы  стоил ему усилия  и был ценнее
десяти  объятий здорового человека, а взгляд его был так светел  и по-детски
прекрасен, что мне от стыда за себя бросилась кровь в лицо.
     Теперь оставалось самое трудное  --  разговор с  мастером. Я решил, что
лучше всего,  пожалуй,  будет  откровенно  рассказать ему  о  моем вчерашнем
страхе  и  стыде.  К сожалению,  он меня  не  понял, хотя и выслушал  все со
вниманием.  Он  не  стал  возражать против того, чтобы больной остался в его
доме и был отныне  нашим  общим подопечным, чтобы мы поделили между собой те
небольшие расходы,  которые необходимы  были для  его  содержания,  а я  мог
считать Боппи как своего брата и посещать его, когда пожелаю.
     Осень была в этом году на редкость ласковой и красивой. Поэтому первое,
что я сделал для  Боппи, это раздобыл специальное кресло на колесах и кажды