но  проникался  чувством,  будто с  тех  пор  в  сущности  мало  что
изменилось и я мог бы вновь как ни в чем не бывало лечь в траву и поплыть по
волнам  мальчишеских  грез.  О том, что  это заблуждение и что  добрая часть
жизни  пронеслась  в прошлое и  уже  никогда не вернется,  мне  каждое  утро
говорило  мое собственное  носастое  лицо с горестно поджатым  ртом, в  упор
глядя на меня сквозь блестящую  рябь  воды из ржавой умывальной  миски.  Еще
более отрезвляюще действовал на меня Камен-цинд-старший, живое напоминание о
свершившихся  переменах,  а если мне  нужно  было  совершенно  отрешиться от
прошлого и целиком перенестись  в настоящее, достаточно  было лишь выдвинуть
отсыревший  ящик  стола  в  моей  комнате,  в котором  покоилось мое будущее
произведение в виде стопки пожелтевших от времени набросков и шести или семи
проектов, написанных на бумаге в четвертку.
     Кроме ухода за стариком  много хлопот  доставляло мне  и наше захудалое
хозяйство. В полу  зияли  черные  дыры,  печь  и  плита,  давно  требовавшие
ремонта, отчаянно чадили, двери не  закрывались, лестница на  чердак, бывший
некогда  свидетелем суровых  отцовских мер  воспитания,  стала  опасной  для
жизни.  Прежде чем  что-нибудь сделать, нужно было  наточить топор, починить
пилу, одолжить молоток,  наскрести  гвоздей,  а потом отобрать  из  остатков
прежних   полусгнивших  запасов   досок  подходящий  материал.  С   ремонтом
инструмента и старого точильного круга мне немного помог дядюшка  Конрад, но
от  слабого, сгорбившегося старика толку было мало.  И  вот я  раздирал свои
мягкие  сочинительские  руки о  непослушные  доски,  крутил  педаль  шаткого
точильного  круга,  карабкался  вверх-вниз  по  вконец прохудившейся  крыше,
стучал, колотил, стругал и резал,  а так как я уже успел изрядно раздобреть,
то и пролил за всеми этими занятиями немало пота. Время от времени, особенно
на этой ненавистной крыше, я вдруг  неожиданно замирал, совершенно позабыв о
занесенном над шляпкой  гвоздя  молотке,  усаживался  поудобнее,  раскуривал
полупогасшую  сигару, устремлял  взор в густую небесную  синь  и наслаждался
своей  ленью, в  радостном сознании того, что отец уже не может подгонять  и
бранить меня. Если мимо шли соседи -- женщины, старики или школьники, --  я,
чтобы  как-то  оправдать свое безделье,  заводил  с  ними дружески-соседские
разговоры  и  постепенно  снискал себе  славу человека,  с  которым  приятно
перемолвиться словом.
     -- Ну что, пригревает сегодня, Лисбет?
     170
     Петер Каменцинд
     -- И не говори, Петер. Что мастеришь?
     -- Крышу вот латаю.
     : -- Тоже дело. Давно уж пора было.
     -- Твоя правда.
     -- Старик-то здоров? Ему уж небось давно семьдесят стукнуло?
     --  Восемьдесят, Лисбет, восемьдесят. Представляешь,  и мы когда-нибудь
доживем до таких лет, а? Старость не радость...
     -- Что верно, то верно, Петер. Ну я пойду, а то муж уже ждет свой обед.
Счастливо оставаться!
     И она  шла дальше  со своей  завернутой в платочек миской,  а  я  мирно
попыхивал сигарой, смотрел  ей вслед и думал:  отчего же это так происходит,
что все, люди как люди, трудятся не покладая рук, хлопочут, в то время как я
уже второй день никак не управлюсь с одной планкой.  Но в конце концов крыша
все же была готова. Отец против обыкновения заинтересовался  моими успехами,
и, так  как я  не  мог  затащить  его на крышу, мне  пришлось  все  подробно
описывать  и отчитываться  за  каждую  рейку,  и,  конечно же,  трудно  было
удержаться, чтобы слегка не прихвастнуть.
     -- Хорошо, хорошо, -- похвалил он. -- Я-то думал,  ты в этом году ни за
что не управишься!
     Сейчас,  когда я,  оглядываясь  назад, обозреваю  и переосмысливаю свои
странствия и жизненные  опыты, мне и радостно, и досадно оттого, что я  и на
себе самом испытал старую  истину:  рыбе не жить без воды, а крестьянину без
деревни, и никакие науки не сделают из  ними-конского Каменцинда городского,
светского человека. Я уже почти свыкся с этим  и рад, что моя неловкая охота
за высшим счастьем против  моей воли  привела  меня обратно,  на  маленький,
зажатый между озером и горами клочок земли, где мое законное место и где мои
добродетели и пороки  -- и  прежде  всего пороки -- суть  нечто ординарное и
привычное. Там, на чужбине,  я забыл свою  родину и был близок к тому, чтобы
самого себя  считать чем-то  вроде  редкого, диковинного растения;  теперь я
вновь вижу, что это просто нимиконский дух бродил во мне, словно хмель, и не
желал покориться чуждым  обычаям. Здесь никогда никому не  придет  в  голову
назвать меня  чудаком,  а стоит мне посмотреть на  своего папашу или дядюшку
Конрада, и я кажусь себе вполне достойным сыном и племянником. Мои несколько
зигзагообразных  полетов  в царство духа и так называемого образования очень
напоминают знаменитую парусную одиссею  дядюшки -- разница состоит, пожалуй,
лишь в том, что мне  они  стоили ббльших жертв:  денег,  усилий и прекрасных
лет, которых уже не вернуть. А с тех  пор  как мой кузен Куони в  первый раз
подстриг мне  бороду и я вновь начал носить  штаны с поясом и  ходил в одной
рубахе,  я  и внешне  ничем  не  отличаюсь  от  своих  земляков, и  когда  я
превращусь в седого старца, то незаметно  займу  место отца и возьму на себя
его роль в  жизни деревни.  Люди знают  только то, что я  много лет провел в
чужих краях, и  я остерегаюсь рассказывать им,  что за жалкое ремесло у меня
было  и  в  скольких  лужах мне довелось  вываляться,  иначе  мне хватило бы
насмешек и  обидных  прозвищ до  конца дней моих. Всякий  раз, рассказывая о
Германии, Италии  или Париже,  я  слегка  важничаю  и  порой  даже  в  самых
искренних местах моего  повествования вдруг сам  начинаю сомневаться в своей
правдивости.
     И что  же мне  принесли все  эти прожитые годы, все  скитания? Женщина,
которую  я  любил  и  которую все  еще  люблю,  растит  в  Базеле двух своих
прелестных детей.  Другая,  которая любила  меня,  вскоре утешилась и по сей
день торгует овощами, семенами и фруктами. Отец, из-за которого я вернулся в
родное гнездо,  не умер и не выздоровел, а сидит себе напротив меня на своей
лежанке, смотрит на меня и завидует моему обладанию ключом от погреба.
     Однако  это ведь  еще не все.  Кроме матери и утонувшего друга юности у
меня есть еще два ангела на небе -- белокурая Аги и бедный скрюченный Боппи.
К  тому  же  я  в конце  концов  стал свидетелем  того, как  отремонтировали
пострадавшие дома и починили обе дамбы. Если  бы я захотел, я мог  бы сейчас
заседать в совете общины. Но там и без меня хватает Каменциндов.
     А   недавно  передо  мною  открылась  еще  одна  перспектива.  Здоровье
трактирщика  Нидеггера,  у  которого  и  мой отец, и  я выпили не  один литр
фельтлинского, валлийского или  ваадтлендского,  сильно  пошатнулось, и дело
уже не  приносит  ему прежней радости. На днях он  поведал мне свои  печали.
Самое скверное заключается в том, что если хозяйство его не купит кто-нибудь
из местных  жителей, то  это  сделает  какая-нибудь  пивоварня,  и  у нас  в
Нимиконе  уже не  будет такого по-домашнему уютного трактира.  Приедет чужой
арендатор, которому, конечно, выгоднее торговать пивом, чем вином, и славный
ниддегерский  винный погреб будет запущен и  загублен. С тех  пор как  я это
знаю, я лишился покоя: в Базеле у меня осталось еще немного денег в банке, и
старый Нидеггер  мог бы  обрести в  моем лице неплохого преемника. Загвоздка
лишь в том,  что  мне  не хотелось  бы становится  хозяином пивной при жизни
отца. Ибо в один  прекрасный  день я не угляжу за стариком, и он дорвется до
вина, а  кроме того, для него это было бы триумфом -- то, что  со всей своей
латынью  и  прочими книжными премудростями  я  стал  всего-навсего  хозяином
нимиконской пивной. Этого  я допустить не могу  и потому постепенно,  против
своей воли, начинаю как бы мысленно призывать кончину старика -- не то чтобы
с нетерпением, а просто для пользы общего дела.
     Дядюшка   Конрад   с  недавних  пор  вновь   охвачен   неуемной  жаждой
деятельности, после долгих  лет тихой дремы, и это не нравится  мне. Закусив
указательный палец, с глубокомысленной складкой на лбу, он торопливо семенит
взад-вперед по комнате и в ясную погоду то и дело поглядывает на озеро.
     --  Я уж давно говорю, он опять  собрался  строить  свои  кораблики, --
сообщила старая тетушка Кенцине.
     Он и  в самом деле впервые за столько лет выглядит так бодро и отважно,
а лицо его  приняло лукаво-высокомерное выражение, мол, теперь-то я уж точно
знаю,  как это делается. Но я думаю, это все пустое; это просто усталая душа
его требует крыльев, чтобы вернуться  домой. Поднимай парус, старина Конрад!
И если  действительно  час его  пробил, то  господа  нимиконцы увидят  нечто
неслыханное. Ибо я решил на могиле  его сразу же после священника произнести
небольшую речь, чего  здесь  испокон веку не бывало. Я призову  всех почтить
память  дядюшки как  праведника и избранника Божия, а  за этой назидательной
частью моей речи последует обращение к возлюбленным скорбящим родственникам,
приправленное  доброй  пригоршней соли  и перца,  которое  они мне  долго не
смогут забыть и простить. Надеюсь, что и отец мой доживет до этого события.
     А в ящике стола лежат начатки моей великой поэмы. Можно было бы сказать
-- "дело  всей  моей жизни".  Но это звучит чересчур патетично,  и потому  я
предпочитаю  не  говорить  этого,  ибо  следует  признать,  что  вероятность
продолжения и завершения  оного весьма невелика.  Быть  может, еще  настанет
время, и я вновь начну, продолжу и закончу свою  поэму;  если  это случится,
то, стало быть, моя юношеская тоска была не напрасна и я все же -- поэт.
     Пожалуй,  это  было  бы для меня ценнее и совета  общины, и всех  дамб,
вместе взятых. Но ушедших в прошлое и все же  не потерянных  лет моей жизни,
со всеми дорогими и незабвенными  образами --  от стройной Рези Гиртаннер до
бедного Боппи, -- оно бы не перевесило.