в  которой он  учился,  существовал  такой
странный  и  символический  обычай.  Всякий  раз,  как  только  какой-нибудь
особенно провинившийся мальчуган должен был получить свои заслуженные розги,
назначалось   шесть  девочек,   коим  надлежало   держать  сопротивляющегося
проказника на скамье в том постыдном  положении, предусмотренном экзекуцией.
А так как "держание" это  считалось высшим наслаждением и большой честью, то
право вкусить жестокого блаженства предоставлялось лишь  самым  прилежным  и
послушным девочкам, временно являющим собою воплощение добродетели. Занятная
детская история эта навела меня на размышления и закрадывалась порою даже  в
мои сны, так что я  по меньшей мере в сновидениях испытал на себе всю боль и
обиду такого положения.

7

     Сочинительство  свое  я  по-прежнему  не принимал  всерьез.  Моя работа
кормила  меня, позволяла мне  делать скромные сбережения и время от  времени
посылать немного денег отцу. Он с радостью нес их в трактир, распевал там на
все лады дифирамбы сыну и даже пытался отблагодарить меня на деле. Однажды я
сказал ему, что зарабатываю свой хлеб  большей частью  газетными статьями. И
вот  теперь он,  считая меня редактором или корреспондентом, наподобие  тех,
что пишут для сельских окружных газет, направил мне три отцовских  послания,
написанных кем-то под его диктовку, в которых сообщал о событиях, важных  на
его взгляд и могущих послужить  мне хорошим  материалом  и принести неплохой
заработок.  В первый раз это был пожар  на  гумне, во второй --  гибель двух
сорвавшихся  со скалы  туристов,  а в третий --  выборы сельского  старосты.
Сообщения  эти  уже облечены были в гротескно-газетный стиль и доставили мне
истинное удовольствие, ибо это все же были знаки дружеской связи  между мною
и отцом и первые письма с родины за многие годы. Они  развеселили меня еще и
тем, что  стали своего рода  невольной сатирой на мою собственную  писанину:
ведь я  месяц за  месяцем  писал  рецензии  на книги,  которые по важности и
степени  влияния на  окружающую  жизнь не выдерживали  никакого  сравнения с
этими сельскими новостями.
     В то время как раз вышли две книги, авторов которых я знал еще в Цюрихе
экстравагантными,  лирически настроенными  юнцами. Один  из них теперь жил в
Берлине  и охотно изображал грязь,  собранную  им в  кафешантанах и борделях
столицы. Другой, уединившись от всех где-то в окрестностях Мюнхена и окружив
себя изысканной роскошью, упивался дурманом неврастенического самосозерцания
и спиритизма  с печатью  презрения  и отчаяния  на челе. Мне  было  поручено
написать  рецензии  на  эти  книги,  я не смог отказать себе в  удовольствии
беззлобно посмеяться над обоими  авторами. Неврастеник ответил презрительным
письмом, выдержанным  поистине  в  царственном  тоне.  Берлинец  же  устроил
скандал в  одном из журналов,  отстаивал чистоту своих помыслов, ссылался на
Золя и  осуждал в лице моей невежественной критики вообще всех швейцарцев за
их  чванливость  и  прозаизм  духа. Возможно,  время, проведенное им тогда в
Цюрихе, было единственным более или менее здоровым и достойным периодом  его
литературной  жизни.  И  я,  никогда не  страдавший избытком  патриотических
чувств, на  сей раз не удержался  при виде этого  воинствующего берлинства и
ответил возмущенному автору длинной эпистолой,  в  которой почти  не скрывал
своего презрения к самодовольному столичному модернизму.
     Эта  перебранка оказала на меня благотворное действие  и  побудила меня
еще раз  пересмотреть свои  взгляды на современную культурную  жизнь. Работа
была  тяжелой и долгой и не слишком баловала меня  отрадными результатами. И
если я умолчу о ней, книжечка моя совсем не проиграет от этого.
     В то же время, однако,  анализ этот заставил меня еще глубже задуматься
о себе самом и давно избранной цели всей моей жизни.
     Я,  как уже  известно читателю, мечтал в своей  большой  поэме раскрыть
перед современным человеком все богатство и щедрость немой природы и внушить
ему любовь к ней. Я  хотел научить его внимать сердцебиению земли, приобщить
его к жизни великого  целого, дабы он в  плену у своей  маленькой  судьбы не
забывал о  том, что мы не боги  и не создали сами себя,  но суть лишь дети и
отдельные  части  Земли и  Космоса.  Я  хотел  напомнить о том, что, подобно
песням поэтов и ночным сновидениям, реки и моря, плывущие в лазури  облака и
бури, тоже суть  символы  и носители тоски, которая распростерла свои крылья
меж небом и землей и цель которой -- непоколебимая уверенность в гражданских
правах и  в бессмертии всего  живого.  Сокровеннейшая суть  всякого творения
знает эти свои права, знает  о  своем близком родстве с  Богом  и бесстрашно
покоится в объятиях  вечности. Все же дурное, болезненное, порочное,  что мы
носим в себе, упорствует и верит в смерть.
     А  я  хотел  и  людей  научить в  братской  любви к  природе  открывать
источники радости и бурливые потоки жизни; я хотел  проповедовать  искусство
созерцания, странствования и  наслаждения,  утверждать  радость  настоящего.
Горы, моря  и  зеленые  острова я хотел  заставить  говорить  с  вами на  их
прекрасном,  могучем языке,  а вам  --  силою  раскрыть глаза на  бесконечно
многообразную, хмельную жизнь, неустанно  цветущую и благоухающую за порогом
ваших  домов и  городов.  Я хотел пробудить в  вас стыд за то, что о далеких
войнах, о моде, о сплетнях, о литературе и искусстве вы знаете больше, чем о
весне,  которая  каждый день затевает  свои  буйные игры  за  воротами ваших
городов, и о реке, бегущей  под вашими мостами, и о лесах и роскошных лугах,
по которым мчатся ваши поезда. Я хотел поведать вам о той блистательной цепи
наслаждений, которые, несмотря на свое одиночество и жизнеро-бость, я  нашел
в этом  мире;  я  хотел, чтобы  вы  -- те,  кто,  быть  может,  счастливее и
радостней меня, -- испытали еще ббльшие радости, открывая этот мир для себя.
     Но  сильнее  всего мне хотелось  вложить в ваши сердца прекрасную тайну
любви. Я надеялся  научить вас быть  истинными братьями всему живому  и  так
преисполниться любви, чтобы, навсегда  позабыв страх перед страданием и даже
перед смертью, вы могли спокойно  и по-родственному  встретить этих  суровых
посланцев судьбы, когда они придут к вам.
     Все это я надеялся представить не в гимнах или возвышенных песнопениях,
но скромно,  искренне и предметно,  серьезно и в то же время  шутливо -- как
воротившийся домой путешественник, рассказывающий товарищам о чужих краях.
     "Я  хотел", "я мечтал", "я  надеялся" -- все  это,  конечно же,  звучит
смешно. Тот день, в который это мое хотение обратилось бы в план, приняло бы
некие очертания, все еще был впереди. Но зато я уже успел  накопить  богатый
материал. И не только в голове, а еще и  в многочисленных узеньких  записных
книжечках, которые  я всегда имел при себе во  время своих поездок или пеших
переходов  и  каждая из которых заполнялась всего лишь за две-три  недели. Я
делал сжатые и короткие заметки обо всем видимом и слышимом, без рефлексий и
взаимосвязи.  Это  было нечто вроде  блокнота рисовальщика; они  заключали в
себе  сплошь  реальные  вещи: сцены,  увиденные в  переулках  и  на  больших
дорогах, силуэты  гор  и городов, подслушанные  разговоры крестьян,  молодых
ремесленников   или   рыночных   торговок,  народные  приметы,  сведения  об
особенностях   солнечного  света,  о   ветрах,  ливнях,  камнях,  растениях,
животных, птицах, о волнообразовании, об игре красок на морской  поверхности
и о различных  формах облаков. От случая к случаю я перерабатывал эти записи
в коротенькие истории и публиковал их в виде путевых заметок-эскизов, но без
всякий связи с  миром людей. Для меня история дерева или животного или полет
облака были достаточно интересны и без стаффажа в виде человеческих фигур.
     Мне уже не раз приходило в голову, что обширная поэма, в которой вообще
отсутствуют человеческие образы, -- это сущий вздор, и все же я долгие  годы
цеплялся   за  этот   идеал  и  лелеял  темную  надежду,  что,  быть  может,
когда-нибудь  озаренный  великим  вдохновением,  я сумею сделать невозможное
возможным. И  вот я  окончательно убедился в том, что  должен  населить свои
прекрасные  ландшафты людьми и  что чем естественней и достоверней они будут
изображены,  тем  лучше.   И  тут  мне  предстояло  весьма  и  весьма  долго
наверстывать упущенное, чем я и занимаюсь до сих пор. До этого я воспринимал
людей как одно целое и в сущности нечто чуждое мне. Теперь же мне открылось,
как выгодно  --  знать  и изучать не какое-то  абстрактное  человечество,  а
отдельных,  конкретных  людей, и  мои  записные книжечки, равно  как  и  моя
память, стали заполняться совершенно новыми картинами.
     Начало этих новых  исследований было вполне отрадным. Я вырвался наружу
из  скорлупы  своего  наивного  равнодушия и проникся интересом  к различным
людям. Я увидел, как много неоспоримых  истин были для меня недоступны, но я
увидел также и то,  что странствия мои  и постоянное упражнение в созерцании
раскрыли мне глаза и обострили взгляд.  И так как меня с ранних лет влекло к
детям, я с особенною охотой и довольно часто возился с детворой.
     И все же наблюдать за волнами или  облаками было  куда приятнее, нежели
изучать  людей.  Я с  удивлением заметил,  что человек отличается  от других
явлений природы своею скользкой, студенистой оболочкой лжи,  которая  служит
ему защитой. Вскоре  я установил наличие этой оболочки  у всех моих знакомых
--  результат того  обстоятельства, что каждый испытывает  потребность явить
собою  некую  личность,  некую  четкую  фигуру, хотя  никто  не  знает своей
истинной  сути.  Со  странным  чувством обнаружил я это  и  в себе  самом  и
навсегда отказался от своих попыток добраться до  самого ядра души того  или
иного человека. Для большинства людей оболочка была гораздо важнее того, что
она  скрывала.  Я  мог  наблюдать  ее  даже  у   детей,  которые  совершенно
непосредственному,   инстинктивному  самовыражению   всегда  осознанно   или
неосознанно предпочитают разыгрывание какой-либо роли.
     Спустя  некоторое   время  мне  показалось,  что  я  стою  на  месте  и
размениваюсь  на забавные  пустяки. Вначале я  склонен был искать  причину в
своей собственной душе, однако  вскоре  мне пришлось признаться самому себе,
что я разочарован,  что в м©ем окружении нет тех людей, которых я искал. Мне
нужны были  вовсе  не  разные интересности, а разные типы. Этого  же  мне не
могли  дать  ни  университетская  братия,  ни  светское  общество.  С тоской
вспоминал  я об  Италии,  о бродячих  подмастерьях,  верных  моих  друзьях и
спутниках  на бесчисленных дорогах, которые  я исходил. С ними  довелось мне
немало постранствовать, среди них попадалось немало прекрасных парней.
     Бесполезно  было  возвращаться  в  мирную  гавань  родины   или  искать
успокоения  в диких бухтах знакомых ночлежек.  Вереницы  непоседливых бродяг
тоже ничем  не  могли  мне  помочь.  И  вот я вновь  беспомощно озирался  по
сторонам;  время шло; я  старался держаться  ближе к детям и в  то  же время
вновь рьяно  принялся  учиться  в  пивных, где,  конечно же, тоже нечем было
поживиться.  Затем последовали  несколько  горьких недель, когда я  перестал
верить самому себе, считал свои  надежды  и желания  до смешного  вычурными,
бесцельно  слонялся  по  окрестностям  и  по полночи  просиживал  за  вином,
погруженный в мрачные думы.
     На  моих  столах между тем  вновь  выросло  несколько  стопок  книг,  с
которыми мне жаль было расставаться  и которые я, однако, должен был отнести
антиквару, так  как в шкафах  моих совсем не осталось места. Чтобы  выйти из
положения, я  отправился  в  одну маленькую столярную мастерскую и  попросил
мастера прийти ко мне в квартиру и сделать необходимые измерения для книжной
этажерки.
     Он  пришел,  этот  маленький,  степенный  человечек   с  неторопливыми,
осторожными движениями, измерил комнату, ерзая на  коленях  и  распространяя
резкий запах клея, то складывая метровую линейку, то растягивая ее от пола к
потолку и  бережно  записывая  размеры  в  свой  блокнот дюймовыми  цифрами.
Увлеченный работой, он случайно толкнул заваленное книгами кресло. Несколько
томов упали на пол, и он наклонился, чтобы поднять их. Среди них  оказался и
маленький лексикон языка  подмастерьев. Эту толково  составленную и занятную
книжечку в картонном переплете можно  увидеть на  любом  немецком  постоялом
дворе для бродячих подмастерьев.
     Заметив  хорошо знакомую  книжицу,  столяр  изумленно  вскинул  глаза и
посмотрел на меня с веселым любопытством и в то же время с недоверием.
     -- Что случилось? -- спросил я.
     -- С вашего позволения,  сударь, я тут увидел книжку, которую и я знаю.
Вы и в самом деле изучали это?
     --  Я  изучал воровской  язык  на большой дороге,  -- отвечал я, --  но
иногда полезно заглянуть и в эту книжонку.
     --  Это верно! --  воскликнул  он. -- А  не  были  ли  вы часом  и сами
бродячим ремесленником?
     -- Пожалуй, что нет. Но постранствовал  я  немало  и переночевал  не  в
одной ночлежке.
     Он тем временем вновь сложил книги на кресле и собрался уходить.
     -- А где вы в свое время бродяжили? -- поинтересовался я.
     -- Я прошел отсюда до Кобленца, а позже добирался и до Женевы. Неплохое
было времечко!
     -- А в кутузку вам попадать не доводилось?
     -- Всего один раз, в Дурлахе.
     -- Вы мне еще  расскажете об этом, если, конечно, захотите. Не посидеть
ли нам как-нибудь за стаканчиком вина?
     -- Не хотелось бы, сударь.  Вот если бы вы как-нибудь заглянули  ко мне
под вечер, мол, как  делишки?  как детишки?  --  это другое  дело.  Если вы,
конечно, не затеваете какую-нибудь недобрую шутку.
     Несколько дней спустя -- у Элизабет как  раз была вечеринка --  я вдруг
остановился на полпути к ее дому и задумался, не лучше ли наведаться к моему
ремесленнику. В конце концов я вернулся, оставил дома сюртук и отправился  к
столяру.  В мастерской  было  темно;  я, спотыкаясь,  прошел  через  мрачную
переднюю в узенький дворик и долго карабкался вверх-вниз по лестнице заднего
дома, пока наконец не обнаружил на одной из дверей написанную рукой табличку
с  именем мастера.  Отворив  дверь, я оказался прямо в  крохотной кухоньке и
увидел  тощую   хозяйку,  занятую  приготовлением   ужина   и   одновременно
приглядывавшую за тремя детьми,  которые весело резвились и галдели тут же у
ее  ног. Женщина, не  скрывая своего недовольства, провела меня  в следующую
комнату, где у сумеречного окошка  сидел столяр с газетой в руках. Он грозно
пробурчал что-то, видимо приняв меня в потемках за какого-нибудь назойливого
заказчика, но затем узнал меня и протянул мне руку.
     Чтобы  дать  ему возможность оправиться  от  удивления  и  смущения,  я
заговорил с  детьми. Они  же ретировались  обратно в  кухню, и я  отправился
вслед за ними. При виде риса, который хозяйка готовила на ужин, во мне ожили
воспоминания о  кухне  моей  умбрийской  патронессы,  и  я поспешил  принять
участие в стряпне. Риса  у нас совсем не  умеют варить и  обычно безжалостно
превращают его в некое подобие клейстера, не имеющее вообще никакого вкуса и
отвратительно  вязнущее  в  зубах.  И  здесь,  конечно  же,   чуть  было  не
приключилась  та же беда:  я подоспел как раз  вовремя и в последний  момент
спас блюдо, вооружившись кастрюлей и шумовкой и решительно взявшись за дело.
Хозяйка  удивилась,  однако  не  стала  противиться:  рис  получился  вполне
сносным, мы подали его на стол, зажгли  лампу, и я  разделил с  хозяевами их
скромную трапезу.
     Жена мастера в этот вечер втянула меня в такую  обстоятельную беседу  о
вопросах кулинарии, что мужу лишь изредка удавалось вставить одно-два слова,
поэтому нам  пришлось отложить его  рассказ  о странствиях и приключениях до
следующего раза. Впрочем, эти славные люди вскоре почувствовали, что я  лишь
внешне  господин,  на  самом  же  деле -- крестьянский  парень,  выходец  из
простого народа, и мы уже  в первый  вечер подружились и сблизились. Ибо так
же как они распознали во мне ровню -- так и я почуял у  этого скудного очага
родной воздух мира простолюдинов. У  этих людей не было времени на тонкости,
на  позы  и  комедии;  их  суровая, бедная  жизнь была им  мила  и без плаща
учености и возвышенных интересов и слишком дорога,  чтобы  тратить  время на
украшение ее красивыми речами.
     Я стал приходить к ним все  чаще и забывал  у столяра не  только жалкий
балаган  светской  жизни, но и  свои беды и неотвязную тоску. Мне  казалось,
будто я  нашел здесь сбереженный для  меня  кем-то  кусочек  детства  и могу
наконец  продолжить ту жизнь, которую когда-то прервали святые отцы,  послав
меня учиться наукам.
     Склонившись над  растрескавшейся  и засаленной старинной  картой,  мы с
мастером показывали  друг другу  и обсуждали  маршруты  своих  странствий  и
радовались каждой городской башенке и каждому переулку, которые были знакомы
нам обоим; мы вспоминали  старые ремесленные анекдоты, а один раз даже спели
несколько нестареющих песен бродяг. Мы говорили о заботах ремесла, домашнего
быта, о  детях,  о городских новостях,  и постепенно,  совершенно  незаметно
случилось  так,  что мы  с  мастером обменялись  ролями  и  я превратился  в
благодарного ученика, а он в щедрого учителя. Я с облегчением  почувствовал,
что вместо салонной болтовни меня окружает действительность.
     Среди детей ремесленника особенно выделялась своею нежностью пятилетняя
девочка. Ее  имя было Агнес, хотя все звали ее  просто Аги. Этот  белокурый,
бледный  ребенок  с  болезненно-хрупкими  членами  и  большими  застенчивыми
глазами  отмечен  был печатью  какой-то  необычной тихой  робости. Однажды в
воскресенье  я  явился  к  столяру, чтобы  отправиться вместе  со  всем  его
семейством на прогулку. Аги  была больна, и мать  осталась с ней дома; мы же
медленно  побрели за  город. Миновав  церковь св. Маргретен,  мы уселись  на
скамейке;  дети занялись  камешками,  цветами  и  жуками,  а  мы,  взрослые,
обозревали летние луга,  биннин-генское кладбище и  красивую синеватую гряду
Юры. Столяр выглядел усталым и подавленным, почти не размыкал уст и явно был
чем-то сильно озабочен.
     -- О чем печалитесь, мастер? -- спросил я, когда дети отошли подальше.
     Он с грустной растерянностью взглянул на меня.
     -- Неужто вы не замечаете? Аги наша -- того и гляди  помрет. Я уж давно
это понял  и  все удивляюсь, как  это она все  еще с нами: смерть-то  у  нее
давным-давно в глазах написана. А теперь вот, видно, пришел ее черед.
     Я стал утешать его, но скоро беспомощно умолк.
     -- Вот видите! -- грустно  рассмеялся  он. -- Вы и сами не  верите, что
она  выживет. Я не святоша, знаете ли, и в церковь хожу раз в сто лет, но  я
чувствую,  что  Господь  решил  напомнить  мне  о  себе. Она,  конечно,  еще
младенец, да  и здоровьем никогда не отличалась, но, ей-Богу, она мне дороже
двух других вместе взятых.
     В этот момент шумно, с тирольским улюлюканьем, налетели дети, бросились
ко мне, засыпали меня вопросами -- а что это за трава? а как называется этот
цветок? а этот? -- и  в конце концов уговорили меня рассказать что-нибудь. Я
принялся  рассказывать им о цветах, о деревьях  и кустарниках, о том,  что у
них, так же как и у  детей,  у каждого есть своя  душа,  свой ангел на небе.
Отец их тоже слушал, улыбался и время  от времени поддерживал меня короткими
замечаниями.
     Мы еще  полюбовались  немного  на  сгущающуюся  синеву  гор,  послушали
вечерний  звон  колоколов  и  тронулись в  обратный путь. Над  лугами  мрела
красноватая  вечерняя  дымка;  далекие башни  кафедрального собора  казались
маленькими  и тонкими  на  фоне теплой  лазури, уже постепенно переходящей в
зеленовато-золотистый  перламутр;  тени деревьев  становились  все  длиннее.
Малыши утомились и притихли. Они думали об ангелах  гвоздик, колокольчик