хлебом, за романы  -- примерно  то
же  самое с вином;  отдельные новеллы стоили чашку  кофе с хлебом. Насколько
мне помнится, это  были в большинстве весьма посредственные вещи, написанные
в судорожно-новомодном стиле, и у простодушной девушки должно было сложиться
довольно странное впечатление о современной немецкой литературе. Я с улыбкою
вспоминаю  те  предобеденные часы,  когда я в  поте  лица  своего  торопился
галопом дочитать очередной том и записать о нем  пару строк, чтобы покончить
с ним до обеда и обменять его на что-нибудь съестное. От Рихарда я заботливо
скрывал свои денежные затруднения, совершенно напрасно  стыдясь их, и помощь
его принимал скрепя сердце и всегда лишь на очень короткое время.
     Поэтом я себя не считал. То, что мне при случае доводилось писать, были
фельетоны,  а не поэмы. Но в душе я носил глубоко запрятанную  надежду,  что
когда-нибудь мне дано будет создать настоящую поэму, великую, отважную песнь
тоски, неповторимую оду жизни.
     На  радостно-светлый небосклон моей души порою набегало облачко смутной
печали,  не нарушая, однако, общей  гармонии. Она появлялась ненадолго,  эта
мечтательная, пустынная грусть,  -- на день или на ночь -- и затем бесследно
исчезала,  чтобы вновь  возвратиться спустя недели или месяцы.  Я постепенно
привык к ней, как к  неразлучной спутнице, и  воспринимал ее  не как муку, а
всего лишь  как  проникнутую  тревогой усталость,  не лишенную  своеобразной
сладости. Если она настигала меня ночью, я забывал про сон  и, высунувшись в
окно, часами смотрел на черное озеро, на врезавшиеся  в бледное небо силуэты
гор  и прекрасные  звезды  над вершинами.  Нередко меня  при этом охватывало
острое, щемяще-сладостное чувство, будто  вся  эта ночная красота взирает на
меня  с упреком. Будто  звезды,  озера и  горные  вершины томятся  ожиданием
неведомого певца, который понял бы и выразил красоту и муки их немого бытия,
и  будто бы я и есть  этот певец  и мое истинное назначение  в том, чтобы во
всеоружии поэзии стать глашатаем немой природы. Я никогда не задумывался над
тем, как это  могло  бы стать возможным,  -- я просто  внимал нетерпеливому,
немому призыву царственной ночи. Не  брался я в  такие минуты и  за перо. Но
меня не оставляло  чувство  ответственности  перед этими глухими голосами, и
обычно  после  такой  ночи  я пешком  отправлялся  в  многодневные  одинокие
странствия. Мне казалось, что таким образом я оказываю земле, в немой мольбе
раскрывающей  передо мною свои  объятия,  скромные знаки любви, что, конечно
же,  даже мне самому  представлялось  смешным. Странствия эти стали  основой
моей последующей жизни: значительную часть прожитых с той поры лет я  провел
в пути, неделями и  месяцами  бродяжничая по дорогам разных стран. Я приучил
себя к  длинным маршам  с  куском  хлеба  в  кармане  и  тощим кошельком,  к
одиночеству бесконечно-длинных дорог и частым ночлегам под открытым небом.
     О  художнице я за своим сочинительством совсем  позабыл. Неожиданно она
сама  напомнила о себе, прислав записку следующего содержания:  "В четверг у
меня  соберется   на  чашку  чая  небольшая  компания  друзей  и   знакомых.
Пожалуйста, приходите и Вы. Захватите с собой Вашего друга".
     Явившись  к  ней  вдвоем, мы застали у нее маленькую пеструю  ассамблею
художников.  Здесь  собрались  почти   сплошь  непризнанные,   забытые,   не
избалованные  успехом пасынки  искусства,  и  в  этом для меня  было  что-то
трогательное, хотя все казались веселыми  и вполне довольными своей судьбой.
Угощение состояло из бутербродов, ветчины,  салата и  чая. Так как  знакомых
среди  собравшихся я не  нашел и  к тому же не был разговорчив,  то, уступив
настоятельным требованиям желудка, я обратился к закуске и ел не переставая,
тихо и  сосредоточенно,  добрых полчаса, в то время как остальные беззаботно
болтали, лениво  потягивая чай.  Когда же  они наконец  один за другим  тоже
захотели подкрепиться, оказалось, что  я  съел почти весь  запас  ветчины. Я
ошибочно полагал,  что где-то наготове стоит по меньшей мере еще одно блюдо.
И  теперь, видя, как гости  украдкой  посмеиваются и иронично поглядывают на
меня, я пришел в ярость и проклял в душе эту итальянку вместе с ее ветчиной.
Я встал, коротко извинился перед ней, пообещал ей в следующий раз принести с
собою свой ужин и взялся за шляпу.
     Аглиетти молча отняла у меня шляпу, внимательно-удивленно посмотрела на
меня и  без малейшей иронии в голосе попросила меня остаться.  На лицо  ее в
этот момент упал свет от торшера, смягченный шелковым абажуром, и тут сквозь
пелену  злости, каким-то внезапно  раскрывшимся  внутренним  оком, я  увидел
удивительную  зрелую  красоту  этой  женщины.  Я вдруг  сам  себе  показался
невоспитанным и  глупым и, устыдившись, забился в самый дальний угол, словно
наказанный  школьник. Там я и остался сидеть,  перелистывая альбом с  видами
озера  Комо. Гости пили чай,  расхаживали  взад-вперед, смеялись  и спорили;
откуда-то из  глубины  помещения  доносились  звуки настраиваемых скрипок  и
виолончели. Затем был отдернут занавес, и все увидели четырех молодых людей,
сидящих  перед  импровизированными  пультами и  готовых  исполнить  струнный
квартет.  В этот момент художница подошла ко  мне, поставила передо  мною на
столик чашку  чая,  приветливо кивнув  мне, и села  рядом со  мной.  Квартет
начался  и  оказался длинным, но  я  не  слышал  ни  звука,  неотрывно глядя
круглыми от  удивления глазами  \ на сидящую  подле  меня стройную, изящную,
элегант-* ную  даму,  красоту которой  я подвергнул сомнению  и у  которой я
только что съел ветчину. С радостью и  испугом я  вдруг вспомнил о том,  что
она хотела  меня рисовать. Потом я подумал о Рези  Гиртаннер, об  альпийских
розах  на  отвесной  стене  Сеннальпштока,  о снежной  королеве, и  все  это
показалось мне  лишь ступенями,  восходящими  к  вершине моего  сегодняшнего
счастья.
     Когда  музыка смолкла, художница  не ушла,  как я  опасался, а осталась
спокойно сидеть на моем месте и начала непринужденную беседу. Она поздравила
меня с моей  новеллой,  которую  прочитала  в газете,  сказала  1
несколько шутливых слов о Рихарде, которого тесно обступили молодые девицы и
беззаботный смех которого временами заглушал все остальные голоса. Потом она
вновь выразила  желание  меня рисовать.  Мне  вдруг  пришла в голову удачная
мысль: я, продолжая  беседу, неожиданно  перешел  на итальянский язык  и был
награжден за это не только изумленно-радостным взором ее полуденных глаз, но
и неизъяснимым наслаждением, которое  я получил, слушая, как она говорит  на
своем родном языке,  словно созданном  для ее уст, для ее глаз и фигуры,  на
благозвучном, элегантном, стремительном  наречии Тосканы с  легким, чарующим
налетом тессин-ского  диалекта.  То, что  мой итальянский никак нельзя  было
назвать ни  красивым, ни беглым, меня не смущало. На следующий день я должен
был явиться для позирования.
     --  А rivederla (До свидания /итал./), -- сказал я на прощание и сделал
самый глубокий поклон, какой у меня только получился.
     -- А rivederci  domani (Увидимся завтра  /итал./), -- с улыбкой кивнула
она
     мне.
     Едва оказавшись  за  порогом,  я зашагал куда глаза  глядят и  шел  все
дальше и дальше, пока дорога не перевалила через гребень каменистого холма и
я не  увидел  перед собой объятые ночным  покоем прекрасные,  величественные
дали. По озеру скользила  одинокая лодка  с красным  фонарем, багровые блики
которого плясали на черной воде; изредка вспыхивали то тут, то там тоненькие
бледно-серебристые гребешки случайных  волн. Из какого-то  близлежащего сада
доносились  смех и  звуки мандолины. Полнеба скрывала завеса  облаков, и над
холмами дул упругий теплый ветер.
     И так же как  ветер играл ветвями фруктовых деревьев и  черными кронами
каштанов  -- то  ласкал их, то тормошил,  то  гнул  к земле, заставляя их то
стонать, то смеяться, то  трепетать, -- так же играла  со мною в эти  минуты
страсть.  Там, на  вершине холма,  я бросался  на колени, ложился на  землю,
вновь  вскакивал, стонал,  топал  ногами, швырял прочь  свою шляпу,зарывался
лицом в траву, тряс стволы деревьев,  плакал, смеялся, всхлипывал,  бушевал,
стыдясь самого себя,  блаженствуя и разрываясь на  части от тоски. Через час
этот  огонь безумства прогорел и  погас, задохнувшись в густом, безвоздушном
тумане, который заполнил мою грудь. У меня не было ни мыслей,  ни намерений,
ни  чувств. Как сомнамбула, спустился  я с холма,  вновь прошагал полгорода,
заметил в укромном  переулке маленький  погребок, все еще  открытый в  такой
поздний час, покорно  вошел  в него,  выпил два  литра ваадтлен-дского и под
утро, безобразно пьяный, вернулся домой.
     На следующий день после обеда фройляйн  Аглиетти пришла  в ужас, увидев
меня.
     -- Что с вами? Вы больны? На вас же лица нет.
     --  Пустяки, -- ответил я. -- Просто я сегодня ночью, похоже, и вправду
был пьян как сапожник. Пожалуйста, начинайте!
     Она  усадила  меня на  стул  с  просьбой не  шевелиться. Просьбу эту  я
выполнил с успехом,  ибо вскоре  задремал и проспал почти до самого  вечера.
Мне приснился  сон,  навеянный,  вероятно,  стоявшим  в  мастерской  запахом
скипидара: отец мой  в очередной раз красит  нашу лодчонку; я лежу рядом  на
усыпанном гравием берегу  и смотрю, как отец орудует кистью, то и дело макая
ее в горшок с  краской;  мать  тоже оказалась  рядом, и, когда я спросил ее:
"Разве  ты не умерла?" -- она ответила тихим голосом: "Нет. Ведь без меня ты
в конце концов стал бы таким же босяком, как твой папаша".
     Проснувшись от того, что упал со стула, я, изумленный, вновь очутился в
мастерской Эрминии  Аглиетти. Ее  самой  я  не  обнаружил,  но  из  соседней
комнатушки  доносилось  позвякивание посуды  и приборов, из чего я заключил,
что уже настало время ужина.
     -- Вы проснулись? -- крикнула она мне через стену.
     -- Да. Долго ли я спал?
     -- Четыре часа. И вам не совестно?
     -- Еще как совестно! Но я видел такой чудесный сон.
     -- Расскажите!
     -- Непременно, если вы выйдете и простите меня.
     Она вышла, но  с прощением намерена была  подождать, пока я не расскажу
свой сон. Я начал рассказ и, повествуя о том, что мне приснилось, все глубже
и  глубже  погружался  в  забытое прошлое; когда же  я умолк, за окнами было
темно  и  оказалось,  что  я поведал ей и  себе  самому  всю  историю своего
детства. Она  подала  мне  руку, одернула мой  измявшийся сюртук, пригласила
меня  на следующий сеанс завтра, и я почувствовал, что ока поняла и простила
мне и сегодняшнюю мою неучтивость.
     С того момента я каждый день являлся к ней в роли прилежного натурщика.
Пока она рисовала  меня,  мы едва обменивались  двумя-тремя словами; я сидел
или  стоял  словно  заколдованный, слушал  мягкий шорох  ее проворного угля,
вдыхал  легкий запах масляных красок и забывал обо всем на свете, предавшись
одному-един-ственному  ощущению -- ощущению  близости любимой  мною женщины,
которая не сводит с меня глаз.  По стенам  ателье мягко струился белый свет,
сонно жужжали на оконном  стекле мухи, а где-то рядом,  в  соседней комнате,
бодро пело пламя спиртовки: после каждого сеанса я получал чашку кофе.
     Дома  я  много думал  об Эрминии.  То,  что  я не  был  поклонником  ее
искусства, никак не отражалось на моей страсти к  ней:  какое мне дело до ее
картин, если она сама так прекрасна, так добра, так светла и невозмутима?  А
в усердном  труде ее мне даже виделось что-то героическое. Женщина  в борьбе
за жизнь, тихая, многотерпеливая и храбрая  подвижница. Впрочем, нет занятия
более бесплодного, чем раздумья о любимом человеке. Ход мыслей в них подобен
народным или  солдатским песням, в которых поется и о  том,  и  о сем, и обо
всем  на свете, но после каждой строфы  упорно  повторяется  один  и тот  же
припев, даже если он по смыслу своему совсем не к месту.
     Вот  потому-то  и  образ  прекрасной  итальянки,  запечатленный в  моей
памяти, хотя и вполне  отчетлив, но все  же  лишен множества мелких линий  и
черточек, которые в  чужих  людях порою гораздо  заметнее,  нежели  в  наших
близких. Я не  помню  уже, какую прическу  она носила, как одевалась и  тому
подобные вещи;  я не  помню даже,  была ли  она низкого или высокого  роста.
Когда я думаю о ней, то вижу перед  собой  темноволосую, красиво  очерченную
женскую  голову,  не очень  большие,  острые глаза на  бледном живом  лице и
совершенно  восхитительный  узкий  рот,  отмеченный  печатью  сладко-горькой
зрелости.  Каждый  раз, когда я думаю о ней  и  о той  поре  влюбленности, в
памяти моей  оживает лишь тот единственный вечер на  холме, когда над озером
реял тугой,  теплый ветер,  а я ликовал, бесновался  и плакал.  И  еще один,
другой вечер, о котором я и хочу теперь рассказать.
     Я уже понимал, что настало время как-нибудь обнаружить перед художницей
свое чувство и постепенно добиваться взаимности. Если бы мы  не были знакомы
так  близко,  я, вероятно,  еще долго молча боготворил  бы  ее и  безропотно
терпел невысказанные муки. Но видеть ее почти каждый день, бывать в ее доме,
говорить  с  ней, подавать  ей  руку,  ни  на  миг  не в  силах  забыть  про
кровоточащую занозу в сердце, -- этого я вынести не мог.
     Как-то раз  в  середине  лета художники и их друзья устроили  небольшой
праздник  в  прекрасном  саду  на  берегу озера. Вечер выдался  на  редкость
ласковый и теплый -- настоящий золотой летний вечер. Мы  пили вино и воду со
льдом, слушали  музыку и любовались длинными гирляндами из красных  бумажных
фонариков, развешанных между деревьями. Было много веселой  болтовни, шуток,
смеха  и  песен.  Какой-то жалкий юнец, тоже  возомнивший  себя  художником,
разыгрывал  перед  публикой  романтическую   личность:  на  голове   у  него
красовался экстравагантный берет; улегшись на балюстраде, он жеманно бренчал
по  струнам  своей длинношеей гитары.  Из маститых  художников  пришли очень
немногие, да  и  те скромно сидели  в  сторонке,  в  кругу  гостей постарше.
Несколько молоденьких дамочек явились на праздник  в светлых летних платьях,
остальные   представительницы  слабого  пола  разгуливали  в  обычных  своих
неряшливых  костюмах.  Одна  из  них,  уже  немолодая  студентка  в  мужской
соломенной  шляпе,  с  коротко  остриженными  волосами  и  уродливым  лицом,
особенно неприятно поразила меня: она курила сигары, лихо пила вино и  много
и громко говорила. Рихард, по обыкновению, был в обществе молодых  девиц. Я,
несмотря на то,  что  был сильно взволнован, вел себя сдержанно и  мало пил,
ожидая  Аглиетти,  которая  обещала мне покататься  со  мною  на  лодке. Она
наконец пришла, подарила мне несколько  цветков,  и мы  отчалили. Озеро было
гладким, как оливковое масло, и по-ночному бесцветным. Я быстро вывел легкий
челнок далеко на широкий безмолвный простор озера, ни на миг не отрывая глаз
от своей спутницы, так покойно, так уютно сидевшей  напротив меня у руля. На
высоком, все еще синем небе  медленно,  одна за другой,  загорались  бледные
звезды.  С берега время от времени  доносились звуки  музыки  и праздничного
веселья.  Весла  тихо всхлипывали,  погружаясь в сонную  воду;  по  сторонам
изредка  проплывали  темные   силуэты   других  лодок,   едва  различимые  в
сгустившемся  мраке,  но я  не обращал на  них никакого  внимания: взоры мои
по-прежнему прикованы  были к сидящей на корме художнице,  а запланированное
мною  объяснение в  любви,  словно  тяжелый железный обруч,  все болезненней
сжимало мое оробевшее сердце. Красота и поэзия  этого вечера  смущали  меня,
ибо  все это -- лодка, звезды, теплое, неподвижное озеро --  похоже  было на
роскошную  театральную  декорацию, на фоне которой мне предстояло  разыграть
сентиментальную   сцену.  От  страха   и  чувства  мучительной   неловкости,
вызванного нашим затянувшимся молчанием, я все усерднее налегал на весла.
     -- Вы такой сильный, -- задумчиво произнесла она.
     -- Вы хотели сказать -- толстый? -- спросил я.
     -- Нет, я имела в виду ваши мускулы, -- рассмеялась она.
     -- Да, силой меня Бог не обидел.
     Это  было,  конечно  же,  не  самое  подходящее  начало.  Удрученный  и
раздосадованный, я продолжал грести.
     Через некоторое время я попросил ее рассказать мне что-нибудь  из своей
жизни.
     -- Что же вы хотели бы услышать?
     -- Все, -- заявил я. -- Особенно какую-нибудь  любовную историю. А я бы
вам  потом  рассказал свою.  Единственную  мою любовную  историю. Она  очень
коротка и красива и непременно позабавит вас.
     -- Что вы говорите! Ну так рассказывайте же!
     -- Нет, сперва вы! Вы и без того уже знаете обо мне гораздо больше, чем
я  о  вас. Мне  хотелось  бы  узнать, были ли вы  когда-нибудь по-настоящему
влюблены, или вы, как я опасаюсь, для этого слишком умны и высокомерны?
     Эрминия на миг призадумалась.
     --  Это очередная ваша  романтическая блажь,  -- сказала она затем,  --
ночью,  на озере, заставлять  женщину  рассказывать  истории. Но я этого,  к
сожалению,  не умею. Это  у  вас,  поэтов, всегда  наготове слова для  любых
красот, а  тех, кто  не  любит рассуждать  о  своих чувствах,  вы торопитесь
заподозрить в бессердечии.  Во мне вы  ошиблись:  я  не думаю, чтобы  кто-то
способен был любить  сильнее  и  глубже,  чем я. Я  люблю  человека, который
связан с  другой  женщиной, но любит меня не меньше,  чем я  его. Мы  оба не
знаем, сможем ли когда-нибудь быть вместе. Мы пишем  друг другу,  а иногда и
встречаемся...
     --  Могу я спросить вас,  что  вам приносит  эта любовь --  счастье или
боль, или и то и другое?
     --  Ах,  любовь  существует  вовсе  не   для  того,  чтобы  делать  нас
счастливыми.  Я думаю,  она  существует  для того, чтобы показать  нам,  как
сильны мы можем быть в страданиях и тяготах бытия.
     Эта мысль была мне понятна, и из груди моей вместо ответа непроизвольно
вырвался не то тяжелый вздох, не то тихий стон.
     Она услышала его.
     -- А-а! И  вам  это тоже знакомо?  Вы ведь еще так молоды! Ну  что  же,
теперь ваш черед исповедоваться. Но только если вы действительно хотите!..
     -- Пожалуй, в другой  раз, фройляйн Аглиетти. У меня сегодня и без того
на душе -- ненастье; простите великодушно, если я и вам испортил настроение.
Не пора ли нам повернуть к берегу?
     -- Как хотите. Кстати, как далеко мы заплыли?
     Я  не ответил; шумно  протабанив, я  затормозил  лодку,  развернул ее и
вновь  изо всех  сил ударил в  весла, словно  спасаясь от  норд-веста. Лодка
стремительно скользила  по воде,  и  я, корчась на  костре неистовой боли  и
стыда,  бушевавшего в моей груди,  обливался потом и  одновременно зябнул. А
стоило  мне  лишь на мгновение представить себе, как  близок  я  был к тому,
чтобы   оказаться   в   роли  коленопреклоненного  воздыхателя   и  получить
матерински-ласковый отказ, как меня охватывала мгновенная дрожь ужаса. Я рад
был,  что  хоть  сия  чаша миновала меня,  с  другим  же  горем  нужно  было
смириться. Я, как сумасшедший, греб к берегу.
     Прекрасная фройляйн была несколько озадачена, когда я без  лишних  слов
распрощался с нею и оставил  ее одну.  Озеро  было  таким же гладким, музыка
такой же веселой, а красные  бумажные  фонарики такими же нарядными,  как  и
прежде,  но теперь все это показалось мне глупым и смешным. Особенно музыка.
Юнцу в бархатном сюртуке,  который все еще кичливо  щеголял  своей  гитарой,
висевшей  у  него  через плечо  на широкой шелковой ленте, я бы с величайшей
охотой  переломал  все ребра.  А  ведь еще предстоял фейерверк. Все это было
ужасно нелепо!
     Я  одолжил у Рихарда  несколько франков  и, сдвинув  шляпу на  затылок,
зашагал прочь, из сада, из города, и шел все дальше час за часом, пока  меня
не  одолела усталость.  Я  улегся  прямо  на  лугу  и заснул, но  через  час
проснулся, весь  мокрый  от росы  и  продрогший  до  костей,  и  поплелся  в
ближайшую деревню.  Было