его задания по греческому, а он помогал мне за это по арифметике. Иногда мы
вместе отправлялись гулять и, должно быть, выглядели  при этом как медведь и
заяц. Он болтал, веселился, острил и никогда не терялся, а я слушал, смеялся
и радовался, что у меня такой бесшабашный друг.
     Но  вот  однажды  после обеда я  неожиданно  стал свидетелем очередного
веселого  представления этого маленького паяца, которыми  он часто развлекал
товарищей.  Стоя в  вестибюле  гимназии,  в кругу  зрителей,  он  только что
передразнил одного из учителей и задорно воскликнул:
     -- А теперь угадайте-ка, кто это!
     Он громким голосом прочел несколько стихов  из  Гомера.  При этом  он с
поразительной  точностью  копировал  меня,  мою  смущенную позу,  мою робкую
манеру  чтения,  мое  грубоватое  горское  произношение  и  мое  характерное
выражение  сосредоточенности -- частое моргание и прищуривание левого глаза.
Все  это  и  в  самом  деле  выглядело  очень  забавно  и  было  передано  с
безжалостной язвительностью. Когда он, захлопнув книжку, самодовольно внимал
заслуженным овациям, я подошел к нему сзади и совершил акт возмездия. Слов у
меня  не  нашлось;  все  свое  негодование, весь  стыд  и гнев я  достаточно
красноречиво выразил  в одной-единственной  сокрушительной оплеухе. Сразу же
после этого начался урок, и учитель заметил хныканье и красную, опухшую щеку
моего бывшего друга, который к тому же был его любимчиком.
     -- Кто это тебя так отделал?
     -- Каменцинд.
     -- Каменцинд, к доске! Это правда?
     -- Правда.
     -- За что ты ударил его?
     Ответа не последовало.
     -- Ты сделал это без всякой причины?
     -- Да.
     Я   немедленно   подвергся   суровой   экзекуции,  стоически   упиваясь
блаженством безвинного мученичества. Но  так как  я  не  был  ни стоиком, ни
святым,  а был  всего  лишь мальчишкой-школьником, я  после  вынесенной кары
яростно  показал  своему врагу язык. Учитель,  приведенный  этой  выходкой в
ужас, возмутился:
     -- Как тебе не совестно! Что это значит?
     -- Это значит, что  вон тот  -- подлец  и что я его зираю. А  еще он --
трус.
     Так закончилась моя дружба с лицедеем. Преемника ему так  и не нашлось,
и годы отрочества, в пору близящейся  зрелости, я  провел  в одиночестве.  И
хотя  жизненные  воззрения  мои  и  отношение  к  людям  с  тех пор  не  раз
изменились,  ту  пощечину я  всегда  вспоминаю с  глубоким  удовлетворением.
Надеюсь, что и тот белокурый шутник ее тоже не забыл.
     Семнадцати лет я влюбился в дочь адвоката. Она была очень хороша собою,
и я горжусь тем, что всю свою жизнь  влюблялся только в записных красавиц. О
муках, выпавших мне на долю  из-за  нее и из-за  других женщин, я расскажу в
другой раз.  Ее звали  Рези Гиртаннер. Она и сегодня еще достойна любви и не
таких мужчин, как я.
     В то  время во мне  кипела молодая  нерастраченная сила.  Я  ввязывался
вместе со  своими товарищами в самые  грозные  кулачные  бои, гордился своей
славой первого силача, игрока в  мяч,  бегуна  и  гребца, но при  всем  этом
постоянною  спутницей  моей была тоска.  Едва  ли это  связано  было  с моею
влюбленностью.  Это  была  просто  сладостная  предвесенняя  тоска,  которая
охватывала  меня  сильнее,  нежели  моих  сверстников,  так  что  я  находил
болезненную  отраду  в  печальных  грезах,   в   мыслях   о   смерти   и   в
пессимистических идеях. И конечно же, нашелся товарищ, одолживший мне "Книгу
песен" Гейне  в дешевом  издании.  Это было, собственно, уже не чтение --  я
попросту вливал свое  растаявшее сердце в пустые строки, я  страдал вместе с
героями, я  творил  вместе с автором  и впадал в  лирическую мечтательность,
которая,  вероятно, в  такой же степени подходила к  моему  облику,  в какой
манишка подходит поросенку. До  этого я не имел ни малейшего представления о
"прекрасной литературе". За  Гейне последовали Ленау,  Шиллер, затем  Гете и
Шекспир, и бледный призрак  литературы вдруг  превратился  для меня в горячо
почитаемое божество.
     Со   сладким  трепетом  ощущал  я  исходившее  от   страниц  этих  книг
прохладное,  пряное  дыхание  жизни, вечно чуждой подлунному  миру и в то же
время истинно сущей, волны  которой  докатились  и  до  моего  растроганного
сердца, населив его ее удивительными судьбами. В крохотной мансарде,  где  я
неутомимо  предавался  чтению  и  куда  доносились  лишь  удары  колокола  с
ближайшей колокольни,  отбивавшего часы,  да сухой перестук аистов на крыше,
прочно    обосновались    герои    Шекспира   и    Гете.    Мне    открылась
божественно-комическая   суть   человека,   загадка   его   противоречивого,
неукротимого сердца, глубокая сущность мировой истории и  великое чудо духа,
преображающего  короткий  человеческий  век  и  силою  познания  возносящего
скудное  бытие  наше  на престол необходимого  и вечного.  Просунув голову в
маленькое  окошко,  я,  словно  впервые, видел залитые солнцем крыши и узкие
улочки,  слышал  незатейливые  звуки  труда  и повседневной суеты,  которые,
сливаясь друг с другом, напоминали мерный шорох прибоя, и еще  острее ощущал
таинственную отрешенность  моей  населенной величавыми  призраками мансарды,
словно вдруг переносился в некую прекрасную, волшебную сказку. И чем  больше
я  читал,  чем более удивительным и чуждым становился  для меня этот  вид из
окна -- эти  крыши, переулки и  суета будничной жизни, -- тем чаще рождалось
во  мне робкое, стесняющее  грудь  ощущение:  быть  может,  я наделен  даром
ясновидения и  раскинувшийся  предо  мною  мир ждет, что я открою часть  его
сокровищ,  совлеку  с них покров случайного и ординарного и  вырву найденное
богатство силою поэзии из лап смерти.
     Я  начал  стыдливо,  нерешительно  сочинительство-вать,  и   постепенно
несколько   тетрадей   заполнились   стихами,  набросками   и   коротенькими
рассказами. Они не  сохранились, да и были, вероятно, отнюдь  не  шедеврами,
хотя  и принесли мне немало волнений и тайного блаженства. Критика и трезвая
самооценка последовали  за  этими  первыми поэтическими  опытами лишь спустя
некоторое время,  а неизбежное  первое, большое разочарование  настигло меня
уже в последний год  учебы. К  тому времени я уже отрекся  от  многих  своих
литературных  первенцев и  вообще смотрел  на  свою писанину  с возрастающим
недоверием, когда в руки  мне случайно попалось  несколько  томиков Готфрида
Келлера,  которые  я  тотчас  же  прочел  и два, и  три раза подряд. И  тут,
озаренный внезапным  прозрением,  я  понял,  как  далеки были  мои  незрелые
фантазии от настоящего, аскетически строгого, истинного искусства, сжег свои
стихи  и рассказы и, превозмогая жестокие муки похмелья,  трезво  и печально
взглянул на жизнь.

2

     Если говорить о любви, то тут  я так и остался на всю жизнь недорослем.
Любовь  к женщине  для меня  есть  некий  очищающий  культ,  упругое  пламя,
воспылавшее из туманности  моей тоскующей души, руки,  в  молитве воздетые к
сияющим небесам. Под наитием чувств, связывавших  меня с  матерью,  и  своих
собственных, неизъяснимых чувств я почитал всех женщин как некий чуждый нам,
прекрасный  и  загадочный  род,  превосходящий  нас  врожденною  красотой  и
цельностью души, к которому нам надлежит относиться с благоговением, ибо он,
подобно небесным светилам и голубым горным высям, бесконечно далек от нас, а
стало быть,  ближе к Богу. Поскольку,  однако, суровая жизнь  и  тут  всегда
оставляла за собой  последнее  слово,  то  от  женской любви мне доставалось
больше горечи, чем сладости; правда,  женщины неизменно оставались на  своих
пьедесталах,  моя   же   торжественная  роль  коленопреклоненного  жреца   с
необыкновенной   легкостью    превращалась   в   постыдно-комическую    роль
одураченного шута.
     Рези Гиртаннер я встречал почти каждый день  по  дороге в гимназическую
столовую. Это была девица семнадцати  лет, с ладною,  гибкою фигурой. Узкое,
нежно-смуглое  лицо ее дышало тихой одухотворенной  красотой, которую еще не
утратила  с возрастом  и ее мать и которая досталась обеим  по наследству от
бабок  и  прабабок.  Этот  старинный,  знатный  и  обласканный  судьбою  род
взрастил,  поколение за  поколением,  целую  плеяду  необыкновенных  женщин,
кротких,   отмеченных   изысканным  благородством   и   наделенных   свежей,
безупречной  красотой.  Есть   портрет   молоденькой  девушки  из  семейства
Фуггеров,  написанный  в  шестнадцатом  веке неизвестным  мастером,  одна из
удивительнейших  картин,   когда-либо  попадавшихся  мне  на  глаза.  Такими
приблизительно и были гиртаннерские женщины; такою же была и Рези.
     Всего этого я тогда, конечно, еще не знал. Я только видел, как она идет
по   улице,   исполненная  кроткого   достоинства,   и   упивался   скромным
благородством  ее светлого  облика. Всякий  раз после этого  я долго сидел в
сумерках, упорно пытаясь  отчетливо  представить себе ее образ, и, когда мне
это  наконец  удавалось, мальчишечья  душа  моя  сладко  сжималась  и словно
покрывалась гусиною  кожей.  Однако  вскоре  эти  мгновения  блаженства были
омрачены, а затем и вовсе обратились в жестокие муки. Я осознал вдруг, что я
чужой  для  нее, что она не знает меня и никогда не спросит обо  мне и что в
радужных грезах своих я уподобляюсь вору, тайно крадущему эту благословенную
красу. И именно в те минуты, когда я ощущал это особенно остро и болезненно,
образ  ее представал  перед мысленным взором  моим  с  такою яркостью, таким
животрепещущим, что в груди моей вздымалась темная, горячая волна и, затопив
сердце, разливалась по жилам нестерпимым огнем.
     Днем волна эта нередко настигала меня во время урока или в самый разгар
кулачной битвы. И тогда я закрывал  глаза,  руки мои бессильно опускались, и
мне казалось, будто я неудержимо скольжу  в некую  теплую бездну, пока голос
учителя или удар противника не приводил меня в чувство. Я тотчас  уединялся,
выбегал на улицу и, изумленный, весь во  власти причудливых грез, не узнавал
окружавший меня мир. Я словно впервые видел его красоту, многоцветье, видел,
как свет и дыхание жизни пронизывают все  предметы и  вещи, видел прозрачную
зелень реки и кирпичный румянец крыш, и горную синеву. Эта  обступившая меня
красота не могла, однако, рассеять моей тоски, я просто любовался ею с тихой
печалью.  Чем  прекраснее  была  увиденная  мною  картина,  тем  отчужденней
казалась она мне, стороннему зрителю, не имевшему к ней никакого  отношения.
Мои тягостные мысли  вскоре пробивали себе дорогу сквозь эту картину обратно
к  Рези: если бы я умер сейчас, она не узнала бы  этого,  не спросила бы обо
мне  и не опечалилась бы моей смертью. И  все же я  не испытывал потребности
быть замеченным ею. Я готов бы совершить ради нее или подарить ей что-нибудь
неслыханное и остаться в неизвестности.
     И я и в самом деле совершил ради нее немало подвигов. В ту пору как раз
начались короткие каникулы, и я был отправлен домой. Там я каждый день являл
всевозможные чудеса отваги и ловкости, посвященные Рези. Я поднялся  на одну
из труднодоступных вершин  по самому  отвесному склону. Я совершал геройские
путешествия по  озеру в нашем челноке, проходя на веслах  большие расстояния
за   короткий  срок.   Возвратившись   однажды   из  одной   такой  поездки,
изголодавшийся, с  запекшимися от жажды губами, я  вдруг неожиданно для себя
самого принял решение до вечера не прикасаться ни к  еде, ни  к  питию.  Все
ради  Рези Гиртаннер.  Я возносил ее имя и хвалебную  песнь своего сердца на
самые отдаленные хребты и не расставался  с ними, спускаясь в самые угрюмые,
избегаемые людьми ущелья.
     Тем временем  взращенная  в  четырех стенах  гимназическая  юность  моя
медленно  отцветала.  Плечи  мои  широко развернулись, лицо и шея  покрылись
бронзовым загаром, и по всему телу раскатывались набухающие мускулы.
     В предпоследний день каникул я  возложил на  алтарь  моей  любви  букет
цветов, добытых едва ли не ценою жизни. Я знал множество заманчивых склонов,
где    на   узеньких    лоскутах    земли    растут   эдельвейсы,   но   эти
болезненно-серебристые  цветы   без  запаха  и  цвета  всегда  казались  мне
бездушными  и  малопривлекательными. Зато  в одной  из складок  неприступной
отвесной  скалы,  занесенная  туда  Бог  весть каким  ветром,  одиноко цвела
горстка альпийских роз, не менее заманчивых своею  недостижимостью. Я должен
был достать  их! И так как для юности и любви  ничего невозможного нет, я  в
конце концов достиг своей цели, с разодранными в кровь руками и дрожащими от
судорожного  напряжения ляжками. Для ликующих  воплей  положение  мое  было,
пожалуй,  слишком опасным, но сердце мое разливалось йодлерами и  плясало от
радости,  когда  я,  осторожно срезав жесткие  стебли, держал  в руках  свою
добычу. Вниз  мне пришлось  карабкаться задом, держа цветы в зубах, и одному
Богу  известно, как я,  дерзкий  мальчишка, умудрился достичь подножия скалы
целым  и  невредимым.  Пора  цветения  альпийских  роз давно  миновала,  мне
достались  последние в нынешнем году,  еще покрытые  почками веточки с нежно
алеющими бутонами.
     На следующий день я все пять часов своего железнодорожного  путешествия
не выпускал цветов из рук. Вначале сердце мое гулко  колотилось  и рвалось в
город прекрасной Рези, однако чем больше отдалялось высокогорье, тем сильнее
тянула  меня обратно  врожденная  любовь  к  родным  местам.  Я по  сей день
отчетливо помню ту поездку! Сеннальпшток давно уже скрылся  из виду; теперь,
вершина за вершиной, с сосущей болью отрывая от моего сердца живые частички,
опускались  за горизонт  зубчатые предгорья.  И  вот  все с детства знакомые
горные верхушки растворились вдали, и вслед им поплыл из-за спины широкий  и
низкий  светло-зеленый  ландшафт. Во время первой моей  поездки  я ко  всему
этому  остался безучастен.  В этот  же раз  мною овладели тревога,  страх  и
печаль, словно некий судья приговорил меня к бесконечным странствиям по этим
плоским землям и к безвозвратному лишению гор и гражданства родины. В то  же
время  я постоянно  видел  перед  собой прекрасное,  узкое лицо  Рези, такое
тонкое, чужое, холодное и безучастное к моим терзаниям, что у меня от горечи
и боли перехватило дыхание.
     За окном вагона проплывали одна за другой веселые, опрятные деревушки с
белыми фасадами  и  стройными башенками  церквей;  люди входили и  выходили,
приветствовали друг друга, беседовали,  смеялись и шутили, курили  трубки  и
сигары  --  сплошь  жизнерадостные  обитатели  равнин, прямодушные,  ловкие,
по-светски обходительные, -- а я, неуклюжий увалень с гор, сидел среди них в
немой  печали,  с ожесточенным лицом. Я  чувствовал,  что у меня  больше нет
родины. Я понял, что навсегда оторван от гор и что, однако, никогда не смогу
стать  таким  же,  как  эти  равнинные  жители, таким  жизнерадостным, таким
ловким, таким гладким  и уверенным в себе. Кто-то  из  них всегда  посмеется
надо мной, кто-то из них  однажды женится на Гиртаннер, кто-то из них всегда
будет стоять у меня на пути, всюду поспевая раньше меня.
     С  такими  мыслями  я  и  приехал  в  город.  Наспех  поздоровавшись  с
хозяевами, я поднялся в свою мансарду, открыл ящик и  извлек из него большой
лист бумаги. Бумага была отнюдь не высшего  сорта, и когда я  завернул в нее
свои  розы и  перевязал их  специально для  этой  цели привезенной  из  дома
ниткой, сверток  совсем не  похож был  на любовный дар. Я  с серьезным лицом
понес его к дому адвоката Гиртаннера. Там, улучив момент, я вошел в открытые
ворота, осмотрелся в по-вечернему сумрачном парадном и  положил бесформенный
сверток на ступеньку широкой господской лестницы.
     Никто  меня  не заметил,  и я так и  не  узнал,  получила  ли Рези  мой
анонимный привет. Но я карабкался по отвесной стене, рисковал  жизнью, чтобы
положить  у   ее  порога  веточку  роз,  и  в  этом  для  меня  было  что-то
томительно-сладкое, печально-радостное, возвышенное, что и  сегодня еще, как
и в  тот  день,  согревает  мне  душу.  Лишь  порой, в  скорбно-глухие  часы
усталости духа, эта история  с альпийскими розами представляется мне, как  и
все более поздние мои любовные приключения, обыкновенным донкихотством.
     У  этой   первой  любви  моей  не  было  конца:  она  просто  отзвенела
застенчивым, безответным вопросом вместе с моей ранней юностью и затем молча
сопутствовала моим более  поздним влюбленностям, словно старшая сестра. Я  и
сегодня еще  вряд ли смог бы вообразить что-либо более возвышенное, чистое и
прекрасное,  чем  та  юная, высокородная, кроткая  патрицианка.  А  когда  я
несколько  лет  спустя на  одной  исторической выставке в Мюнхене увидел тот
безымянный,  загадочно-волнующий  портрет  девушки  из  рода  Фуггеров,  мне
показалось, будто  это сама воскресшая мечтательная и печальная  юность  моя
смотрит на меня пристально и обреченно своими неисповедимыми глазами.
     Между тем  я постепенно, не  спеша, выпростал свою возмужавшую плоть из
тесного кокона  отрочества  и  окончательно превратился  в  юношу.  На  моей
фотографической   карточке   того   времени  запечатлен  высокий   костлявый
крестьянский парень в  неказистом гимназическом платье, с тусклыми глазами и
еще не до  конца сформировавшимися,  грубовато-несуразными  членами.  Лишь в
очертаниях головы  было что-то не по летам зрелое и устоявшееся. Со странным
чувством, похожим на удивление, замечал я в те дни, вчуже, как покидают меня
прежние мальчишечьи манеры и  ширится  в груди смутная  радость предвкушения
студенчества.
     Учиться  мне предстояло  в  Цюрихе,  в случае  же особых успехов я,  по
словам моих покровителей, мог рассчитывать на учебный курс за  границей. Все
это  представлялось  моему внутреннему взору в виде прекрасной  классической
картины: приветливо-строгая беседка, украшенная  бюстами Гомера и Платона; я
сижу  в ней, склонившись над фолиантами, а вокруг, куда ни взгляни, далеко и
отчетливо видны крыши домов, ручьи и озера, горы и лазурные дали. Взгляд мой
на жизнь  стал трезвее, зато нрав -- еще более пылким, и я  радовался своему
будущему счастью в твердой уверенности, что окажусь достойным этого счастья.
     В последний год  моей  жизни  в гимназии  я страстно увлекся  изучением
итальянского языка и первым  знакомством  с  древними новеллистами,  которых
избрал  темой  для  обширной  самостоятельной  работы  во   время  цюрихских
семестров.  И  наконец  настал день,  когда  я, простившись  с  учителями  и
хозяевами комнатушки под крышей, упаковал  и забил  гвоздями  свой маленький
сундучок и в последний раз украдкой пронес свою сладостно-щемящую тоску мимо
окон Рези.
     Пора  последовавших  за этим каникул дала мне  отведать горечи  жизни и
грубо поломала прекрасные крылья моей мечты. Первым огорчением стала болезнь
матери. Она лежала в постели, почти ничего не говорила, и даже мой приезд не
развеселил ее. Не слишком опечаленный таким равнодушием, я все же был больно
задет,  не  найдя отклика  своей  радости  и юношеской гордости. Затем  отец
объявил  мне, что хотя и  не имеет ничего против моего намерения учиться, но
денег на  учебу  дать  не может; если маленькой стипендии будет недостаточно
для  жизни,  мне  придется  самому  позаботиться  о  том,  чтобы  заработать
недостающие деньги; в. моем возрасте он уже ел  свой собственный хлеб, и так
далее, и тому подобное.
     Походы по окрестным местам, скалолазание  и гребля тоже в этот раз мало
порадовали меня, потому что мне пришлось помогать в хозяйстве и на поле, а в
оставшееся от работы свободное время у меня  ни к чему не было охоты, даже к
чтению. Меня возмущала и одновременно расслабляла нахальная бесцеремонность,
с  какою примитивная, повседневная жизнь еже-: часно заявляла о своих правах
и пожирала тот избыток  молодых  сил  и бодрости, привезенный мною с  собой.
Отец  мой,  впрочем,  с  облегчением  отделавшись  от неприятного  денежного
вопроса,  был хотя и грубоват по  обыкновению и  скуп  на  с