огда я умолк,  девушка  еще некоторое  время тоже  не  произносила  ни
слова. Наконец она встрепенулась и заморгала на свет лампы.
     -- Как, собственно, ваше имя, фройляйн? -- спросил  я без всякой задней
мысли.
     -- Элизабет.
     Она ушла,  и вскоре  ее  заставили  поиграть  на фортепьяно. Играла она
хорошо. Но когда я  подошел  ближе,  то  увидел, что она  уже  вовсе  не так
красива, как несколько минут назад.
     Спускаясь по трогательно-старомодной лестнице, чтобы отправиться домой,
я  услышал обрывок  разговора двух  художников, надевавших в  передней  свои
пальто.
     -- Однако целый вечер он был занят красоткой  Лизбет,  -- сказал один и
рассмеялся.
     -- В тихом омуте!.. -- откликнулся  второй.  -- А выбор-то  его  трудно
назвать неудачным!
     Значит, эти обезьяны уже  судачат о нас. Мне вдруг пришло в голову, что
я почти против воли поделился с этой чужой девицей интимными воспоминаниями,
выложил перед  нею добрый  кусок своей внутренней  жизни. Как же  это  могло
случиться? А сплетники уже тут как тут! Мерзавцы!
     Я ушел и  несколько месяцев  не показывался в этом  доме. Случаю угодно
было,  чтобы  именно один  из  тех  двух  художников оказался  первым,  кто,
встретив  меня   на  улице,  стал  допытываться  о  причинах  моего  долгого
отсутствия.
     -- Почему вы больше не бываете там?
     -- Потому что я терпеть не могу эти гнусные сплетни, -- ответил я.
     -- Да, наши дамы!.. -- рассмеялся этот тип.
     -- Нет, -- возразил я, -- я  как раз имею в виду  мужчин, в особенности
господ художников.
     Элизабет я за эти несколько месяцев видел всего лишь два раза: один раз
в лавке, другой раз в выставочном зале. Обычно она была просто хороша, но не
красива.  Движения  ее  и  чересчур стройная фигура  заключали  в себе некую
изысканность, которая была ей  к лицу и выделяла ее среди прочих женщин,  но
иногда вдруг начинала казаться вычурной и  неестественной. Но в  тот раз,  в
выставочном зале, она была красива, чрезвычайно красива. Меня она не видела.
Присев в сторонке немного отдохнуть, я листал каталог. Она стояла поблизости
от  меня  перед  большим полотном  Сегантйни  и  была  совершенно  поглощена
картиной. На ней изображены были несколько девушек-крестьянок, работающих на
чахлых  альпийских склонах;  вдали  виднелись зубчатые, крутые  горы, чем-то
похожие на  Штокхорн, а над ними, в ясном,  прохладном небе, -- потрясающее,
гениально написанное облако цвета слоновой  кости. Оно поражало в  первый же
миг своей причудливо  клубящейся, свитой в тугие кольца массой; ветер только
что  собрал  его в комок, замесил, и оно уже готово было  подняться  ввысь и
медленно тронуться в путь. Должно быть,  Элизабет  поняла это облако, потому
что  она созерцала его, позабыв обо всем на свете. Всегда прячущаяся душа ее
вновь  проступила на лице и тихо улыбалась из  широко открытых глаз,  сделав
чересчур узкий рот по-детски мягким и  разгладив не по годам умную, скорбную
складку  между  бровями. Красота и истинность великого произведения живописи
заставили  и душу зрителя совлечь с себя  все покровы  и предстать  во  всей
своей красоте и истинности.
     Я тихонько  сидел рядом и любовался то прекрасным облаком Сегантини, то
прекрасной девушкой, восхищенной этим облаком. Потом, вдруг испугавшись, что
она  может оглянуться,  увидеть  меня,  заговорить  и вновь  лишиться  своей
красоты, я быстро и бесшумно покинул зал.
     В те дни радость, внушаемая мне  немой природой, и мое отношение  к ней
претерпевали  странную метаморфозу. Я вновь и  вновь бродил по  удивительным
окрестностям  города  и нередко добирался до  самых  отрогов Юры. Я вновь  и
вновь видел  леса и горы, альпийские  луга, фруктовые деревья  и кустарники,
которые стояли и  молча ждали  чего-то. Или  кого-то. Быть  может,  меня. Во
всяком случае -- любви.
     И я начал любить их. Могучее, подобное жажде влечение родилось во мне и
потянулось навстречу их ти- • хой красоте. Во мне тоже  глухо просились
наружу, • вожделея признания, понимания, любви, глубинная >  жизнь и
тоска.
     Многие говорят,  что "любят природу". Это  означает, I что они не прочь
время  от  времени  вкушать  ее   общедос-  •'  тупных  прелестей.  Они
отправляются  на  прогулку  и. радуются красоте земли,  вытаптывают  луга  и
возвраща-; ются,  не  преминув нарвать  целые  охапки  цветов,  чтобы вскоре
выбросить их или сунуть дома в вазу и туг,-же  забыть про них. Так они любят
природу.  Они  вспоминают  об этой  любви в погожие воскресные  дни  и  сами
умиляются своему доброму сердцу. Они  могли бы и  не  утруждать  себя,  ведь
"человек -- это венец природы". Да уж, венец!..
     Итак,  я  с  все большим любопытством смотрел в бездну вещей.  Я слышал
многоголосое  пение  ветра в  кронах  деревьев,  слышал грохот  скачущих  по
ущельям ручьев и тихий  плеск кротких равнинных потоков, и я  знал, что  все
эти звуки суть Язык Бога и что понять этот густой, архипрекрасный Праязык --
значит вновь обрести утерянный рай. Книги молчат об этом; лишь в Библии есть
чудесное слово о "неизреченных воздыханиях" природы. Но я чувствовал, что во
все времена находились люди, которые, как и я,  пленившись этим  непонятным,
бросали  свои  каждодневные  заботы и искали  тишины, чтобы послушать  песнь
творения,  полюбоваться  полетом  облаков и  в  неотступной тоске молитвенно
протянуть руки навстречу вечному. Отшельники, кающиеся грешники и святые.
     Ты  когда-нибудь  бывал  в  Пизе,  в  Кампозанто?  Стены  там  украшены
выцветшими  фресками  прошлых  столетий,  и  одна  из них  изображает  жизнь
отшельников  в фиванской  пустыне. Наивная  картина,  несмотря на  выцветшие
краски, излучает такое волшебство, такой  блаженно-невозмутимый  мир, что ты
испытываешь  внезапную  боль и неистовое  желание  очиститься  где-нибудь, в
заповедной, священной дали,  выплакав  все  свои грехи, и  никогда более  не
возвращаться обратно. Бесчисленное множество художников вот так же  пытались
выразить свою тоску  по родине в сладко-безмятежных картинах, и какая-нибудь
маленькая, милая, детская картинка Людвига Рихтера пропоет тебе ту же песню,
что и  пизанские  фрески. Почему Тициан, друг  зримого  и  осязаемого, порою
писал  свои ясные и  предметные композиции на фоне сладких,  небесно-голубых
далей?  Всего лишь  несколько штрихов  глубокой, теплой  лазури, так что  не
видно даже, далекие ли это горы или просто безбрежное пространство.  Реалист
Тициан и сам не знал этого. Он делал это вовсе не в угоду цветовой гармонии,
как ошибочно полагают искусствоведы; это  была всего лишь  дань Неутолимому,
таившемуся  и в душе  этого жизнерадостного  счастливца. Искусство, казалось
мне, во  все времена стремилось даровать внятный  голос  нашей  немой  жажде
Божественного.
     Еще прекраснее, мудрее и в то  же  время  по-детски доверчиво  и просто
выразил  это святой Франциск.  Я лишь тогда  понял его до конца. Объяв своей
любовью  к Богу всю землю, растения,  звезды,  животных,  ветра  и воды,  он
опередил средневековье и даже Данте и нашел язык неизменно-человеческого. Он
называл все силы и явления природы своими возлюбленными сестрами и братьями.
В зрелые годы, приговоренный лекарями к прижиганию лба каленым  железом,  он
сквозь страх  истязаемой, тяжелобольной плоти благословил это ужасное железо
как своего "возлюбленного брата, огонь".
     Проникнувшись личной любовью к природе, слушая ее, как верного товарища
и спутника,  я не исцелился от своей тоски, но она стала чище и возвышенней.
Мой слух и мое зрение обострились, я научился воспринимать тончайшие оттенки
и  различия  и  сгорал   от   желания  все  ближе,  все  отчетливее  слышать
сердцебиение самой Жизни и, быть  может,  когда-нибудь постичь его  смысл и,
быть может, когда-нибудь сподобиться счастья  выразить его  на языке поэзии,
чтобы и другие,  услышав его  и просветлив свой  разум,  могли приникнуть  к
величайшему  источнику свежести, чистоты  и непреходящего детства.  Пока что
это была всего лишь тоска, всего  лишь мечта; я не  знал, исполнится ли  она
когда-нибудь,  и посвятил себя тому, что  было доступно, отучившись смотреть
на вещи и предметы с  былым  презрением  или  равнодушием и  расточая любовь
всему зримому.
     Я не в силах передать, как обновляюще,  как  благотворно это отразилось
на  моей  омраченной  жизни!  Нет  на  свете  ничего  более  возвышенного  и
отрадного,  нежели  бессловесная, неутомимая, бесстрастная  любовь,  и самое
заветное желание мое  заключается  в том, чтобы хоть кто-нибудь из  читающих
эти строки --  будь то всего лишь двое или даже  один -- начал бы, благодаря
мне,  постигать это  чистое и  благословенное искусство. Иные  владеют им от
рождения  и  проносят  его  через всю  жизнь,  сами  того не  сознавая;  это
избранники  Божий, слуги добра,  взрослые,  сумевшие  остаться детьми.  Иные
постигли его  в тяжелых страданиях  -- доводилось ли вам когда-нибудь видеть
калек или обездоленных нищих с мудрыми, тихими, блестящими глазами? Если вам
не  угодно слушать  меня  и мои речи, ступайте к ним, в которых бескорыстная
любовь победила и преобразовала страдания.
     Сам я и поныне  безнадежно  далек от  того  совершенства,  которое  так
почитал во многих бедных страстотерпцах. Однако все эти годы  меня  почти не
покидала утешительная вера в то, что я знаю путь к нему.
     Не могу похвастаться, что все время  шел этим путем, -- я не упускал ни
одной  возможности передохнуть  и частенько  сбивался  на  опасные  окольные
дороги. Два  могучих  и  эгоистичных пристрастия  противоборствовали  во мне
чистой  любви. Я был  пьяница и нелюдим. Правда,  я урезал свою обычную дозу
вина,  но  примерно  раз  в  две недели  льстивому  божеству моему удавалось
уговорить  меня  вновь  броситься  ему  на грудь.  Впрочем, такого, чтобы я,
напившись пьяным, валялся на улице или совершал другие, подобные тому ночные
"художества", со мною не случалось, ибо вино любит меня и  заманивает лишь в
те  пределы, где его духи вступают с  моим  собственным  духом  в  дружескую
беседу. И все же после каждого кутежа  меня долго терзали угрызения совести.
Но  в конце  концов  не мог же  я оградить  свою  любовь именно от  вина,  к
которому  унаследовал   от  отца   непреодолимое   пристрастие.  Я,   годами
благоговейно  лелеявший  это наследство  и усердно овладевавший им, сам себе
пришел  на выручку  и заключил полусерьезный,  полушутливый компромисс между
инстинктом  и совестью: в хвалебную песнь  Франциска Ассизского я включил  и
"моего возлюбленного брата, вино".

6

     Гораздо хуже был другой мой порок.  Я не любил людей, жил отшельником и
в отношении человеческих ценностей постоянно  был во  всеоружии  сарказма  и
презрения.
     В начале  своей  новой жизни я совсем не  думал об этом.  Мне  казалось
верным, предоставив людей друг другу, все свое сочувствие, всю свою нежность
и преданность принести в дар немой  жизни природы. К тому  же она совершенно
переполняла меня в то время.
     Ночью, уже  собираясь  отойти  ко  сну, я  порой  неожиданно  вспоминал
какой-нибудь холм, или опушку  леса, или  полюбившееся  мне одинокое дерево,
которого давно не видел: как-то оно там без  меня? Стоит, верно, на ветру, в
темноте, и  грезит о чем-нибудь  или просто дремлет, а может быть, стонет  в
полузабытьи и простирает в ночь свои ветви. Как оно выглядит в эту минуту? И
я покидал дом, отправлялся к нему, смотрел, как дрожит во мраке его размытый
силуэт, любовался им  с изумленной  нежностью  и уносил с собой его туманный
образ.
     Вам  все  это  покажется  смешным.  Что  ж,  любовь эта,  если  и  была
ошибочной, то отнюдь не бесплодной. Однако где же мне следовало искать путь,
ведущий к человеколюбию?
     Как известно, доброе начало не бывает  без конца. Все ближе  и реальнее
представлялась  мне  перспектива моей великой  поэмы.  Но  если  любовь  моя
однажды должна привести меня к тому, что я в  своей поэзии заговорю на языке
лесов и  рек, к  кому же обращена будет моя речь? Не только к моим любимцам,
но прежде всего к людям, чьим вождем я  пожелал стать  и  кого  вознамерился
учить любви. И  с этими людьми  я был так груб, язвителен и  бессердечен.  Я
ощутил  противоречие   и  острую   нужду  в   том,  чтобы,  поборов  суровую
отчужденность, оказать и  людям  знаки  братской  преданности.  А  это  было
тяжело,  ибо одиночество и превратности судьбы именно  эту сторону моей души
сделали  черствой  и злой. Того,  что я в трактире или  дома  старался  быть
помягче с окружающими меня людьми или приветливо кивал знакомым при встрече,
было  недостаточно.  Кстати  сказать, только теперь  я воочию смог  увидеть,
насколько основательно я испортил себе отношения с  людьми:  мои  проявления
дружелюбия   одними   были  встречены   с   холодным   недоверием,   другими
воспринимались  как издевательство. Самым же печальным было то, что я к тому
времени уже почти целый год не заглядывал в дом ученого, единственный дом, в
который  я был  вхож,  и  я  понял,  что  прежде  всего  мне  надлежит вновь
постучаться в эти двери и отыскать путь к секретам местного способа общения.
     И вот тут-то мне изрядно помогла моя собственная, подвергнутая осмеянию
человечность.  Едва  успел  я  подумать об этом доме, как  увидел внутренним
взором  своим Элизабет  такой же  красивой,  какою  она  была перед  облаком
Сегантини, и внезапно поразился тому, как  ей, должно быть, близки моя тоска
и печаль. И  случилось так, что я впервые серьезно задумался  о женитьбе. До
этого я был  так убежден в своей совершенной  неспособности к браку, что уже
совсем  примирился  было  со жребием холостяка,  не  жалея по  этому  поводу
язвительной  иронии. Я был  поэт, бродяга,  пьяница, угрюмый  бобыль! И вот,
казалось, сама судьба явилась, чтобы воздвигнуть  для меня мост в мир людей,
даровав мне возможность счастливого брачного союза. Все представлялось таким
заманчивым и надежным! То, что Элизабет  относилась ко мне  с участием, я  и
чувствовал, и видел.  Как,  впрочем,  и то, что  у  нее была восприимчивая и
благородная  душа.  Я  вспомнил,  как  ожила   ее  красота  за  болтовней  о
Сан-Клементе,  а  затем  перед  полотном  Сегантини. Я  же за  долгие  годы,
проведенные  на  приисках природы  и искусства,  сумел скопить  в душе своей
изрядное богатство; она могла  бы учиться умению видеть дремлющее  на каждом
шагу прекрасное;  я окружил бы ее прекрасным и истинным,  так что  и лицо, и
душа  ее,  озарившись  кротким  весельем, расцвели  бы, как  весенний  цвет.
Странным образом  я  не  чувствовал комичности  этой  произошедшей  со  мною
внезапной  перемены.  Я,  затворник   и  нелюдим,  за  ночь  превратился  во
влюбленного  фата, размечтавшегося о  супружеском  счастье  и об  устройстве
своего собственного домашнего очага.
     Я без  промедления отправился в гостеприимный  дом  ученого,  где  меня
приняли с  дружескими упреками. Вновь сделавшись  частым  гостем  ученого, я
после  нескольких визитов наконец встретил там  Элизабет. О, она была именно
такой, какой я и  представлял ее себе в роли моей возлюбленной: прекрасной и
счастливой.  И  я  в  продолжение  целого  часа  блаженствовал в  лучах этой
радостно-светлой   красоты.   Она  приветствовала  меня  благосклонно,  даже
сердечно,  и  с  какою-то   дружески-ласковой  небрежностью,  от  которой  я
почувствовал себя окрыленным.
     Вы  не забыли еще тот вечер на озере,  катание на лодке, -- тот вечер с
красными бумажными фонариками, с музыкой и с моим несостоявшимся, задушенным
в самом зародыше объяснением  в любви? Это была печальная и смешная  история
влюбленного мальчика.
     Еще   печальнее  и  смешнее  была   история  влюбленного  мужа   Петера
Каменцинда.
     Я  узнал  невзначай,   между  прочим,  что   Элизабет  с  недавних  пор
помолвлена.  Я поздравил  ее, познакомился с женихом,  который зашел за нею,
чтобы проводить ее  домой, и не  преминул  поздравить и  его.  Весь вечер я,
словно маску, носил  на лице благодушно-покровительственную улыбку.  После я
не  бросился ни в лес, ни в трактир, а просто сидел на  своей  кровати и, не
отры-. ваясь, смотрел на лампу, пока она не засмердила и не потухла,  сидел,
удивленный  и словно  ошалелый, пока наконец сознание вновь  не вернулось ко
мне.  И тогда  боль  и отчаяние  вновь  распростерли надо  мной свои  черные
крылья,  и  я  почувствовал  себя ничтожно маленьким,  слабым  и  разбитым и
заплакал, всхлипывая как дитя.
     Потом я  уложил  свой дорожный  мешок и, дождавшись утра, отправился на
вокзал  и   уехал  домой.  Мне  вдруг  захотелось   вновь  вскарабкаться  на
Сеннальп-шток, мысленно перенестись назад в детство и проведать отца, -- жив
ли он еще.
     Мы  стали  друг  другу  чужими.  Отец,  совершенно  поседевший,  слегка
согнулся  и подурнел.  Со мною он обходился мягко, с заметной робостью, ни о
чем не  спрашивал,  хотел уступить мне свою кровать,  и вообще  мой  приезд,
казалось, смутил его  не  меньше,  чем удивил. Он  по-прежнему  жил  в нашем
маленьком домишке, скотину же и пару имевшихся у нас выгонов продал, получал
небольшой   процент  и   немного  подрабатывал,  выполняя  то  тут,  то  там
какую-нибудь легкую работу.
     Оставшись  один, я подошел к тому месту, где прежде стояла кровать моей
матери,  и прошлое поплыло мимо, словно широкий,  безмятежный поток. Я давно
уже был не юноша, и мне пришло в голову, что годы быстро промелькнут один за
другим  и  я  тоже превращусь  в серого, согбенного  старичка и  тоже  приму
горькую чашу смерти. В старой, бедной, почти не изменившейся комнатушке, где
я вырос, где я учил латынь и где увидел смерть матери, эти мысли приобретали
какую-то умиротворяющую  естественность.  Я  с  благодарностью вспомнил  все
богатство  своей  юности; мне  пришло на  ум несколько строк Лоренцо Медичи,
которые я выучил во Флоренции:

     Quant' e bella giovinezza,
     Ma si fugge tuttavia.
     Chi vuol esser lieto, sia:
     Di doman non c'  certezza.
     (Ах,   как  молодость   прекрасна!   /  Жаль,  что  век  наш
быстротечен.  / Будь же весел и беспечен -- / Над  грядущим мы не властны. -
(Итал.) -- Пер. И. Городинского.)

     И  в то же  время  я удивился воспоминаниям,  хлынувшим  в эту  старую,
пахнущую  родиной  комнату из Италии,  из  прошлого, из необъятного  царства
духа.
     Потом я дал отцу немного денег. Вечером мы отправились в трактир, и все
было  так же, как  тогда, в первый  раз, если не считать того, что  за  вино
теперь  платил  я,  а  отец,  рассуждая  о  "звездном"  невшательском  и   о
шампанском, уважительно выслушивал мое мнение и что я теперь мог выпить куда
больше, чем старик. Я поинтересовался, жив  ли еще тот мужичонка, которому я
вылил   на   лысину   вино.   Мне   рассказали,   что  весельчака  этого   и
непревзойденного  мастера шутливого подвоха давно уже нет в живых и проделки
его поросли быльем. Я пил ваадтлендское, слушал разговоры, кое-что рассказал
сам, и, когда мы с отцом  поплелись домой, сквозь  лунную ночь,  и старик во
хмелю  продолжал  разглагольствовать и жестикулировать,  мною овладело такое
острое чувство нереальности и колдовства, какого я еще никогда не испытывал.
Вкруг меня теснились образы  прошлого: дядюшка Конрад, Рези Гиртаннер, мать,
Рихард,  Аглиетти; я рассматривал  их,  как  рассматривают детскую  книжку с
красивыми картинками, удивляясь тому, как сладко хороши и ладны изображенные
в ней предметы, в то  время как в действительности они  гораздо неказистее и
проще. Как же это возможно, чтобы все прошелестело мимо, прошло,  позабылось
и вдруг встало перед глазами, словно отчетливо и аккуратно выведенное кистью
художника, -- целая жизнь, сохраненная памятью помимо моей воли?
     Лишь когда  мы добрались до дома и старик наконец  умолк и погрузился в
сон,  я вновь  вспомнил об Элизабет. Еще вчера  она меня приветствовала, а я
восхищался ею и желал  ее жениху  счастья. Казалось,  будто с те