сознание  не  есть  непрерывная  линия,  а  скорее  -
пунктирная.
     -  Да  уж,  пунктирная - проворчал Феннер -  Я бы  сказал, одни  черные
промежутки.
     - Ведь  вы не верите, в  самом деле, - спросил Вэр,  - будто ваш патрон
был заперт в комнате, как в камере?
     - Лучше уж верить в это, чем считать, что меня надо запереть в комнату,
которая выстегана изнутри, - возразил  Феннер. - Вот что мне не  нравится  в
ваших предположениях, профессор. Я скорее поверю священнику, который верит в
чудо, чем  разуверюсь в праве любого человека на доверие к факту.  Священник
мне  говорит,  что человек  может  воззвать к богу, о котором  мне ничего не
известно, и тот отомстит за него по законам высшей справедливости, о которой
мне тоже ничего не известно. Мне нечего возразить, кроме того, что я об этом
ничего не  знаю.  Но,  по  крайней мере, если  просьбу и выстрел ирландского
бедняги услышали в горнем  мире, этот  горний мир  вправе откликнуться столь
странным, на  наш  взгляд,  способом. Вы, однако,  убеждаете меня не  верить
фактам нашего мира  в том виде, в каком их воспринимают мои собственные пять
органов чувств. По-вашему выходит, что целая процессия ирландцев с мушкетами
могла промаршировать мимо, пока  мы разговаривали, стоило им лишь ступать на
слепые  пятна нашего рассудка. Послушать вас, так простенькие чудеса святых,
-  скажем, материализация крокодилов  или  плащ, висящий на  солнечном луче,
покажутся вполне здравыми и естественными.
     - Ах так! - довольно резко произнес профессор Вэр.  - Ну, раз вы твердо
решили  верить в вашего  священника и  в его сверхъестественного ирландца, я
умолкаю. Вы, как видно, не имели возможности познакомиться с психологией.
     -  Именно,  -  сухо  ответил  Феннер,  -   зато   я   имел  возможность
познакомиться с психологами.
     И, вежливо поклонившись, он вывел свою делегацию из комнаты. Он молчал,
пока они не очутились на улице, но тут разразился бурной речью.
     - Психопаты  несчастные!  - вне себя закричал  он. - Соображают они или
нет, куда  покатится мир,  если никто  не  будет  верить собственным глазам?
Хотел бы я прострелить его дурацкую башку, а потом объяснить, что сделал это
в слепой момент.  Может,  чудо у  отца  Брауна  и сверхъестественное, но  он
обещал, что  оно  произойдет,  и  оно  произошло. А все эти  чертовы маньяки
увидят что-нибудь,  а потом говорят,  будто этого не было.  Послушайте,  мне
кажется, мы просто обязаны довести до всеобщего сведения тот небольшой урок,
который  он нам  преподал.  Мы  с вами нормальные, трезво мыслящие люди,  мы
никогда  ни  во  что  не  верили.  Мы не  были тогда пьяны,  не были  объяты
религиозным экстазом. Просто все случилось так, как он предсказал.
     - Совершенно с  вами согласен, - отозвался миллионер.  -  Возможно, это
начало  великой  эпохи  в  сфере  религии. Как  бы то ни  было,  отец Браун,
принадлежащий именно к этой сфере, несомненно, оставит в ней большой след.
     Несколько  дней  спустя  отец  Браун  получил очень  вежливую  записку,
подписанную  Сайласом  Т. Вэндемом, где  его  приглашали  в назначенный  час
явиться  на место  исчезновения, чтобы засвидетельствовать это  непостижимое
происшествие. Само происшествие, стоило ему только проникнуть в газеты, было
повсюду подхвачено энтузиастами оккультизма. По дороге к  "Полумесяцу"  отец
Браун  видел   броские  объявления,   гласившие  "Самоубийца   нашелся"  или
"Проклятие убивает филантропа".  Поднявшись на лифте, он нашел всех в сборе.
Вэндема, Олбойна и секретаря. И  сразу заметил, что  тон  их по  отношению к
нему стал совсем иным, почтительным и далее  благоговейным.  Когда он вошел,
они  стояли  у стола  Уинда, где лежал  большой  лист  бумаги  и  письменные
принадлежности. Они обернулись, приветствуя его.
     - Отец  Браун, -  сказал выделенный для  этой  цели оратор,  седовласый
пришелец с Запада, несколько повзрослевший от сознания ответственности своей
роли,  -  мы  пригласили вас  сюда прежде  всего, чтобы  принести  вам  наши
извинения  и  нашу благодарность. Мы признаем, что именно  вы первый угадали
знак  небес.  Мы все  показали  себя  твердокаменными  скептиками,  все  без
исключения,  но  теперь мы поняли,  что человек должен пробить эту  каменную
скорлупу, чтобы постичь великие тайны, скрытые от нашего  мира. Вы стоите за
эти  тайны, вы  стоите за сверхобыденные  объяснения явлений,  и мы признаем
ваше превосходство над нами. Кроме того, мы считаем, что этот документ будет
неполным  без  вашей   подписи.  Мы  передаем   точные   факты   в  Общество
спиритических исследований, потому что сведения  в газетах никак не назовешь
точными. Мы описали, как на улице  было произнесено проклятие, как  человек,
находившийся  в закупоренной со  всех сторон комнате, в результате проклятия
растворился  в воздухе, а потом непостижимым образом материализовался в труп
вздернувшего себя самоубийцы. Вот все, что мы можем сказать об этой истории,
но это мы знаем, это мы видели своими глазами. А так как  вы первый поверили
в чудо, то мы считаем, что вы первый и должны подписать этот документ.
     -  Право,  я  совсем  не  уверен,  что  мне  хочется  это делать,  -  в
замешательстве запротестовал отец Браун.
     - Вы хотите сказать - подписаться первым?
     - Нет,  я  хочу  сказать, вообще подписываться, -  скромно ответил отец
Браун. -  Видите ли, человеку моей профессии не очень-то пристало заниматься
мистификациями.
     - Как, но ведь именно вы назвали чудом все, что произошло! - воскликнул
Олбойн, вытаращив глаза.
     -  Прошу прощения, - твердо сказал отец Браун, -  тут, боюсь,  какое-то
недоразумение.  Не думаю, чтобы я назвал это чудом. Я только сказал, что это
может случиться. Вы же  утверждали, что не  может, кроме как чудом.  Но  это
случилось. И  тогда вы заговорили  о чуде. Я от начала до конца ни  слова не
сказал ни про чудеса, ни про магию, ни про что иное в этом роде.
     - А я думал, что вы верите в чудеса, - не выдержал секретарь.
     -  Да,  -  ответил  отец  Браун,  -  я  верю  в  чудеса.  Я  верю  и  в
тигров-людоедов,  но  они мне  не  мерещатся на каждом шагу. Если мне  нужны
чудеса, я знаю, где их искать.
     - Не понимаю я этой  вашей точки зрения! - горячо вступился Вэндем. - В
ней есть узость, а в вас, мне кажется, ее нет, хоть вы и священник. Да разве
вы не видите, ведь этакое чудо перевернет весь материализм вверх тормашками!
Оно громогласно объявит всему миру, что потусторонние силы могут действовать
и действуют. Вы послужите религии, как ни один священник до вас.
     Отец Браун чуть-чуть выпрямился, и вся его коротенькая, нелепая фигурка
исполнилась  бессознательного достоинства, к  которому  не  примешивалось ни
капли самодовольства.
     -  Я не совсем точно  понимаю, что вы разумеете этой фразой,  и, говоря
откровенно, не  уверен,  что вы сами  хорошо понимаете.  Вы же  не захотите,
чтобы  я послужил религии с помощью  заведомой  лжи?  Вполне вероятно, ложью
можно послужить  религии, но я твердо уверен, что богу ложью не послужишь. И
раз уж вы так настойчиво толкуете о том,  во  что  я верю,  неплохо  было бы
иметь хоть какое-нибудь представление об этом, правда?
     - Я что-то не совсем понимаю вас, - обиженно заметил миллионер
     - Я так и  думал,  - просто ответил  отец  Браун.  - Вы  говорите,  что
преступление  совершили  потусторонние  силы.  Какие  потусторонние силы? Не
думаете ли вы, будто ангелы господни взяли и повесили  его на дереве? Что же
касается   демонов,  то...   Нет,  нет.  Люди,  сделавшие   это,   поступили
безнравственно,  но дальше собственной  безнравственности они  не пошли. Они
недостаточно безнравственны, чтобы прибегать к помощи адских сил.  Я кое-что
знаю о сатанизме, вынужден знать. Я знаю, что это  такое. Поклонник  дьявола
горд и хитер;  он любит властвовать и  пугать невинных непонятным; он хочет,
чтобы у  детей мороз подирал по  коже. Вот почему  сатанизм -  это  тайны, и
посвящения, и тайные общества, и все такое прочее. Сатанист видит  лишь себя
самого, и каким бы  великолепным и важным  он ни казался, внутри него всегда
прячется  гадкая,  безумная усмешка.  - Священник внезапно передернулся, как
будто прохваченный  ледяным ветром. - Полно, они  не  имели к  сатанизму  ни
малейшего отношения.  Неужели  вы  думаете, что моему  жалкому, сумасшедшему
ирландцу, который  бежал сломя голову  по улице, а потом,  увидев  меня,  со
страху выболтал половину секрета и, боясь выболтать остальное,  удрал прочь,
- неужели вы думаете, что Сатана поверяет ему свои тайны? Я допускаю, что он
участвовал в сговоре с  еще  двумя  людьми, вероятно, худшими,  чем  он.  Но
когда,  пробегая переулком, он выстрелил из пистолета и прокричал проклятие,
он просто не помнил себя от злости.
     -  Но что же значит вся эта  чертовщина? - с  досадой спросил Вэндем. -
Игрушечный пистолет и бессмысленное проклятие не могут сделать того, что они
сделали, если только тут нет чуда. Уинд от этого не исчез бы, как эльф. И не
возник бы за четверть мили отсюда с веревкой на шее.
     - Именно, - резко сказал отец Браун, - но что они могут сделать?
     - Опять я не понимаю вас, - мрачно проговорил миллионер.
     - Я говорю что они могут сделать? - повторил священник, впервые  выходя
из себя. - Вы твердите, что холостой выстрел не  сделает  того и не  сделает
другого,  что, будь  это все так,  убийства  не случилось  бы  или  чуда  не
произошло  бы.  Вам,  видно,  не  приходит  в  голову спросить себя:  а  что
случилось бы? Как бы вы поступили, если бы у вас под окном маньяк выпалил ни
с того ни с сего из пистолета?
     Вэндем задумался.
     - Должно быть, прежде всего я бы выглянул из окна, - ответил он.
     -  Да, - сказал  отец Браун,  - вы бы выглянули из окна.  Вот вам и вся
история.  Печальная  история, но  теперь она  закончилась.  И к тому имеются
смягчающие обстоятельства.
     -  Ну  и что плохого в том, что он выглянул? - допытывался Олбойн. - Он
ведь не выпал, а то бы труп оказался на мостовой.
     - Нет, - тихо сказал Браун, - он не упал. Он вознесся.
     В  голосе  его  послышался  удар  гонга,  отзвук  гласа  судьбы, но  он
продолжал как ни в чем не бывало:
     - Он  вознесся, но  не  на  крыльях, это не были  крылья ни ангелов, ни
демонов. Он поднялся на конце веревки, той самой, на которой вы видели его в
саду, петля захлестнула его  шею в тот миг, когда он высунулся  из окна.  Вы
помните Уилсона, слугу,  человека исполинской силы, а ведь Уинд почти ничего
не весил.  Разве не послали  Уилсона за  брошюрой  этажом выше,  в  комнату,
полную тюков и веревок? Видели вы Уилсона с того дня? Смею думать, что нет.
     - Вы хотите сказать, - проговорил секретарь, -  что Уилсон выдернул его
из окна, как форель на удочке?
     - Да,  - ответил священник, -  и спустил его через другое окно вниз,  в
парк, где третий сообщник вздернул  его на дерево.  Вспомните,  что переулок
всегда пуст, вспомните, что стена напротив глухая;  вспомните, что  все было
кончено через  пять минут после того, как ирландец подал сигнал выстрелом. В
этом  деле,  как  вы  поняли,  участвовали  трое. Интересно,  можете  ли  вы
догадаться, кто они?
     Троица во все глаза  глядела на квадрат окна и на глухую белую стену за
ним, и никто не отозвался
     - Кстати,  - продолжал отец  Браун, - не думайте, что я осуждаю вас  за
ваши сверхъестественные  выводы. Причина,  собственно, очень проста. Вы  все
клялись, что вы  твердокаменные материалисты,  а, в сущности говоря, вы  все
балансируете на  грани веры вы  готовы  доверить почти во что угодно. В наше
время тысячи людей балансируют  так, но находиться постоянно  на этой острой
грани очень неудобно.  Вы не обретете покоя, пока во что-нибудь не уверуете.
Потому-то мистер Вэндем прошелся по  новым религиям  частым  гребнем, мистер
Олбойн  прибегает к Священному  писанию, строя свою новую религию, а  мистер
Феннер  ворчит на того самого бога, которого отрицает.  Вот в этом-то и есть
ваша  двойственность.  Верить в сверхъестественное  естественно и, наоборот,
неестественно признавать лишь естественные явления. Но хотя понадобился лишь
легкий  толчок,  чтобы  склонить  вас  к  признанию сверхъестественного,  на
самом-то  деле   эти  явления   были   самыми  естественными.  И  не  просто
естественными, а прямо-таки неестественно естественными. Мне думается, проще
истории не придумаешь.
     Феннер засмеялся, потом нахмурился.
     -  Одного не  понимаю,  -  сказал  он.  - Если это  был  Уилсон, то как
получилось, что Уинд держал при себе  такого человека?  Как получилось,  что
его убил тот, кто был у него на глазах ежедневно, несколько лет подряд? Ведь
он славился умением судить о людях.
     Отец Браун стукнул о пол зонтиком со страстью, какую редко выказывал. -
Вот именно, сказал он почти свирепо, - за это его  и убили. Его убили именно
за это. Его убили за то, что он судил о людях, вернее, судил людей.
     Трое в  недоумении уставились  на него, а он  продолжал, как  будто  их
здесь не было.
     - Что такое человек, чтобы  ему судить  других?  - спросил он. - В один
прекрасный  день  перед  Уиндом  предстали  трое  бродяг,  и  он  быстро, не
задумываясь, распорядился их судьбами,  распихав  их направо и  налево,  как
будто ради них не стоило утруждать себя вежливостью, не стоило добиваться их
доверия, незачем было предоставлять им самим выбирать себе друзей.  И вот за
двадцать  лет не  иссякло их негодование, родившееся в  ту  минуту, когда он
оскорбил их, дерзнув разгадать с одного взгляда.
     - Ага, - пробормотал секретарь, - понимаю... И еще я понимаю, откуда вы
понимаете... всякие разные вещи.
     -  Будь я  проклят,  если  я  что-нибудь  понимаю!  -  пылко воскликнул
неугомонный  джентльмен  с  Запада.  - Ваш  Уилсон просто-напросто  жестокий
убийца,  повесивший  своего благодетеля. В  моей  морали, религия это или не
религия, нет места кровожадному злодею.
     - Да, он  кровожадный злодей, -  спокойно заметил  Феннер. -  Я его  не
защищаю,  но,  наверное, дело отца Брауна  молиться за всех, даже за такого,
как...
     - Да,  - подтвердил отец Браун,  - мое  дело молиться за  всех, даже за
такого, как Уоррен Уинд.

     Перевод Н. Рахмановой

ЗЛОЙ РОК СЕМЬИ ДАРНУЭЙ

     Два художника-пейзажиста  стояли  и  смотрели  на  морской пейзаж, и на
обоих  он  производил   сильное  впечатление,  хотя  воспринимали   они  его
по-разному.  Одному из них,  входящему в  славу художнику из Лондона, пейзаж
был  вовсе  не  знаком  и  казался  странным.  Другой  -  местный  художник,
пользовавшийся, однако, не только местной  известностью, - давно знал его и,
может быть, именно поэтому тоже ему дивился.
     Если говорить  о колорите и очертаниях -  а  именно это  занимало обоих
художников,  - то видели  они  полосу песка, а над  ней полосу предзакатного
неба, которое все окрашивало в мрачные  тона  мертвенно-зеленый,  свинцовый,
коричневый  и густо-желтый, в этом освещении, впрочем,  не тусклый, а скорее
таинственный  -  более  таинственный,  чем  золото.  Только  в  одном  месте
нарушались  ровные линии: одинокое длинное  здание вклинивалось  в  песчаный
берег и подступало к морю так близко,  что бурьян  и камыш, окаймлявшие дом,
почти сливались с протянувшейся вдоль воды полосой водорослей.  У дома этого
была  одна странная особенность - верхняя его часть, наполовину разрушенная,
зияла  пустыми  окнами и,  словно  черный  остов, вырисовывалась  на  темном
вечернем небе, а в нижнем этаже  почти все окна были заложены кирпичами - их
контуры  чуть  намечались  в  сумеречном  свете.  Но  одно окно  было  самым
настоящим окном, и - удивительное дело - в нем даже светился огонек.
     -  Ну,  скажите  на  милость, кто  может  жить  в  этих  развалинах?  -
воскликнул лондонец,  рослый,  богемного вида  молодой  человек  с  пушистой
рыжеватой бородкой, несколько старившей его. В Челси он  был известен всем и
каждому как Гарри Пейн.
     - Вы  думаете, призраки? -  отвечал его друг, Мартин Вуд. - Ну  что  ж,
люди, живущие там, действительно похожи на призраков.
     Как это ни  парадоксально,  в художнике из Лондона,  непосредственном и
простодушном, было что-то пасторальное, тогда как местный  художник  казался
более проницательным и опытным и смотрел на своего  друга со снисходительной
улыбкой старшего, и правда, черный костюм и квадратное, тщательно  выбритое,
бесстрастное лицо придавали ему несомненную солидность.
     -  Разумеется,  это только  знамение времени,  - продолжал  он,  - или,
вернее,  знамение конца старых  времен и старинных родов.  В этом доме живут
последние отпрыски прославленного рода Дарнуэев, но в наши дни мало найдется
бедняков беднее, чем они. Они даже не могут привести в порядок верхний этаж:
и ютятся  где-то в нижних  комнатах этой  развалины, словно летучие мыши или
совы. А ведь у них есть фамильные портреты, восходящие к временам войны Алой
и Белой  розы и первым  образцам английской портретной  живописи.  Некоторые
очень хороши. Я это знаю, потому что меня просили заняться реставрацией этих
полотен. Есть там один портрет, из самых ранних, до того  выразительный, что
смотришь на него - и мороз подирает по коже.
     - Меня мороз по коже подирает, как только я взгляну на дом, - промолвил
Пейн.
     - По правде сказать, и меня, - откликнулся его друг.
     Наступившую тишину  внезапно нарушил легкий шорох  в тростнике,  и  оба
невольно  вздрогнули,  когда  темная  тень  быстро,  как  вспугнутая  птица,
скользнула, вдоль  берега. Но мимо них всего-навсего быстро прошел человек с
черным  чемоданчиком.  У  него было  худое,  землистого  цвета  лицо, а  его
проницательные глаза недоверчиво оглядели незнакомца из Лондона.
     - Это наш доктор  Барнет, - сказал Вуд со вздохом облегчения.  - Добрый
вечер. Вы в замок? Надеюсь, там никто не болен?
     - В  таком месте,  как  это, все всегда больны, -  пробурчал  доктор. -
Иногда серьезней,  чем думают. Здесь  самый  воздух заражен  и зачумлен.  Не
завидую я молодому  человеку из Австралии. - А кто  этот  молодой человек из
Австралии? - как-то рассеянно спросил Пейн.
     -  Кто?  - фыркнул доктор. -  Разве  ваш друг ничего вам не говорил?  А
ведь, кстати сказать, он должен приехать именно сегодня. Настоящая мелодрама
в старом стиле: наследник возвращается из далеких колоний в свой разрушенный
фамильный замок!  Все выдержано, вплоть до  давнишнего семейного соглашения,
по которому он должен  жениться на  девушке, поджидающей его в башне, увитой
плющом. Каков анахронизм, а? Впрочем, такое иногда случается в жизни. У него
есть даже немного денег - единственный светлый момент во всей этой истории.
     - А что думает о ней сама мисс Дарнуэй в  своей башне, увитой плющом? -
сухо спросил Мартин Вуд.
     - То же, что и  обо всем прочем, - отвечал доктор. - В этом заброшенном
доме,  вместилище  старых  преданий и  предрассудков, вообще не думают,  там
только  грезят  и  отдаются на волю  судьбы. Должно быть,  она  принимает  и
семейный договор, и мужа из колоний как одно из проявлений рока, тяготеющего
над семьей Дарнуэев. Право,  я думаю, если  он окажется одноглазым  горбатым
негром,  да  еще убийцей вдобавок,  она  воспримет это  как еще  один штрих,
завершающий мрачную картину.
     -  Слушая  вас, мой лондонский  друг  составит себе  не слишком веселое
представление о наших знакомых, - рассмеялся Вуд. - А я-то хотел представить
его им. Художнику просто грех не посмотреть семейные  портреты  Дарнуэев. Но
если австралийское вторжение в самом разгаре, нам, видимо, придется отложить
визит.
     - Нет, нет! Ради бога, навестите их, - сказал доктор Барнет, и в голосе
его прозвучали  теплые  нотки.  - Все, что  может  хоть немного скрасить  их
безрадостную жизнь, облегчает мою  задачу. Очень  хорошо, что объявился этот
кузен  из  колоний,  но  его  одного,  пожалуй,  недостаточно, чтобы оживить
здешнюю атмосферу. Чем  больше посетителей, тем  лу