чше. Пойдемте,  я сам вас
представлю.
     Подойдя ближе  к дому, они увидели, что он стоит как бы на острове - со
всех сторон  его  окружал глубокий ров, наполненный морской  водой. По мосту
они  перешли на  довольно широкую  каменную  площадку, исчерченную  большими
трещинами, сквозь которые пробивались ростки сорной травы. В сероватом свете
сумерек каменный дворик казался голым и пустынным; Пейн никогда бы раньше не
поверил, что крохотный  кусочек пространства может с такой полнотой передать
самый дух запустения.  Площадка  служила  как бы огромным  порогом к входной
двери, расположенной под низкой, тюдоровской аркой; дверь, открытая настежь,
чернела, словно вход в пещеру.
     Доктор, не задерживаясь, повел их прямо в дом, и тут еще одно неприятно
поразило Пейна.  Он  ожидал,  что  придется  подниматься  по узкой  винтовой
лестнице в какую-нибудь  полуразрушенную башню, но  оказалось, что первые же
ступеньки  ведут не  вверх, а куда-то вниз. Они  миновали несколько коротких
лестничных   переходов,  потом  большие  сумрачные   комнаты;   если  бы  не
потемневшие портреты  на стенах и не запыленные книжные полки, можно было бы
подумать, что они идут по средневековым подземным темницам. То здесь, то там
свеча  в  старинном  подсвечнике  вырывала  из  мрака случайную  подробность
истлевшей  роскоши.  Но Пейна угнетало не столько  это мрачное искусственное
освещение, сколько просачивающийся откуда-то тусклый отблеск дневного света.
Пройдя в  конец  длинного зала, Пейн  заметил  единственное  окно  - низкое,
овальное,   в   прихотливом  стиле   конца  XVII  века.  Это  окно  обладало
удивительной  особенностью:  через  него  виднелось  не  небо,  а только его
отражение - бледная полоска дневного света, как в зеркале, отражалась в воде
рва, под  тенью нависшего  берега.  Пейну пришла на ум  легендарная  хозяйка
шалотского замка, которая видела мир лишь в зеркале. Хозяйке этого замка мир
являлся не только в зеркальном, но к тому же и в перевернутом изображении.
     - Так и  кажется, - тихо  сказал Вуд, - что дом  Дарнуэев рушится - и в
переносном и в прямом смысле слова. Что его  медленно засасывает  болото или
сыпучий песок и со временем над ним зеленой крышей сомкнется море.
     Даже невозмутимый доктор Барнет слегка вздрогнул, когда к ним  неслышно
приблизился  кто-то. Такая тишина царила в комнате,  что в первую минуту она
показалась им совершенно  пустой. Между  тем в ней  было три человека  - три
сумрачные неподвижные фигуры в сумрачной комнате, одетые  в черное и похожие
на темные тени. Когда первый из них подошел ближе, на него упал тусклый свет
из окна, и  вошедшие различили бескровное  старческое лицо,  почти  такое же
белое, как окаймлявшие  его седые  волосы  Это  был старый  Уэйн, дворецкий,
оставшийся  в замке in loco parentis[1] после смерти эксцентричного чудака -
последнего лорда Дарнуэя.  Если бы  у  него совсем не было зубов, он мог  бы
сойти   за   вполне   благообразного   старца.   Но   у    него   сохранился
один-единственный  зуб,  который показывался изо  рта  всякий  раз,  как  он
начинал говорить,  и  это придавало  старику весьма  зловещий  вид. Встретив
доктора  и его друзей с изысканной  вежливостью, он подвел их к  тому месту,
где неподвижно сидели двое в черном. Один, на взгляд Пейна, как нельзя лучше
соответствовал  сумрачной старине  замка,  хотя бы уже потому, что  это  был
католический священник, он  словно вышел  из тайника, в каких  скрывались  в
старые, темные времена гонимые католики. Пейн живо представил  себе,  как он
бормочет молитвы, перебирает четки, служит мессу  или  делает еще что-нибудь
унылое в этом унылом доме. Сейчас он, видимо, старался преподать религиозные
утешения своей молодой собеседнице, но вряд ли сумел ее  утешить или хотя бы
ободрить. В  остальном священник  ничем  не привлекал внимания: лицо у  него
было простое и маловыразительное Зато лицо его собеседницы никак нельзя было
назвать ни простым, ни маловыразительным.  В темном обрамлении одежды, волос
и  кресла оно  поражало ужасной бледностью и до ужаса  живою  красотой. Пейн
долго не отрываясь смотрел  на него; еще  много раз в жизни суждено было ему
смотреть и не насмотреться на это лицо.

     1 Вместо отца (лат.)

     Вуд  приветливо  поздоровался  со  своими друзьями и  после  нескольких
учтивых фраз перешел к главной цели визита - осмотру фамильных портретов. Он
попросил прощения за то, что позволил себе явиться в столь торжественный для
семейства  день. Впрочем, видно  было,  что  их приходу рады. Поэтому он без
дальнейших церемоний  провел Пейна через большую гостиную  в библиотеку, где
находился тот портрет, который он хотел показать ему не  просто как картину,
но и как  своего рода загадку. Маленький священник засеменил вслед за ними -
он,  по-видимому, разбирался  не только  в старых  молитвах, но  и в  старых
картинах.
     - Я  горжусь,  что  откопал портрет,  - сказал  Вуд.  -  По-моему,  это
Гольбейн[1]. А если нет, значит, во времена Гольбейна  жил другой  художник,
не менее талантливый.
     Портрет,  выполненный в жесткой,  но  искренней и  сильной манере  того
времени, изображал человека, одетого в  черное  платье с отделкой из меха  и
золота.  У  него  было  тяжелое, полное,  бледное  лицо,  а глаза  острые  и
проницательные.

     1 Гольбейн Ганс Младший (1497-1543) - немецкий живописец и график.

     - Какая досада, что искусство не остановилось, дойдя до этой ступени! -
воскликнул Вуд. - Зачем ему было развиваться дальше? Разве вы не видите, что
этот  портрет реалистичен как  раз в меру? Именно поэтому он и кажется таким
живым.  Посмотрите на  лицо  -  как  оно  выделяется  на  темном,  несколько
неуверенном  фоне!  А глаза!  Глаза, пожалуй,  еще живее,  чем лицо. Клянусь
богом, они даже слишком живые. Умные, пронзительные -  словно смотрят на вас
сквозь прорези большой бледной маски.
     - Однако скованность чувствуется  в фигуре, - сказал Пейн.  - На исходе
средневековья  художники,   по  крайней   мере  на  севере,  еще  не  вполне
справлялись с анатомией. Обратите внимание  на  ногу  -  пропорции  тут явно
нарушены.
     - Я в этом не уверен, - спокойно возразил Вуд. - Мастера,  работавшие в
те времена, когда реализм только начинался и им еще не стали злоупотреблять,
писали гораздо реалистичней,  чем мы думаем. Они передавали точно те детали,
которые мы теперь воспринимаем как условность.  Вы, может быть, скажете, что
у этого типа брови  и глаза посажены  не совсем  симметрично? Но если бы  он
вдруг  появился здесь, вы  бы увидели, что одна бровь  у него  действительно
немного выше  другой  и что  он хром на одну ногу. Я  убежден, что эта  нога
намеренно сделана кривой.
     - Да это просто  дьявол какой-то!  - вырвалось  вдруг у Пейна. - Не при
вас будь сказано, ваше преподобие.
     -  Ничего, ничего,  я  верю в дьявола, - ответил священник  и непонятно
улыбнулся.  -  Любопытно, кстати,  что, по  некоторым  преданиям,  черт тоже
хромой.
     - Помилуйте,  - запротестовал Пейн, - не хотите же  вы сказать, что это
сам черт? Да кто он наконец, черт его побери?
     - Лорд  Дарнуэй,  живший во времена  короля  Генриха  Седьмого и короля
Генриха Восьмого, - отвечал его друг. - Между прочим, о нем тоже сохранились
любопытные предания. С одним  из  них,  очевидно, связана надпись  на  раме.
Подробнее  об  этом можно узнать из заметок, оставленных кем-то  в старинной
книге, которую я тут случайно нашел. Очень интересная история.
     Пейн приблизился к  портрету и склонил голову набок, чтобы удобнее было
прочесть  старинную  надпись   по   краям   рамы.   Это  было,  в  сущности,
четверостишие,  и,  если  отбросить  устаревшее  написание,  оно   выглядело
примерно так.

     В седьмом наследнике возникну вновь
     И в семь часов исчезну без следа.
     Не сдержит гнева моего любовь,
     Хозяйке сердца моего - беда.

     - От этих стихов прямо жуть берет,  - сказал Пейн, - может быть, потому
что я их не понимаю.
     -  Вы еще не то скажете, когда поймете,  - тихо промолвил Вуд.  - В тех
заметках,  которые  я  нашел,  подробно  рассказывается,  как  этот красавец
умышленно  убил  себя таким  образом,  что его  жену  казнили  за  убийство.
Следующая запись,  сделанная  много  позднее,  говорит  о  другой  трагедии,
происшедшей  через  семь поколений.  При  короле  Георге  еще  один  Дарнуэй
покончил  с собой и оставил для жены яд  в бокале с  вином. Оба самоубийства
произошли вечером  в семь часов. Отсюда,  очевидно,  следует  заключить, что
этот тип действительно возрождается в каждом седьмом поколении и, как гласят
стихи, доставляет немало хлопот  той, которая необдуманно решилась выйти  за
него замуж.
     -  Н-да, пожалуй, не слишком  хорошо должен  чувствовать себя очередной
седьмой наследник, - заметил Пейн.
     Голос Вуда сник до шепота:
     - Тот, что сегодня приезжает, как раз седьмой.
     Гарри  Пейн  сделал  резкое  движение,  словно стремясь сбросить с плеч
какую-то тяжесть.
     - О чем мы говорим?  Что за  бред? - воскликнул  он.  - Мы образованные
люди и живем,  насколько мне  известно,  в просвещенном веке! До того как  я
попал сюда и надышался этим проклятым,  промозглым воздухом, я никогда бы не
поверил, что смогу всерьез разговаривать о таких вещах.
     - Вы  правы, - сказал Вуд.  - Когда  поживешь  в этом подземном  замке,
многое начинаешь  видеть  в  ином свете!  Мне пришлось немало  повозиться  с
картиной,  пока я ее  реставрировал,  и, знаете, она  стала  как-то  странно
действовать на меня.  Лицо на холсте  иногда  кажется  мне  более живым, чем
мертвенные  лица  здешних  обитателей.  Оно,  словно  талисман  или  магнит,
повелевает стихиями, предопределяет события и судьбы. Вы, конечно, скажете -
игра воображения?
     - Что за шум? - вдруг вскочил Пейн.
     Они прислушались,  но  не услышали  ничего,  кроме отдаленного  глухого
рокота моря,  затем им  стало казаться, что сквозь этот рокот  звучит голос,
сначала  приглушенный, потом все более явственный. Через минуту они были уже
уверены кто-то кричал около, замка.
     Пейн нагнулся и  выглянул в низкое овальное окно, то самое, из которого
не было  видно ничего,  кроме  отраженного в воде неба  и полоски берега. Но
теперь перевернутое  изображение как-то изменилось.  От нависшей тени берега
шли еще  две темные  тени  -  отражение  ног  человека,  стоявшего высоко на
берегу. Сквозь узкое оконное отверстие виднелись только  эти ноги, чернеющие
на бледном, мертвенном фоне  вечернего  неба.  Головы  не  было видно -  она
словно уходила  в  облака, и голос  от этого казался  еще  страшнее  человек
кричал, а  что он кричал, они не могли ни расслышать как следует, ни понять.
Пейн, изменившись  в лице,  пристально  всмотрелся в сумерки  и каким-то  не
своим голосом сказал.
     - Как странно он стоит!
     -  Нет, нет!  - поспешно зашептал Вуд. -  В зеркале все выглядит  очень
странно. Это просто зыбь на воде, а вам кажется.
     - Что кажется? - резко спросил священник.
     - Что он хром на левую ногу
     Пейн  с  самого  начала  воспринял овальное  окно  как некое  волшебное
зеркало,  и теперь ему  почудилось, что он видит в  нем  таинственные образы
судьбы. Помимо  человека,  в воде обрисовывалось  еще что-то непонятное, три
тонкие длинные линии на бледном фоне неба, словно рядом с незнакомцем стояло
трехногое  чудище - гигантский  паук  или птица.  Затем этот  образ сменился
другим, более реальным, Пейн подумал о треножнике языческого жертвенника. Но
тут странный предмет исчез, а человеческие ноги ушли из поля зрения.
     Пейн  обернулся  и  увидел  бледное  лицо   дворецкого,  рот  его   был
полуоткрыт, и из него торчал единственный зуб.
     - Это он. Пароход из Австралии прибыл сегодня утром.
     Возвращаясь  из  библиотеки  в  большую  гостиную,  они  услышали  шаги
незнакомца, который шумно  спускался по лестнице; он тащил за собой какие-то
вещи,  составлявшие   его  небольшой  багаж.   Увидев  их,  Пейн  облегченно
рассмеялся.  Таинственный треножник оказался всего-навсего складным штативом
фотоаппарата, да и сам человек  выглядел вполне реально и по-земному. Он был
одет  в свободный темный  костюм и серую  фланелевую рубашку, а его  тяжелые
ботинки довольно непочтительно нарушали  тишину старинных  покоев.  Когда он
шел  к ним через  большой зал, они заметили, что он прихрамывает.  Но не это
было главным. Пейн и все присутствующие не отрываясь смотрели на его лицо.
     Он, должно быть, почувствовал что-то странное и неловкое в том, как его
встретили, но явно не понимал, в чем дело. Девушка, помолвленная с ним, была
красива и, видимо, ему понравилась, но в то же время как будто испугала его.
Дворецкий приветствовал  наследника со старинной церемонностью, но при  этом
смотрел на него точно на привидение. Взгляд священника был непроницаем и уже
поэтому   действовал  угнетающе.   Мысли  Пейна  неожиданно  получили  новое
направление: во всем  происходящем ему почудилась какая-то ирония - зловещая
ирония в духе древнегреческих  трагедий. Раньше незнакомец представлялся ему
дьяволом,  но действительность оказалась,  пожалуй,  еще  страшнее:  он  был
воплощением  слепого  рока. Казалось,  он  шел к  преступлению с  чудовищным
неведением  Эдипа.  К  своему  фамильному  замку  он  приблизился  в  полной
безмятежности и остановился, чтобы сфотографировать его, но даже фотоаппарат
приобрел вдруг сходство с треножником трагической пифии.
     Однако   немного  позже,  прощаясь,  Пейн  с  удивлением  заметил,  что
австралиец не так уж слеп к окружающей обстановке. Он сказал, понизив голос:
     - Не уходите, или хотя бы поскорее приходите снова. Вы похожи на живого
человека. От этого дома у меня кровь стынет в жилах.
     Когда Пейн  выбрался из подземных комнат и вдохнул полной грудью ночной
воздух и свежий запах моря, ему представилось, что он оставил позади царство
сновидений,  где   события  нагромождаются  одно   на   другое  тревожно   и
неправдоподобно. Приезд странного родственника  из Австралии казался слишком
неожиданным. В его лице, как  в  зеркале,  повторялось  лицо,  написанное на
портрете,  и  совпадение пугало  Пейна,  словно  он встретился с двухголовым
чудовищем. Впрочем, не все в этом доме было кошмаром, и не  лицо австралийца
глубже всего врезалось ему в память.
     -  Так  вы  говорите, -  сказал  Пейн доктору, когда  они вместе шли по
песчаному берегу  вдоль  темнеющего  моря, - вы говорите, что  есть семейное
соглашение,  в  силу которого молодой человек из Австралии помолвлен с  мисс
Дарнуэй? Это прямо роман какой-то!
     - Исторический роман, - сказал доктор  Барнет. - Дарнуэй погрузились  в
сон несколько столетий тому  назад, когда существовали обычаи, о которых  мы
теперь читаем только в книгах. У них  в роду, кажется,  и впрямь есть старая
семейная традиция соединять узами брака - дабы не дробить родовое  имущество
- двоюродных или троюродных братьев и сестер если они подходят друг другу по
возрасту. Очень глупая традиция, кстати  сказать. Частые браки  внутри одной
семьи  по закону наследственности  неизбежно приводят  к вырождению.  Может,
поэтому род Дарнуэев и пришел в упадок.
     - Я  бы не сказал, что слово  "вырождение" уместно по отношению ко всем
членам этой семьи, - сухо ответил Пейн.
     - Да, пожалуй,  - согласился доктор. - Наследник  не похож на  выродка,
хоть он и хромой.
     - Наследник! - воскликнул Пейн, вдруг рассердившись без всякой  видимой
причины. - Ну, знаете! Если, по-вашему, наследница похожа на выродка,  то  у
вас у самого выродился вкус.
     Лицо доктора помрачнело.
     - Я полагаю, что на этот счет мне известно несколько больше, чем вам, -
резко ответил он.
     Они расстались, не проронив больше ни слова: каждый чувствовал, что был
бессмысленно груб и потому сам напоролся на бессмысленную грубость. Пейн был
предоставлен теперь самому себе и своим мыслям, ибо  его друг Вуд задержался
в замке из-за каких-то дел, связанных с картинами.
     Пейн широко воспользовался приглашением немного перепуганного кузена из
колоний.  За  последующие две-три  недели  он гораздо  ближе  познакомился с
темными покоями замка Дарнуэев, впрочем, нужно  сказать,  что  его  старания
развлечь  обитателей  замка  были  направлены  не  только на  австралийского
кузена. Печальная мисс Дарнуэй не меньше нуждалась в развлечении, и он готов
был на все лады служить ей. Между тем совесть Пейна была не совсем спокойна,
да и неопределенность положения  несколько  смущала его. Проходили недели, а
из поведения  нового Дарнуэя  так  и нельзя было  понять,  считает  он  себя
связанным старым соглашением или нет. Он задумчиво бродил по темным галереям
и  часами простаивал  перед  зловещей  картиной. Старые тени дома-тюрьмы уже
начали  сгущаться  над  ним,  и  от  его австралийской  жизнерадостности  не
осталось и следа.  А Пейну все не удавалось выведать  то, что  было для него
самым важным. Однажды он попытался открыть сердце Мартину Вуду, возившемуся,
по  своему обыкновению, с  картинами, но разговор не  принес ничего нового и
обнадеживающего.
     - По-моему, вам нечего соваться, - отрезал Вуд, - они ведь помолвлены.
     - Я  и  не  стану  соваться,  если  они  помолвлены. Но  существует  ли
помолвка? С мисс Дарнуэй я об этом, конечно, не говорил, но я часто вижу ее,
и мне  ясно, что она не считает себя помолвленной, хотя, может,  и допускает
мысль,  что какой-то уговор существовал. А кузен тот вообще молчит и  делает
вид, будто ничего  нет и  не было. Такая неопределенность жестоко отзывается
на всех.
     - Ив первую очередь на вас, -  резко сказал Вуд - Но если хотите знать,
что я думаю об этом, извольте, я скажу: по-моему, он просто боится.
     - Боится, что ему откажут? - спросил Пейн.
     - Нет, что ответят  согласием, - ответил Вуд. - Да  не смотрите на меня
такими  страшными  глазами!  Я вовсе не хочу  сказать, что  он  боится  мисс
Дарнуэй, - он боится картины.
     - Картины? - переспросил Пейн.
     - Проклятия,  связанного с картиной. Разве  вы не помните надпись,  где
говорится о роке Дарнуэев?
     -  Помню, помню.  Но  согласитесь,  даже рок  Дарнуэев нельзя толковать
двояко. Сначала  вы  говорили, что  я не  вправе на  что-либо  рассчитывать,
потому что существует  соглашение, а теперь  вы  говорите, что соглашение не
может быть выполнено  потому, что существует  проклятие.  Но  если проклятие
уничтожает соглашение, то почему она связана им? Если они боятся пожениться,
значит,  каждый из них свободен в своем выборе -  и дело  с концом. С  какой
стати я должен считаться с их семейными обычаями больше, чем  они сами? Ваша
позиция кажется мне шаткой.
     - Что и говорить, тут сам черт ногу сломит, - раздраженно  сказал Вуд и
снова застучал молотком по подрамнику.
     И вот однажды утром новый наследник нарушил свое долгое  и непостижимое
молчание.  Сделал  он  это  несколько   неожиданно,   со  свойственной   ему
прямолинейностью,  но  явно из самых честных побуждений. Он открыто попросил
совета, и не у кого-нибудь одного, как Пейн, а сразу у всех. Он обратился ко
всему обществу, словно  депутат  парламента к  избирателям, "раскрыл карты",
как  сказал  он  сам.  К  счастью,  молодая   хозяйка  замка  при   этом  не
присутствовала,  что  очень   порадовало   Пейна.  Впрочем,   надо  сказать,
австралиец  действовал   чистосердечно,  ему  казалось  вполне  естественным
обратиться за помощью. Он собрал нечто  вроде семейного  совета  и  положил,
вернее, швырнул свои карты  на стол с отчаянием человека, который дни и ночи
напролет  безуспешно  бьется  над  неразрешимой  задачей.  С тех пор  как он
приехал сюда,  прошло немного  времени, но тени замка, низкие окна  и темные
галереи странным образом изменили его - увеличили сходство,  мысль о котором
не покидала всех.
     Пятеро мужчин, включая доктора, сидели  вокруг стола, и  Пейн рассеянно
подумал, что единственное яркое п