первых признаниях священника, еще не улеглось.
Он твердил себе,  что  он,  конечно,  не  понял,  что он ошибся, что  Браун,
разумеется, не может быть чудовищным убийцей,  за которого  он его на минуту
принял.  Но все ли ладно  с этим человеком, который так спокойно  говорит об
убийствах и убийцах? А может, все-таки он чуточку помешан?
     - Не думаете  ли вы, - сказал он отрывисто,  - что эти ваши  опыты, эти
попытки перевоплотиться в преступника, делают  вас чрезмерно снисходительным
к преступлению?
     Отец Браун выпрямился и заговорил более четко:
     - Как раз наоборот!  Это  решает всю проблему времени и  греха: вы, так
сказать, раскаиваетесь впрок.
     Воцарилось молчание. Американец глядел на высокий навес, простиравшийся
до  половины дворика, хозяин, не шевелясь,  глядел  в огонь. Вновь  раздался
голос  священника, теперь  он  звучал  иначе - казалось,  что  он  доносится
откуда-то снизу.
     Есть  два пути борьбы  со  злом, - сказал он. - И разница  между  этими
двумя путями, быть может,  глубочайшая пропасть в современном сознании. Одни
боятся зла, потому что оно далеко. Другие потому что оно  близко. И ни  одна
добродетель,  и  ни  один  порок  не отдалены так друг от друга, как эти два
страха.
     Никто не ответил ему,  и он продолжал так же весомо, словно ронял слова
из расплавленного олова.
     - Вы называете  преступление ужасным потому,  что  вы сами  не могли бы
совершить его. Я  называю его ужасным  потому, что представляю,  как бы  мог
совершить  его.  Для  вас  оно  вроде  извержения  Везувия;  но,  право  же,
извержение  Везувия не  так ужасно, как, скажем, пожар в этом доме. Если  бы
тут внезапно появился преступник...
     - Если  бы тут появился преступник, - улыбнулся Чейс, - то вы, я думаю,
проявили бы к нему чрезмерную снисходительность. Вы, вероятно, стали бы  ему
рассказывать,  что   вы  сами  преступник,  и  объяснили,   что  ничего  нет
естественней, чем  ограбить  своего отца  или зарезать  мать. Честно говоря,
это,  по-моему, непрактично.  От  подобных  разговоров  ни  один  преступник
никогда не исправится. Все эти теории и гипотезы - пустая болтовня. Пока  мы
сидим  здесь,  в уютном,  милом  доме  мосье  Дюрока,  и знаем,  как  мы все
добропорядочны,  мы  можем себе  позволить  роскошь поболтать о  грабителях,
убийцах  и тайнах  их  души. Это  щекочет нервы. Но те,  кому  действительно
приходится иметь дело с грабителями и убийцами, ведут себя совершенно иначе.
Мы сидим  в полной  безопасности у печки и знаем, что наш дом не  горит.  Мы
знаем, что среди нас нет преступника.
     Мосье  Дюрок, чье имя только  что было упомянуто,  медленно поднялся  с
кресла, его огромная тень, казалось, покрыла  все кругом, и сама  тьма стала
темнее.
     - Среди  нас  есть преступник, - сказал он.  - Я - Фламбо, и за мной по
сей день охотится полиция двух полушарий.
     Американец  глядел на  него сверкающими остановившимися глазами;  он не
мог ни пошевельнуться, ни заговорить.
     - В том,  что  я говорю, нет ни мистики, ни метафор, - сказал Фламбо. -
Двадцать лет я крал этими самыми руками, двадцать лет я удирал от полиции на
этих  самых  ногах.  Вы, надеюсь, согласитесь,  что  это  большой стаж.  Вы,
надеюсь, согласитесь, что мои судьи и преследователи имели дело  с настоящим
преступником. Как вы считаете, могу я знать, что они думают о  преступлении?
Сколько проповедей произносили праведники, сколько почтенных  людей обливало
меня презрением! Сколько поучительных лекций  я  выслушал! Сколько  раз меня
спрашивали, как я мог пасть так низко! Сколько раз мне твердили, что ни один
мало-мальски  достойный человек не способен опуститься в такие бездны греха!
Что вызывала во мне эта болтовня,  кроме смеха? Только мой  друг сказал мне,
что он знает, почему я краду. И с тех пор я больше не крал.
     Отец Браун поднял руку,  словно  хотел остановить  его.  Грэндисон Чейс
глубоко, со свистом вздохнул.
     - Все,  что я вам сказал, правда! - закончил Фламбо. - Теперь вы можете
выдать меня полиции.
     Воцарилось мертвое молчание, только из высокого темного  дома доносился
детский смех да в хлеву хрюкали большие серые свиньи. А потом вдруг звенящий
обидой  голос  нарушил  тишину То,  что  сказал  Чейс,  могло  бы показаться
неожиданным  всякому, кто незнаком с американской чуткостью  и не знает, как
близка она к чисто испанскому рыцарству.
     -  Мосье  Дюрок!  -  сказал Чейс  довольно  сухо.  - Мы  с  вами,  смею
надеяться, друзья, и мне очень больно, что вы  сочли меня способным на столь
грязный  поступок.  Я  пользовался вашим гостеприимством  и вниманием  вашей
семьи. Неужели я могу сделать такую мерзость только потому, что вы  по вашей
доброй воле посвятили  меня в небольшую  часть  вашей  жизни? К  тому же  вы
защищали   друга.   Ни  один  джентльмен   не  предаст   другого  при  таких
обстоятельствах.  Лучше  уж  просто  стать доносчиком  и продавать за деньги
человеческую кровь. Неужели вы себе можете представить подобного Иуду?
     - Кажется, я могу, - сказал отец Браун.

     Перевод В. Стенича

СКАНДАЛЬНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ С ОТЦОМ БРАУНОМ

     Было  бы нечестно, повествуя о приключениях отца Брауна, умолчать о той
скандальной  истории,  в которую он  оказался однажды замешан. И по сей день
есть люди - наверное, даже  среди его прихожан, -  утверждающие, что имя его
запятнано. Случилось  это  в Мексике, в живописной  придорожной гостинице  с
несколько   сомнительной  репутацией,  как   выяснилось  позже.   По  мнению
некоторых, в  тот  раз  пристрастие к  романтике  и сочувствие  человеческим
слабостям  толкнули  отца  Брауна  на  совершенно  безответственный  и  даже
безнравственный  поступок.  Сама  по  себе   история  очень  проста,   своей
простотой-то она и удивительна.
     Троя погибла из-за Елены, этот же прискорбный  случай произошел по вине
прекрасной Гипатии Поттер.
     Американцы отличаются  особым  талантом (который  европейцы  не  всегда
умеют ценить) создавать авторитеты снизу, так сказать, по инициативе широкой
публики. Как все хорошее на свете, такой порядок имеет свои светлые стороны;
одна из них, уже отмеченная мистером Уэллсом и другими, состоит, например, в
том,  что человек может пользоваться влиянием, не занимая  при этом никакого
поста. Красивая женщина играет  роль некоронованной королевы, даже если  она
не  кинозвезда  и  не  стопроцентная  американка по  Гибсону.  И  вот  среди
красавиц, имевших счастье  - или несчастье  - быть у всех на виду, оказалась
некая  Гипатия  Хард.  Она  уже прошла  подготовку  под  картечью  цветистых
комплиментов в разделах светской хроники местных  газет и достигла положения
особы,  у   которой   стремятся   получить  интервью  настоящие  журналисты.
Очаровательно улыбаясь, она успела высказаться о Войне и Мире, о Патриотизме
и Сухом законе, об Эволюции и Библии. Ни один из этих вопросов не затрагивал
основ  ее  популярности,  да  и   трудно,  пожалуй,  сказать,  на  чем  она,
собственно, основывалась, эта ее популярность. Красота и богатый папаша - не
редкость у нее на родине, но в ней было еще  что-то особо притягательное для
блуждающего ока  прессы.  Почти никто из поклонников в глаза ее  не видел  и
даже не надеялся увидеть, и ни один не рассчитывал извлечь  для себя  пользу
из доходов  ее отца. Ее  популярность была  просто  романтической  легендой,
современным субститутом мифологии, и на этом фундаменте впоследствии выросла
другая  романтическая  легенда, более красочная и бурная,  героиней  которой
предстояло  ей  стать  и  которая  как  думали  многие,  вдребезги  разнесла
репутацию отца Брауна, а также и некоторых других людей.
     Те,  кому  американская  сатира дала  прозвище  "сестер-плакальщиц"[1],
вынуждены были принять - одни восторженно, другие покорно - ее брак с  одним
весьма достойным  и всеми уважаемым бизнесменом по фамилии Поттер. Считалось
позволительным  даже называть ее иногда миссис Поттер,  при  этом само собой
разумелось, конечно, что ее муж - всего только муж миссис Поттер.

     1 "Сестры-плакальщицы" - насмешливое название  американских журналисток
сентиментального направления.

     И  тут  разразился  большой  скандал,  превзошедший   самые  заманчивые
опасения ее недругов и  друзей.  Имя Гипатии Поттер стали связывать с именем
некоего литератора,  проживавшего  в  Мексике, американца  по подданству, но
весьма латинского  американца по  духу. К  сожалению, его  пороки, как  и ее
добродетели,  всегда служили лакомой  пищей для газетных репортеров. Это был
не кто иной, как прославленный - или обесславленный - Рудель Романес,  поэт,
чьи книги завоевали всемирную популярность благодаря изъятиям из библиотек и
преследованиям  со стороны полиции. Как  бы то  ни было,  но ясная и  мирная
звезда  Гипатии  Поттер  блистала  теперь  на  небосводе в  непосредственной
близости с этой кометой.  Он действительно  походил на комету, поскольку был
волосат и горяч, первое явствовало  из  портретов, второе - из стихов. И как
всякая  комета,  он  обладал  разрушительной силой за ним  в  виде огненного
хвоста тянулась  цепь  разводов,  что  одни объясняли  его успехами  в  роли
любовника, а  другие - провалами  в роли мужа. Гипатии  приходилось нелегко.
Человек, который должен на глазах у публики  вести безупречную личную жизнь,
испытывает  свои трудности - чувствует себя  манекеном в  витрине,  где  для
всеобщего обозрения  оборудован  уютный домашний уголок.  Газетные репортеры
публиковали  какие-то туманные фразы  относительно  Великого  Закона Любви и
Высшего Самовыражения. Язычники  ликовали  "Сестры-плакальщицы"  допустили в
своих комментариях  нотку  романтического сожаления,  у некоторых  из  них -
наиболее  закаленных  -  даже   хватило  смелости  процитировать  строки  из
известного стихотворения Мод Мюллер  о том, что на свете нет слов печальнее,
чем  "Это  могло  бы   быть..."   А   мистер   Эгер   П.  Рок,  ненавидевший
"сестер-плакальщиц"  праведной  лютой  ненавистью,  заявил,  что  по данному
поводу  он  полностью  солидарен с  Брет-Гартом, предложившим  свой  вариант
известного стихотворения:

     Куда печальнее нам видеть вещи суждено.
     Так есть, однако ж быть так не должно.

     Ибо мистер Рок был твердо -  и  справедливо убежден  в  том,  что очень
многого не должно было бы быть.
     Он беспощадно и  яростно критиковал  деградацию  общества на  страницах
газеты "Миннеаполисский метеор" и вообще был человек смелый и честный.  Быть
может, в своем негодовании он проявлял  некоторую  односторонность,  но  это
чувство было у него здоровой реакцией  на сентиментальную манеру современной
прессы  и  так  называемого  общественного   мнения  смешивать  праведное  и
неправедное. И прежде  всего он боролся против того святотатственного ореола
славы, которым окружаются бандиты и гангстеры.  Правда, в своем  раздражении
он  чересчур  склонен  был  исходить  из предпосылки,  что  все гангстеры  -
латиноамериканцы,  а  все  латиноамериканцы  -  гангстеры.  Однако  этот его
предрассудок, хотя, быть  может, и отдающий  провинцией,  все  же производил
освежающее впечатление  в той атмосфере восторженно  - трусливого поклонения
героям,  когда профессиональный убийца почитался как  законодатель мод, если
только,  по  отзывам  печати,  он  улыбался  неотразимой  улыбкой   и  носил
безупречный смокинг.
     К моменту, когда,  собственно, начинается  эта  история,  предубеждения
против латиноамериканцев переполнили  душу мистера  Рока, потому что  он как
раз находился на их территории; решительно и гневно шагая вверх по холму, он
направлялся к белому зданию отеля в живописном кольце пальм, где, по слухам,
остановились  Поттеры и, стало  быть,  находился двор таинственной  королевы
Гипатии. Эгер Рок даже с виду был  типичный пуританин, скорей даже, пожалуй,
мужественный  пуританин XVII столетия,  а не  один из тех  менее жестоких  и
более грамотных  их потомков,  которые  расплодились  в XX веке. Если б  ему
сказали, что  его необычная  старомодная черная шляпа, обычный хмурый взор и
суровое, как из камня высеченное  лицо набрасывают мрачную тень на солнечные
пальмы  и  виноградники, он,  несомненно,  был  бы польщен.  Влево и  вправо
устремлял он взор,  горящий  неусыпным подозрением. И вдруг на гребне холма,
впереди себя,  на фоне субтропического заката  увидел силуэты двух  фигур  в
таких позах, которые и  у менее подозрительного человека могли  бы возбудить
кое-какие подозрения.
     Один из тех  двоих выглядел сам по себе примечательно. Он стоял как раз
в том месте, где дорога  переваливает через холм, четко рисуясь на фоне неба
над долиной,  словно  нарочно выбрал и эту позицию, и эту позу. Закутанный в
широкий  черный  плащ,  в  байроническом стиле,  он высоко  вскинул  голову,
которая  в своей темной красе была  удивительно похожа на голову Байрона. Те
же вьющиеся волосы, те же глубоко вырезанные ноздри, и даже нечто вроде того
же презрения  к миру и  негодования сквозило  во  всей его фигуре. В руке он
сжимал  довольно длинную палку, или,  вернее, трость с  острым наконечником:
какими пользуются альпинисты, и сейчас  она казалась фантастическим подобием
копья.  Впечатление  это  еще усиливалось  благодаря  контрасту с комическим
обликом второго человека, державшего в руке  зонт. Это был совершенно новый,
тщательно  свернутый  зонт, совсем не  такой, например, как знаменитый  зонт
отца  Брауна.  И  сам  приземистый, толстый  человечек с бородкой  был  одет
аккуратно, точно клерк, в легкий воскресный костюм. Но прозаический его зонт
был  угрожающе  поднят,  словно  изготовлен к нападению. Защищаясь,  высокий
человек  с  палкой  быстро  шагнул  ему навстречу,  но тут  вся сцена  вдруг
приобрела комический вид: зонт сам собой раскрылся, заслонив своего упавшего
владельца,  и  противник  его оказался  в  позе  рыцаря, пронзающего  копьем
карикатурное подобие  щита.  Но  он  не стал заходить дальше и вонзать копье
глубже; выдернув острие своей трости, он с раздражением отвернулся и зашагал
по  дороге прочь. Коротенький человечек  поднялся  с земли, аккуратно сложил
зонт  и тоже  зашагал по  дороге, но в противоположном направлении, к отелю.
Рок не  слышал ни  слова  из того, что было сказано сторонами этого нелепого
вооруженного  конфликта, но,  идя  по дороге  вслед за коротеньким бородатым
человеком,  он  о многом  успел  подумать. Романтический  плащ  и  несколько
опереточная  красота  одного  из  них  в  сочетании  со стойкой самообороной
другого как нельзя лучше совпадали с той историей, ради которой он приехал в
Мексику,  и он заключил, что этих двоих зовут Романес и Потте р. Догадка его
полностью подтвердилась, когда,  войдя  из-под  колоннады  в  вестибюль,  он
услышал  голос  бородатого, звучавший  не то сварливо,  не  то повелительно.
По-видимому, он говорил с управляющим или с кем-то из прислуги  и, насколько
разобрал Рок, предостерегал  их  против какого-то  весьма опасного субъекта,
появившегося  в  округе.  - Даже  если  он  уже побывал  в  отеле, - говорил
бородатый  в  ответ  на  какие-то  неразборчивые  возражения,  -  я  все  же
настаиваю,  чтобы  больше его не  впускали. За такими типами  должна следить
полиция, и, уж во всяком случае, я не позволю, чтобы он докучал леди.
     В  мрачном молчании  слушал  его Рок, и уверенность его росла; затем он
проскользнул  через  вестибюль  к  нише, где  находилась  книга  для  записи
приезжих,  и,  раскрыв   ее  на  последней  странице,  убедился,  что  "тип"
действительно  побывал  в  отеле:  имя Руделя Романеса,  этой  романтической
знаменитости, было вырисовано в книге крупными буквами иностранного вида,  а
немного пониже, довольно близко друг от друга, стояли имена Гипатии Поттер и
Элиса Т. Поттера, выписанные добропорядочным и вполне американским почерком.
     Эгер Рок  недовольно озирался и повсюду  вокруг  себя, даже в небогатой
внутренней  отделке отеля,  видел то, что  было ему больше всего ненавистно.
Может быть, и неразумно  негодовать из-за того, что на апельсиновых деревьях
-  даже на тех,  что растут в кадках, - зреют апельсины; еще того неразумнее
возмущаться, что ими пестрят старенькие  занавески  и выцветшие обои. Но для
него, как ни странно, эти  узоры в виде красно-золотых солнц, перемежающихся
кое-где серебряными  лунами, были квинтэссенцией всего самого недопустимого.
Они воплощали в его глазах слабохарактерность и  падение нравов, которые он,
исходя  из своих принципов, осуждал в современном  обществе  и  которые  он,
исходя из своих предрассудков, связывал с теплом  и негой юга. Его раздражал
даже вид  потемневшего полотна, на  котором  неясно вырисовывался неизменный
пастушок  Ватто[1]  со своей  гитарой, или  голубой  кафель  с  обязательным
купидончиком верхом  на  дельфине. Здравый  смысл мог бы подсказать ему, что
все  эти предметы он, наверное, не раз видел в  витринах  магазинов на Пятой
авеню, однако здесь они  были для него  дразнящими голосами сирен  - исчадий
языческого  Средиземноморья. Внезапно  все  вокруг  него  переменилось,  как
меняется  неподвижное  отражение  в   зеркале,  когда  по  нему  промелькнет
быстролетная тень, и комнату наполнило чье-то требовательное присутствие. Он
медленно,  даже  нехотя,  обернулся  и понял, что  перед  ним  -  знаменитая
Гипатия, о которой он столько читал и слышал в течение многих лет.

     1 Ватто Антуан [1684-1721) - французский художник.

     Гипатия  Поттер,  урожденная  Хард, обладала  той особенной красотой, в
применении к которой эпитет "лучистая" сохраняет свое первоначальное, прямое
значение:  ее воспетая газетчиками Индивидуальность исходила  от  нее в виде
ослепительных лучей. Она не стала бы  менее красивой и сделалась бы, кое  на
чей вкус, только более  привлекательной, если  бы не столь  щедро  одаривала
всех этими лучами, но ее учили, что подобная замкнутость - чистейший эгоизм.
Она могла бы сказать, что целиком отдала себя на службу обществу; правильнее
было бы сказать, что  она,  наоборот, обрела себя на службе обществу; но так
или  иначе   служила  она  обществу  вполне  добросовестно.   И  поэтому  ее
ослепительные голубые  глаза действительно разили,  точно  мифические стрелы
Купидона, которые убивают на расстоянии. Впрочем, цели, которых она при этом
добивалась,  носили  абстрактный  характер,  выходящий за  пределы  обычного
кокетства.  От белокурых, почти бесцветных волос, уложенных вокруг головы  в
виде ангельского нимба, казалось, исходила электрическая радиация. Когда  же
она  поняла, что стоящий перед ней незнакомец - не кто иной, как мистер Эгер
Рок  из  "Миннеаполисского метеора",  ее  глаза заработали,  как сверхмощные
прожекторы, обшаривающие горизонты Соединенных Штатов.
     Однако на  этот  раз, как  вообще  иногда  случалось,  прекрасная  дама
ошиблась. Сейчас Эгер Рок не был Эгером Роком из "Миннеаполисского метеора".
Он был просто Эгером Роком, и в душе  его  возник могучий и чистый моральный
порыв, не  имевший ничего общего с грубой деятельностью газетного репортера.
Сложное, смешанное  -  рыцарское  и национальное  - чувство красоты и  вдруг
родившаяся потребность немедленно  совершить какой-нибудь высоконравственный
поступок, -  также черта  национальная, - придали ему  храбрости выступить в
новой  возвышенно-оскорбительной  роли.   Он   припомнил   другую   Гипатию,
прекрасную последовательницу неоплатоников, припомнил свой любимый эпизод из
романа Кингсли[1], где молодой  монах бросает героине упрек в  распутстве  и
идолопоклонстве. И, остановившись  перед  Гипатией Поттер,  строго и  твердо
произнес:
     - Прошу прощенья, мадам,  но я  хотел бы сказать  вам несколько  слов с
глазу на глаз.
     -  Ну, что ж, - ответила  она, обводя комнату  своим  сияющим взором, -
только можно ли считать, что мы с вами здесь с глазу на глаз?

     1  Кингсли  Чарльз  (1819-1875)  -  английский писатель  и англиканский
священник.

     Рок тоже оглядел комнату,