ется,  реакционны.  Тут ничего  не
попишешь, сколько ни ругай аристократов.
     - А ругает  он их мастерски, - заметил Эштон. - У нас  никогда  не было
такого  удачного  митинга,  как в  Баркингтоне,  хотя там  всегда  проходили
конституционалисты. Когда он сказал.  "Сэр  Франсис кичится голубой кровью -
так  покажем ему,  что у  нас красная  кровь!"  - и  повел речь о мужестве и
свободе, его чуть не вынесли на руках.
     - Говорит он хорошо, - пробурчал лорд Солтаун, впервые проявляя интерес
к беседе.
     И тут заговорил столь же  молчаливый Хорн, не отводя задумчивых глаз от
пламени в камине.
     - Я одного не понимаю, - сказал он. - Почему людей не  ругают за то, за
что их следует ругать?
     - Эге, - насмешливо откликнулся Гарри, - значит, и тебя пробрало?
     - Возьмите Вернера, -  продолжал Хорн. - Если мы хотим напасть на него,
почему   не  напасть  прямо?  Зачем  присваивать  ему  романтический   титул
реакционного аристократа? Кто он такой? Откуда он взялся? Фамилия у него как
будто старинная, но  что-то я о ней не слышал. К чему говорить о его голубой
крови?  Да будь она хоть желтая с прозеленью - какое нам дело? Мы знаем одно
прежний  владелец  земли,  Гокер,  каким-то  образом промотал  свои  деньги,
вернее, деньги второй жены  и продал поместье человеку по фамилии Вернер. На
чем же тот разбогател? На керосине? На поставках для армии?
     - Не знаю, - сказал Солтаун, задумчиво глядя на Хорна.
     - В  первый  раз слышу, что вы чего-то не знаете!  - воскликнул  пылкий
Гарри.
     - И это еще  не  все, - продолжал Хорн, внезапно обретший дар  слова. -
Если  мы хотим,  чтобы  деревня  голосовала  за нас,  почему мы не  выдвинем
кого-нибудь хоть  немного знакомого с  деревней? Горожанам мы вечно долбим о
репе  и свинарниках. А  с  крестьянами  почему-то  говорим  исключительно  о
городском  благоустройстве.  Почему  не  раздать  землю  арендаторам?  Зачем
припутывать сюда совет графства?
     - Три акра и корову!  - выкрикнул Гарри  (точнее, издал  то  самое, что
называют в парламентских отчетах ироническим возгласом).
     - Да, - упрямо ответил его брат. - Ты думаешь, земледельцы и батраки не
предпочтут три акра земли  и корову трем акрам бумаги с  советом  в придачу?
Почему  не  учредить  крестьянскую  партию?  Ведь  старая  Англия  славилась
иоменами,  мелкими землевладельцами.  И  почему  не  преследовать таких, как
Вернер, за их настоящие пороки? Ведь он так же чужд Англии, как американский
нефтяной трест!
     -  Вот сам  и возглавил  бы этих йоменов,  - засмеялся  Гарри. -  Ну  и
потеха!..  Вы  не находите,  лорд  Солтаун? Хотел  бы я посмотреть,  как мой
братец  поведет в Сомерсет  веселых  молодцов с  самострелами! Конечно,  все
будут в зеленом сукне, а не в шляпах и пиджаках.
     -  Нет,  - ответил  старик  Солтаун. -  Это не  потеха.  По-моему,  это
чрезвычайно серьезная и разумная мысль.
     - Ах  ты черт! - воскликнул Гарри и  удивленно воззрился  на него. -  Я
только что сказал, что вы в первый  раз  чего-то не  знаете. А теперь скажу,
что вы впервые не поняли шутки.
     - Я  за  свою жизнь навидался всякого, - довольно сухо сказал старик. -
Столько  раз я  говорил  неправду, что она мне  порядком надоела. И все-таки
должен  сказать, что неправда  неправде рознь. Дворяне  лгут, как школьники,
потому что держатся друг за друга и в какой-то мере друг друга выгораживают.
Но убей меня бог, если я понимаю, зачем нам лгать ради каких-то проходимцев,
которые пекутся только о себе.  Они нас  не  выгораживают, а просто-напросто
выпирают.  Если  такой человек, как ваш брат,  захочет пройти в парламент от
йоменов, дворян, якобитов или староангличан, я скажу, что это великолепно!
     Секунду все молчали. Вдруг Хорн вскочил, вся его вялость исчезла.
     - Я готов хоть  завтра! -  воскликнул он. - Вероятно, никто из вас меня
не поддержит?
     Тут  Генри Фишер  показал,  что в  его экспансивности  есть  и  хорошие
стороны. Он повернулся к брату и протянул ему руку.
     - Ты молодчина, - сказал он. - И я тебя поддержу,  даже  если другие не
поддержат.  Поддержим  его,  а?  Я  понимаю,   куда   клонит  лорд  Солтаун.
Разумеется, он прав. Он всегда прав.
     - Значит, я еду в Сомерсет, - сказал Хорн Фишер.
     - Это по пути в Вестминстер, - улыбнулся лорд Солтаун.
     И  вот  через  несколько  дней Хорн Фишер прибыл в  городок  одного  из
западных графств  и  сошел  на  маленькой  станции.  С собой  он вез  легкий
чемоданчик  и легкомысленного брата. Не надо думать, что  брат только и умел
что зубоскалить, - он  поддерживал нового кандидата не просто весело, но и с
толком. Сквозь его  шутливую фамильярность просвечивало горячее  сочувствие.
Он  всегда  любил  своего  спокойного  и  чудаковатого   брата,   а  теперь,
по-видимому,  стал его уважать. По  мере того  как  кампания развертывалась,
уважение перерастало в  пламенное восхищение.  Гарри  был молод  и  еще  мог
обожать застрельщика  в  предвыборной  игре,  как  обожает  школьник лучшего
игрока в крикет.
     Надо  сказать,  восхищаться было чем. Трехсторонний спор разгорался - и
не  только  родным,  но и  чужим  открывались  неведомые  дотоле достоинства
младшего Фишера.  У фамильного очага просто вырвалось на  волю то, о чем  он
долго размышлял, он  давно лелеял мысль выставить  новое крестьянство против
новой плутократии. Всегда - и в те дни, и позже - он изучал не только нужную
тему,  но и  все, что  попадалось под  руку. Обращения его  к толпе блистали
красноречием,  ответы  на  каверзные  вопросы  блистали  юмором.  Природа  с
избытком  наделила  его  этими  двумя  насущными  для  политика   талантами.
Разумеется, он знал  о деревне гораздо больше, чем кандидат реформистов Хьюз
или кандидат  конституционалистов сэр Франсис Вернер. Он изучал ее так пылко
и  основательно, как  им  и  не снилось.  Вскоре он стал глашатаем  народных
чаяний,  никогда еще не  выходивших в мир  газет  и  речей.  Он умел увидеть
проблему  с неожиданной точки зрения, он  приводил доказательства  и доводы,
привычные не в  устах джентльмена, а за кружкой пива в  захолустном  кабаке;
воскрешал полузабытые надежды; мановением  руки или словом переносил людей в
далекие века, когда деды их были свободными. Такого еще не видали, и страсти
накалялись.
     Людей просвещенных его мысли поражали новизной и фантастичностью.  Люди
невежественные узнавали  то, что давно  думали сами, но никогда не надеялись
услышать. Все увидели вещи в новом свете и  никак не могли понять, закат это
или заря нового дня.
     Успеху  способствовали  и  обиды,   которых  крестьяне  натерпелись  от
Вернера. Разъезжая по фермам и постоялым дворам,  Фишер  убедился,  что  сэр
Франсис очень  дурной  помещик.  Как он  и предполагал,  тот  воцарился  тут
недавно и не совсем достойным способом. Историю его воцарения хорошо знали в
графстве,  и,  казалось  бы, она  была вполне ясна.  Прежний помещик Гокер -
человек распутный и темный - не ладил с первой женой и, по слухам, свел ее в
могилу. Потом он женился на красивой и богатой даме из Южной Америки. Должно
быть,  ему удалось  в кратчайший срок спустить и  ее состояние,  так как  он
продал землю Вернеру и переселился в  Америку,  вероятно,  в  поместье жены.
Фишер подметил, что распущенность Гокера вызывала гораздо меньше  злобы, чем
деловитость Вернера.  Насколько он понял, новый помещик занимался в основном
сделками и  махинациями, успешно лишая  ближних спокойствия  и  денег. Фишер
наслушался про него  всякого; только одного не знал никто, даже сам Солтаун.
Никак не удавалось выяснить, откуда Вернер взял деньги на покупку земли.
     "Должно быть, он особенно тщательно это скрывает, - думал Хорн Фишер. -
Наверное, очень стыдится. Черт! Чего же в наши дни может стыдиться человек?"
     Он  перебирал подлости,  одна страшней  и чудовищней  другой;  древние,
гнусные формы рабства и ведовства  мерещились  ему,  а  за  ними -  не менее
мерзкие, хотя и более модные пороки. Образ  Вернера преображался, чернел все
гуще на фоне чудовищных сцен и чужих небес.
     Погрузившись в  размышления, он шел по  улице и вдруг увидел соперника,
столь  непохожего на него Эрик Хьюз садился в машину,  договаривая что-то на
ходу  своему  агенту;   белокурые  волосы  развевались,  лицо  у  него  было
возбужденное, как у  студента-старшекурсника. Завидев Фишера,  Хьюз дружески
помахал рукой. Но  агент  -  коренастый, мрачный человек по фамилии Грайс  -
взглянул на него недружелюбно. Хьюз  был молод, искренне увлекался политикой
и знал к  тому же, что с противником можно  встретиться на званом обеде.  Но
Грайс был угрюмый  сельский  радикал, ревностный  нонконформист, один из тех
немногих  счастливцев,  у   которых  совпали  дело  и  хобби.  Когда  машина
тронулась, он повернулся спиной и зашагал, насвистывая, по крутой улочке. Из
кармана у него торчали газеты.
     Фишер задумчиво поглядел ему вслед  и  вдруг, словно  повинуясь порыву,
двинулся за ним.  Они прошли сквозь  суету  базара,  меж корзин  и  тележек,
миновали  деревянную вывеску "Зеленого дракона", свернули в темный переулок,
вынырнули из-под  арки и  снова нырнули в лабиринт мощенных булыжником улиц.
Решительный, коренастый Грайс важно выступал впереди, а тощий Фишер скользил
за ним словно тень в ярком солнечном свете.  Наконец  они подошли  к  бурому
кирпичному дому; медная табличка у дверей извещала, что в  нем  живет мистер
Грайс. Хозяин дома обернулся и с удивлением увидел своего преследователя.
     -  Не  разрешите ли  побеседовать с  вами,  сэр? - вежливо  осведомился
Фишер.
     Агент  удивился еще больше, но кивнул и любезно провел гостя в кабинет,
заваленный  листовками и увешанный пестрыми плакатами, сочетавшими имя Хьюза
с высшим благом человечества.
     -  Мистер  Хорн  Фишер, если не ошибаюсь, - сказал Грайс -  Ваш  визит,
конечно,  большая  честь  для  меня. Однако не буду лукавить меня совсем  не
радует,  что  вы  вступили  в  спор. Да вы и  сами знаете.  Мы  здесь храним
верность старому знамени свободы, а вы являетесь и ломаете наши боевые ряды.
     Мистер  Элайджа Грайс  не  любил  милитаризма,  но питал пристрастие  к
военным  метафорам.  У него была квадратная челюсть, грубое  лицо и драчливо
взлохмаченные  брови. В политику он ввязался чуть  не мальчиком, знал все  и
вся и отдал политической борьбе свое сердце.
     -  Вероятно,  вы  думаете, что  меня гложет честолюбие,  -  сказал Хорн
Фишер, как всегда,  с расстановкой. - Мечу, так сказать, в диктаторы. Что ж,
сниму с себя это подозрение. Просто я  хочу кое-чего добиться. Но сам делать
ничего не хочу. Я очень редко хочу что-нибудь делать. И я пришел сюда, чтобы
сказать я готов немедленно  прекратить борьбу, если вы мне  докажете, что мы
оба добиваемся одного и того же.
     Агент реформистов  растерянно  взглянул  на  него, но Фишер  не дал ему
ответить и продолжал так же медленно:
     - Как ни трудно в это поверить, я еще не потерял совести и меня терзают
сомнения. Например, мы оба хотим провалить  Вернера, но как? Я слышал о  нем
пропасть  сплетен,  но можно  ли  пользоваться сплетнями? Я  хочу вести себя
честно и с вами  и  с ним.  Если  хоть часть слухов  верна, перед  ним  надо
закрыть дверь  парламента, как закрыли  бы дверь  любого клуба. Но если  они
неверны, я не хочу ему вредить.
     Тут боевой огонек вспыхнул в глазах Грайса,  и он заговорил пылко, если
не  сказать  -  гневно.  Он-то не  сомневался,  что все  рассказы  верны,  и
подкрепил их собственными. Вернер не только  жесток, но и подл, он разбойник
и кровопийца,  он дерет с крестьян  три шкуры,  и всякий  порядочный человек
вправе  от него  отвернуться.  Он выжил старика Уилкинса с земли подло,  как
карманный вор; он довел  до  богадельни тетку Биддл; а когда  он вел тяжбу с
Длинным Адамом, браконьером, судьи краснели за него.
     - Так что, если вы встанете под старое знамя, - бодро закончил Грайс, -
и свалите такого мерзавца, вы об этом не пожалеете!
     - Но раз все это правда, - сказал Фишер, - вы расскажете ее?
     - То есть как это? Сказать правду? - удивился Грайс.
     - Сказали же вы мне, - ответил Фишер. - Расклейте по городу плакаты про
старика  Уилкинса.  Заполните  газеты  гнусной  историей  с  тетушкой Биддл.
Изобличите   Вернера  публично,  призовите  его  к  ответу,  расскажите  про
браконьера, которого он преследовал. А  кроме того, разузнайте, как он добыл
деньги,  чтобы купить землю,  и открыто скажите  об этом.  Тогда я стану под
старое знамя и спущу свой маленький вымпел.
     Агент смотрел на него кисловато, хотя и дружелюбно.
     -  Ну,  знаете!.. - протянул  он. - Такие  вещи  приходится  делать  по
правилам,  как положено, а то никто ничего  не поймет. У  меня очень большой
опыт, и я боюсь, что ваш способ не годится. Люди понимают, когда мы обличаем
помещиков вообще;  но личные выпады  делать непорядочно.  Это  -  удар  ниже
пояса.
     - У старого Уилкинса, наверное, пояса нет и в помине, - сказал Фишер. -
Вернер  может бить  его  куда попало,  никто  и  слова не скажет.  Очевидно,
главное  - иметь  пояс. А пояса бывают только у важных персон. Может быть, -
задумчиво  прибавил   он,  -   так  и  надо  толковать  старинное  выражение
"препоясанный граф", смысл которого всегда ускользал от меня.
     -  Я хочу  сказать, что нельзя переходить на личности,  - хмуро  сказал
Грайс.
     - А тетушка Биддл и Адам - браконьер не личности, - сказал Фишер. - Что
ж,  видимо, не приходится спрашивать, каким образом Вернер сколотил деньги и
стал... личностью.
     Грайс по-прежнему смотрел  на него  из-под нависших бровей, но странный
огонек  в  его  глазах стал  светлее.  Наконец  он заговорил  другим,  более
спокойным тоном:
     - Послушайте, а  вы  мне нравитесь.  Я  думаю, вы действительно человек
честный и стоите за народ. Может быть, вы гораздо честнее, чем сами думаете.
Тут нельзя действовать напролом,  так что лучше не вставайте под наше знамя,
играйте на свой страх и риск. Но я уважаю вас и вашу смелость и окажу вам на
прощанье хорошую услугу. Я не хочу, чтобы вы ломились  в открытую дверь.  Вы
спрашиваете, каким  образом  новый  помещик  добыл  деньги  и как  разорился
старый? Отлично. Я скажу вам кое-что ценное. Очень немногие об этом знают.
     - Спасибо, - серьезно сказал Фишер. - Что же это такое?
     - Буду краток,  - ответил Грайс. - Новый помещик был очень беден, когда
получил земли. Старый помещик был очень богат, когда их потерял.
     Фишер в раздумье  глядел  на  него,  а он резко  отвернулся  и принялся
перебирать бумаги  на  письменном столе. Кандидат  снова  поблагодарил  его,
простился и вышел на улицу, по-прежнему в большой задумчивости.
     Раздумья его, по-видимому, привели к какому-то решению, и, ускорив шаг,
он вышел на  дорогу, ведущую к воротам огромного парка, принадлежавшего сэру
Франсису.  День был солнечный, и ранняя зима  походила на позднюю осень, а в
темных лесах еще пестрели кое-где красные и золотые листья, словно последние
клочки заката.  Путь пролегал через пригорок, и Фишер увидел сверху, у самых
своих  ног, длинный классический  фасад,  усеянный  окнами. Но когда  дорога
спустилась к ограде поместья, за которой высились деревья, он сообразил, что
до  ворот усадьбы добрых  полмили. Он пошел  вдоль ограды и  через несколько
минут  увидел,  что   в  одном  месте  в  стене  образовалась  брешь  и  ее,
по-видимому,  чинят.  В  серой  каменной  кладке, будто темная пещера,  зиял
большой пролом,  но,  приглядевшись,  Фишер  рассмотрел за ним шелестящие  в
полутьме  деревья. Этот  неожиданный пролом был словно  заколдованный вход в
сказочную страну.
     Он  прошел через  этот  темный  и  незаконный ход так же свободно,  как
входят в собственный дом, думая, что это укоротит путь. Довольно долго он не
без  труда  пробирался  по  темному  лесу,  наконец внизу,  сквозь  деревья,
замерцали непонятные серебряные полоски. Тут он вышел на свет и  очутился на
крутом обрыве. Внизу, по краю красивого озера, вилась тропинка. Пелена воды,
мерцавшая сквозь деревья, была довольно широка и длинна, а со всех сторон ее
окружала стена  леса  -  не  только темного,  но и  жуткого. На одном  конце
тропинки стояла статуя безголовой нимфы, на другом - две  классические урны;
мрамор  был изъеден непогодой и испещрен  зелеными и серыми  пятнами.  Сотня
признаков  - мелких, но  красноречивых - говорила о том, что Фишер  забрел в
дальний,  заброшенный  уголок  парка.  Посреди озера  виднелся остров, а  на
острове - павильон,  задуманный,  видимо,  в  стиле  античного  храма,  хотя
дорические колонны соединяла  глухая стена. Нужно сказать, что остров только
казался  островом,  от берега  к  нему  шла  перемычка  из  плоских  камней,
превращавшая  его  в полуостров. И разумеется, храм только  казался  храмом.
Фишер прекрасно знал, что никакой бог не обитал никогда под его сенью.
     "Вот  почему все эти классические украшения  садов так унылы, - подумал
он. - Унылее Стоунхенджа и пирамид. Мы не верим в египетских богов, египтяне
же  верили,   и  я  думаю,  даже  друиды  верили  в  друидизм.  Но  дворянин
восемнадцатого столетия, построивший эти храмы, верил в  Венеру или Меркурия
не больше нашего. Отражение в озере этих бледных колонн поистине только тень
тени. В век разума сады  заселяли  каменными нимфами,  но за всю  историю не
было людей, которые так мало надеялись бы встретить живую нимфу в лесу".
     Монолог его был прерван грохотом,  похожим на  удар грома.  Эхо  мрачно
гудело  вокруг печального  озера, и Фишер  понял,  что  кто-то  выстрелил из
ружья.  Странные  мысли закружились в его  мозгу,  но он  тут же  засмеялся:
невдалеке, на тропинке, лежала убитая птица.
     В ту же  минуту он  увидел и нечто другое, куда  более загадочное. Храм
окружало кольцо  густых  деревьев с темной листвой,  и  Фишер  заметил,  что
листья  как будто зашевелились.  Он  был прав: какой-то  оборванный  человек
выступил из тени храма и зашагал к берегу по плоским камням.  Даже сверху он
казался на  удивление  высоким, и  Фишер увидел, что под  мышкой  он  держит
ружье. В памяти сразу всплыли слова "Длинный Адам, браконьер"
     Мгновенно сообразив, что  делать,  Фишер спрыгнул с  обрыва  и  побежал
вокруг озера к началу перешейка.  Он понимал: если браконьер дойдет до суши,
он может немедленно скрыться в чаще.  Фишер вступил на плоские камни, и Адам
оказался  в  ловушке;  ему оставалось одно -  вернуться к  храму.  Так он  и
сделал. Прислонившись к  стене широкой спиной,  он  ждал,  приготовившись  к
защите  Он  был довольно молод; над  тонким худым лицом  пламенели  лохматые
волосы, а выражение его глаз  испугало бы  всякого,  кто  очутился бы  с ним
наедине на пустынном острове.
     -  Здравствуйте,  - приветливо сказал  Фишер.  - Я  было принял  вас за
убийцу. Но  вряд ли эта  куропатка кинулась между нами  из любви ко мне, как
романтическая героиня. Так что вы, вероятно, браконьер?
     -  Не  сомневаюсь,  что   вы  назовете   меня  браконьером,  -  ответил
незнакомец, и Фишера удивило, что такое пугало  говорит  изысканно и  резко,
как те, кто блюдет свою утонченность  среди  необразованных людей. - Я  имею
полное  право стрелять тут дичь. Но я прекрасно знаю, что  люди вашего сорта
считают меня вором. Полагаю, вы постараетесь упечь меня в тюрьму.
     - Тут есть небольшие осложнения, - ответил Фишер. - Начать с  того, что
вы  мне  польстили:  я не егерь,  и  уж  никак  не три  егеря, а  только они
справились бы с вами. Есть у меня еще одна причина не тащить вас в тюрьму.
     - Какая? - спросил Адам.
     - Да просто я с вами согласен, - ответил Фишер. - Не знаю, какие у  вас
права, но мне всегда казалось, что браконьер  совсем не то, что вор.  Трудно
понять,  что человек получает  в собственность любую птицу, которая пролетит
над его садом С таким же основанием можно сказать, что он владеет ветром или
может расписаться  на  утреннем  облаке.  И еще  одно: ес