- спросил отец Браун.
     Поразительное  выражение  мелькнуло на  бледном лице женщины, отнюдь не
жалость,  не  скромность, не  раскаяние; совсем  не то, чего  мог бы ожидать
собеседник; и она вдруг сказала громко, с большой силой:
     - Ничуть он меня не любил, не верю я в это. Он ненавидел моего мужа.
     - Почему? - спросил Браун и повернулся к ней  - до этой минуты  круглое
лицо его было обращено к небу.
     - Он ненавидел  моего  мужа, потому что это так необычно, я просто даже
не знаю, как сказать... потому что...
     - Да? - терпеливо промолвил Браун.
     - Потому что мой муж его не ненавидел.
     Отец Браун  лишь  кивнул  и,  казалось,  все еще  слушал;  одна малость
отличала  его  почти  от всех детективов, какие  существуют  в  жизни или на
страницах романов, - когда  он ясно понимал, в  чем дело, он не притворялся,
будто не понимает.
     Миссис Боулнойз  подошла еще на  шаг ближе к нему, лицо ее освещала все
та же сдержанная уверенность.
     - Мой муж - великий человек, - сказала она. - А сэр Клод Чэмпион не был
великим, он был  человек знаменитый и преуспевающий; мой муж  никогда не был
ни  знаменитым,  ни преуспевающим. И  поверьте - ни о  чем таком он вовсе не
мечтал, - это чистая правда. Он не  ждет, что его  мысли принесут ему славу,
все равно как не рассчитывает прославиться оттого, что  курит сигары. В этом
отношении  он чудесно бестолков. Он так и не стал взрослым. Он все еще любит
Чэмпиона, как любил его в школьные годы,  восхищается им, как восхищался бы,
если  бы  кто-нибудь за  обедом проделал  ловкий фокус.  Но ничто  не  могло
пробудить в нем зависть к Чэмпиону. А  Чэмпион жаждал, чтобы ему завидовали.
На этом он совсем помешался, из-за этого покончил с собой.
     - Да, мне кажется, я начинаю понимать, - сказал отец Браун.
     - Ну, неужели, вы не  видите? -  воскликнула она.  -  Все рассчитано на
это... и место нарочно  для этого  выбрано. Чэмпион поселил Джона в домике у
самого  своего  порога,  точно  нахлебника...  чтобы  Джон почувствовал себя
неудачником. А  Джон ничего  такого  не чувствовал. Он ни  о  чем таком и не
думает, все равно как ну, как рассеянный лев. Чэмпион вечно врывался к Джону
в самую  неподходящую  пору или  во время самого  скромного обеда и старался
изумить  каким-нибудь  роскошным  подарком  или  праздничным  известием  или
соблазнял  интересной  поездкой, точно Гарун  аль-Рашид, а  Джон  очень мило
принимал его дар  или не принимал, без особого волнения, словно один ленивый
школьник соглашался или не соглашался с другим. Так прошло пять лет,  и Джон
ни разу бровью не повел, а сэр Клод Чэмпион на этом помешался.
     - И рассказывал Аман, как возвеличил его царь, - произнес отец Браун. -
И  он сказал: "Но всего этого не  довольно для меня, доколе я вижу  Мардохея
Иудеянина сидящим у ворот царских".
     - Буря разразилась,  когда  я уговорила Джона разрешить мне  отослать в
журнал  некоторые  его  гипотезы,  -  продолжала   миссис  Боулнойз.  -  Ими
заинтересовались, особенно в Америке, и одна газета  пожелала взять у  Джона
интервью. У Чэмпиона интервью брали  чуть не каждый день, но когда он узнал,
что  его сопернику,  не ведавшему об  их соперничестве,  досталась еще и эта
кроха  успеха, лопнуло  последнее  звено,  которое сдерживало  его бесовскую
ненависть. И  тогда он  начал ту безрассудную осаду моей любви и чести,  что
стала притчей во языцех. Вы спросите  меня, почему я принимала столь гнусное
ухаживание.  Я отвечу, отклонить его я могла лишь одним способом, - объяснив
все мужу,  но есть на свете такое, что душе нашей не  дано, как телу не дано
летать. Никто не  мог  бы объяснить это моему мужу. Не сможет и сейчас. Если
вы  всеми словами  скажете ему  "Чэмпион хочет украсть  у тебя  жену", -  он
сочтет,  что шутка грубовата, а что  это  отнюдь не шутка -  такая  мысль не
найдет доступа в его замечательную голову. И вот сегодня вечером Джон должен
был прийти  посмотреть наш спектакль, но когда  мы уже собрались уходить, он
сказал, что не пойдет: у него есть интересная книга и сигара. Я передала его
слова сэру Клоду, и  для него это был смертельный удар. Маньяк вдруг потерял
всякую надежду. Он закололся с воплем, что его убийца Боулнойз. Он лежит там
в  парке,  он погиб от зависти  и оттого, что не сумел  возбудить зависть, а
Джон сидит в столовой и читает книгу.
     Снова наступило молчание, потом маленький священник сказал:
     - В  вашем  весьма убедительном рассказе есть одно слабое место, миссис
Боулнойз. Ваш муж  не сидит  сейчас в столовой и  не читает книгу. Тот самый
американский репортер сказал  мне,  что  был  у  вас  дома  и  ваш дворецкий
объяснил ему, что мистер Боулнойз все-таки отправился в Пендрегон-парк.
     Блестящие глаза миссис Боулнойз раскрылись во всю  ширь и вспыхнули еще
ярче, но то было скорее недоумение, нежели растерянность или страх.
     - Как? Что вы хотите сказать? - воскликнула она. -  Слуг никого не было
дома,  они  все  смотрели  представление.  И  мы,   слава  богу,  не  держим
дворецкого!
     Отец Браун вздрогнул и круто повернулся на одном месте, словно какой-то
нелепый волчок.
     - Что? Что? - закричал  он, словно подброшенный  электрическим током. -
Послушайте... скажите... ваш муж услышит, если я позвоню в дверь?
     - Но теперь уже вернулись слуги, - озадаченно сказала миссис Боулнойз.
     - Верно, верно! - живо согласился священник и резво зашагал по тропинке
к воротам. Только раз он обернулся и сказал: - Найдите-ка этого янки, не  то
"Преступление Джона Боулнойза" будет завтра красоваться большими буквами  во
всех американских газетах.
     -  Вы  не понимаете, -  сказала миссис Боулнойз. - Джона это ничуть  не
взволнует. По-моему, Америка для него пустой звук.
     Когда отец Браун  подошел  к  дому с  ульем  и  сонным псом, чистенькая
служанка ввела его в столовую, где мистер Боулнойз сидел и читал у лампы под
абажуром, -  в точности  так, как говорила  его жена. Тут же  стоял графин с
портвейном и  бокал; и уже с  порога священник заметил длинный столбик пепла
на его сигаре.
     "Он сидит так по меньшей мере полчаса", - подумал отец Браун. По правде
говоря, вид  у Боулнойза был такой, словно он сидел не шевелясь с тех  самых
пор, как со стола убрали обеденную посуду.
     - Не  вставайте, мистер Боулнойз, - как  всегда приветливо  и  обыденно
сказал  священник.  -  Я вас  не  задержу.  Боюсь,  я  помешал вашим  ученым
занятиям.
     - Нет, - сказал Боулнойз, - я читал "Кровавый палец".
     При этих словах он не нахмурился и не улыбнулся, и  гость ощутил  в нем
глубокое и зрелое бесстрастие, которое жена его назвала величием.
     Он  отложил кровожадный роман в  желтой обложке, совсем  не  думая, как
неуместно в  его руках бульварное чтиво,  даже  не пошутил  по этому поводу.
Джон  Боулнойз был  рослый,  медлительный  в  движениях,  с  большой  седой,
лысеющей головой и крупными, грубоватыми чертами лица. На нем был поношенный
и   очень   старомодный   фрак,  который  открывал  лишь  узкий  треугольник
крахмальной  рубашки: в этот вечер он явно  собирался смотреть  свою жену  в
роли Джульетты.
     - Я  не стану  надолго отрывать вас от "Кровавого  пальца" или от  иных
потрясающих  событий,  - с  улыбкой  произнес отец Браун. -  Я пришел только
спросить вас о преступлении, которое вы совершили сегодня вечером.
     Боулнойз смотрел на него  спокойно  и  прямо, но его большой  лоб  стал
наливаться   краской,   казалось,   он   впервые   в   жизни    почувствовал
замешательство.
     -  Я знаю, это было странное преступление, - негромко  сказал  Браун. -
Возможно, более странное, чем убийство... для вас.  В  маленьких грехах иной
раз трудней признаться,  чем  в  больших...  но потому-то  так  важно  в них
признаваться.  Преступление,  которое  вы  совершили,  любая  светская  дама
совершает шесть раз в неделю, и, однако, слова не идут у вас с языка, словно
вина ваша чудовищна.
     - Чувствуешь себя последним дураком, - медленно выговорил философ.
     -  Знаю,  -  согласился  его  собеседник,  -  но  нам  часто приходится
выбирать:  или  чувствовать себя последним дураком, или уж быть  им на самом
деле.
     - Не понимаю толком, почему я так поступил, - продолжал Боулнойз,  - но
я сидел  тут  и  читал  и был  счастлив,  как школьник в день, свободный  от
уроков. Так было беззаботно, блаженно... даже не могу передать... сигары под
боком... спички  под  боком...  впереди  еще  четыре  выпуска  этого  самого
"Пальца"...  это был  не  просто  покой,  а совершенное довольство.  И вдруг
звонок в дверь,  и  долгую, бесконечно тягостную минуту мне казалось -  я не
смогу подняться с кресла... буквально физически, мышцы не сработают. Потом с
неимоверным  усилием  я встал,  потому что  знал  -  слуги все ушли. Отворил
парадное и  вижу:  стоит  человечек и уже раскрыл рот  - сейчас заговорит, и
блокнот  раскрыл  -  сейчас  примется  записывать.  Тут  я  понял,  что  это
газетчик-янки, я  про него  совсем забыл, Волосы  у  него  были расчесаны на
пробор, и, поверьте, я готов был его убить...
     - Понимаю, - сказал отец Браун. - Я его видел.
     - Я не стал убийцей, - мягко продолжал автор теории катастроф, - только
лжесвидетелем.  Я сказал,  что я ушел в Пендрегон-парк, и захлопнул дверь  у
него  перед носом. Это  и есть мое преступление, отец Браун,  и  уж не знаю,
какое наказание вы на меня наложите.
     - Я  не  стану  требовать  от  вас  покаяния,  -  почти  весело  сказал
священник,  явно очень  довольный,  и  взялся за  шляпу  и  зонтик. - Совсем
наоборот.  Я  пришел  как  раз  для  того, чтобы избавить вас от  небольшого
наказания, которое, в  противном  случае,  последовало бы за вашим небольшим
проступком.
     - Какого же небольшого наказания мне с вашей помощью удалось  избежать?
- с улыбкой спросил Боулнойз.
     - Виселицы, - ответил отец Браун.
     Перевод Р. Облонской

ВОЛШЕБНАЯ СКАЗКА ОТЦА БРАУНА

     Живописный  город-государство  Хейлигвальденштейн  был  одним  из   тех
игрушечных королевств,  которые  и по  сей день составляют часть  Германской
империи. Он попал под господство Пруссии довольно  поздно, лет за  пятьдесят
до того погожего летнего дня, когда Фламбо и отец Браун оказались в  здешнем
парке и попивали здешнее пиво. И,  как будет ясно из дальнейшего, еще совсем
недавно тут не было недостатка ни в войнах, ни в скором  суде и расправе. Но
при  взгляде на  город  поневоле  начинало  казаться,  будто  от  него  веет
детством; в этом самая большая прелесть Германии - этих маленьких, словно из
рождественского представления патриархальных  монархий,  где  король кажется
таким  же  привычно  домашним,  как  повар.  Немецкие  солдаты  - часовые  у
бесчисленных  будок странно напоминали немецкие игрушки,  а четко вырезанные
зубчатые  стены   замка,  позолоченные  солнцем,  больше  всего   напоминали
золоченый пряник. Ибо денек выдался на редкость солнечный: небо той ярчайшей
берлинской лазури,  какой и в  самом Потсдаме остались  бы довольны,  а  еще
вернее  -  той  щедрой  густой синевы,  какую  дети  извлекают  из  грошовой
коробочки с красками. Даже деревья со стволами  в серых рубцах  от  старости
казались молодыми  в  уборе все еще  розовых остроконечных почек  и на  фоне
ярко-синего неба напоминали бесчисленные детские рисунки.
     Несмотря  на  скучную  внешность и  по преимуществу прозаический  уклад
жизни,  отец Браун  не лишен был романтической жилки, хотя, как многие дети,
обычно хранил свои грезы про себя. Среди  бодрящих ярких красок этого дня, в
этом городе,  словно уцелевшем  от  рыцарских  времен,  ему и  в самом  деле
казалось, что он  попал  в волшебную  сказку. С чисто детским удовольствием,
будто младший братишка,  он  косился  на внушительную  трость,  своего  рода
деревянные ножны  со шпагой внутри, которой Фламбо  размахивал  при ходьбе и
которая сейчас была  прислонена  к столу подле высокой кружки  с  мюнхенским
пивом. Больше того, в  этом состоянии ленивого  легкомыслия отец Браун вдруг
поймал себя на  том,  что даже узловатый неуклюжий набалдашник ветхого зонта
смутно напоминает  ему  дубинку  великана  -  людоеда с картинки  из детской
книжки. Но  сам он так ни разу ничего и не сочинил, если не считать истории,
которая сейчас будет рассказана.
     - Хотел бы  я знать, - заметил он, - в  таком вот королевстве человек и
правда рискует головой, если вдруг  подставит ее  под удар? Это великолепный
фон для истинных  приключений, но мне все кажется, что  солдаты накинутся на
смельчака не с настоящими грозными шпагами, а с картонными мечами.
     - Ошибаетесь, -  возразил его друг.  - Они  здесь не только дерутся  на
настоящих шпагах, но и убивают безо всяких шпаг. А бывает и похуже.
     - Да что вы? - спросил отец Браун.
     - А  вот  так-то,  -  был ответ.  - Это, пожалуй, единственное место  в
Европе, где человека застрелили без огнестрельного оружия.
     - Стрелой из лука? - удивился отец Браун.
     -  Пулей  в  голову, -  ответил Фламбо. -  Неужели вы не  слышали,  что
случилось с покойным здешним правителем? Лет двадцать назад это была одна из
самых  непостижимых  полицейских  загадок.  Вы, разумеется,  помните, что во
времена  самых  первых  бисмарковских  планов  объединения  город  этот  был
насильственно присоединен  к  Германской  империи -  да,  насильственно,  но
отнюдь не  с легкостью. Империя (или  государство, желавшее стать  империей)
прислала  князя  Отто Гроссенмаркского  править  королевством в ее имперских
интересах.  Мы  видели  его  портрет  в  картинной  галерее -  такой  старый
господин, был бы  даже  недурен собой, не будь он лысый,  безбровый и весь в
морщинах, точно  ястреб; но, как  вы  сейчас узнаете, забот и тревог у  него
хватало. Он был  искусный и заслуженный  воин, но  с этим городишком хлебнул
лиха. В нескольких битвах ему нанесли поражение знаменитые  братья Арнольд -
три патриота-партизана, которым Суинберн[1] посвятил стихи, вы  их, конечно,
помните:

     Волки в мантиях из горностая,
     Венчанные вороны и короли,
     Пускай их тучи, целая стая,
     Но три брата все это снесли.

     1 Суинберн Алджернон Чарльз (1837-1909) - английский поэт.

     Или что-то в этом роде. Весьма сомнительно, удалось ли бы захватить это
княжество,  но один из трех братьев, Пауль, постыдно, зато вполне решительно
отказался все это сносить и,  выдав все планы  восстания, погубил его и  тем
самым  возвысился  -  получил  пост  гофмейстера  при  князе  Отто.  Людвиг,
единственный настоящий герой среди героев Суинберна, пал с мечом в руках при
захвате города, а  третий,  Генрих (он,  хоть и не предатель,  всегда был  в
сравнении с  воинственными  братьями вял и даже  робок), нашел себе  подобие
отшельнической пустыни, начал исповедовать христианский квиетизм, чуть ли не
квакерского  толка,  и  перестал общаться  с  людьми,  только  прежде  отдал
беднякам почти  все,  что  имел.  Говорят, еще недавно его  иногда встречали
поблизости,  - в черном плаще,  почти  слепой, седая  растрепанная грива, но
лицо поразительно кроткое.
     - Знаю, - сказал отец Браун. - Я однажды его видел.
     Фламбо поглядел на него не без удивления.
     -  Я  не  знал,  что  вы бывали здесь прежде,  - сказал  он.  -  Тогда,
возможно,  вы  знаете  эту  историю  не хуже меня. Как бы там  ни  было, это
рассказ об Арнольдах,  и он единственный из  трех  братьев еще  жив.  Да  он
пережил и всех остальных действующих лиц этой драмы.
     - Так, значит, князь тоже давно умер?
     -  Умер, -  подтвердил  Фламбо. - Вот, пожалуй, и  все,  что тут  можно
сказать. Понимаете,  к концу  жизни у него  стали  пошаливать  нервы - такое
нередко случается с тиранами. Он все умножал дневную и ночную стражу  вокруг
замка, так что под конец караульных  будок стало, кажется, больше, чем домов
в  городе, и всех,  кто вызывал подозрение,  пристреливали на  месте.  Князь
почти  все  время  жил  в небольшой  комнатке,  которая  находилась в  самой
середине  огромного лабиринта,  состоявшего из  бесчисленных комнат, да  еще
посреди  этой  каморки  велел  соорудить подобие  каюты  или будки,  обшитой
сталью, точно  сейф  или военный корабль. Говорят, в этой комнате был тайник
под полом, где мог поместиться лишь он один, - словом, он так боялся могилы,
что готов был добровольно залезть в  такую же  гробовую яму. Но и это еще не
все. Предполагалось, что с тех самых пор, как было подавлено  восстание, все
жители  разоружены, но  князь  Отто настоял  (чего  правительства обычно  не
делают) на разоружении полном и безоговорочном. В тесных границах княжества,
где им  знаком был  каждый  уголок  и закоулок, отлично вымуштрованные  люди
исполнили свою задачу, -  и если сила  и  наука вообще  могут быть в  чем-то
совершенно  уверены, князь  Отто  был совершенно уверен,  что в руки жителей
Хейлигвальденштейна   не  попадет  отныне  никакое  оружие,  будь   то  даже
игрушечный пистолет.
     - Ни в чем таком наука никогда не может быть уверена,  - промолвил отец
Браун, все еще глядя на унизанные розовыми почками ветви над головой, - хотя
бы из-за сложности определений и неточности нашего словаря. Что есть оружие?
Людей  убивали самыми невинными предметами домашнего обихода - чайниками  уж
наверняка, а возможно, и стеганой покрышкой  для  чайника. С другой стороны,
если бы показать древнему бритту револьвер, вряд ли бы  он понял, что  это -
оружие (разумеется, пока бы в него  не выстрелили). Возможно,  у кого-нибудь
было  наиновейшее  огнестрельное  оружие,  которое  вовсе и  не походило  на
огнестрельное оружие. Возможно, оно походило на наперсток, да на что угодно.
А пуля была какая-нибудь особенная?
     - Ничего такого  не слыхал, - ответил Фламбо. - Но я знаю далеко не все
и только со  слов моего старого друга Гримма. Он был очень толковый детектив
здесь,  в  Германии, и пытался  меня арестовать, а  я  взял  и арестовал его
самого,  и  мы с ним не раз очень  интересно  беседовали. Ему  тут  поручили
расследовать убийство князя Отто, но я забыл расспросить его насчет пули. По
словам Гримма, дело было так.
     Фламбо  умолк,  залпом выпил чуть не полкружки темного легкого  пива  и
продолжал:
     - В тот вечер  князь как будто должен был выйти из своего убежища - ему
предстояло принять  посетителей, которых он и вправду  хотел видеть. То были
знаменитые геологи, их послали разобраться, верно ли,  что в окрестных горах
скрыто  золото,  - уверяли, будто именно  благодаря этому  золоту  крохотный
город-государство  сохранял свое влияние и успешно торговал с соседями, хоть
на него и обрушивались снова и снова армии  куда более могучих врагов.  Пока
еще золота этого не могли обнаружить никакие самые дотошные изыскатели.
     -  Хотя  они ничуть не сомневались,  что сумеют  обнаружить  игрушечный
пистолет, -  с  улыбкой сказал  отец Браун. -  А как  же  брат, который стал
предателем? Разве ему нечего было рассказать князю?
     - Он всегда клялся, что ничего об этом не  знает,  - отвечал Фламбо,  -
что это  -  единственная  тайна,  в которую  братья его не  посвятили.  Надо
сказать, его клятву отчасти подтверждают отрывочные слова, которые  произнес
великий Людвиг в смертный час. Он посмотрел на Генриха, но указал на Пауля и
вымолвил. "Ты ему  не  сказал..." - но  больше уже не  в силах был говорить.
Итак, князя Отто ждала группа известных геологов и  минералогов  из Парижа и
Берлина,  соответственно  случаю  в полном  параде,  ибо никто  так не любит
надевать все свои знаки отличия, как ученью,  - это  известно  всякому,  кто
хоть  раз побывал на званом вечере Королевской академии. Общество  собралось
блистательное, но  уже совсем поздно  и не сразу гофмейстер - его портрет вы
тоже  видели:  черные брови, серьезные глаза  и  бессмысленная улыбка, - так
вот, гофмейстер заметил, что  на  приеме есть все,  кроме  самого князя.  Он
обыскал все залы,  потом, вспомнив безумные приступы страха, которые нередко
овлад