что  Дженкинса поднимают  на смех, -  и позолота,  и кричащие
цвета, вся та вульгарность, которая пристала выскочке. А выскочки, наоборот,
всего  этого избегают. В обществе их, слава богу, достаточно, и мы хорошо их
знаем. Больше  всего они боятся походить на  выскочек.  Обычно они только  и
думают,  как бы усвоить хороший тон и  не сделать  промаха.  Они отдаются на
милость  декораторов и прочих знатоков, которые все для них  делают. Едва ли
найдется  хоть  один  миллионер,  который отважился  бы держать в своем доме
стулья  с позолоченными вензелями, как в той охотничьей комнате. То же самое
с фамилией. Такие фамилии, как Томкинс или Дженкинс, смешны, но не банальны;
я хочу  сказать, они банальны, но  не распространены.  Другими словами,  они
обыденны, но  не обычны.  Именно такую  фамилию  надо выбрать, если  хочешь,
чтобы  она  выглядела  заурядной, но на  самом деле она совсем  не заурядна.
Много ли вы  знаете  Томкинсов? Эта фамилия  встречается гораздо  реже, чем,
скажем,  Тэлбот... А  смешная  одежда?  Дженкинс одевается, как персонаж эта
"Панча"[1]. Да он  и есть персонаж из  "Панча" - вымышленная личность.  Он -
мифическое животное. Его просто нет.

     1 "Панч" - английский сатирический журнал.

     Задумывались  ли вы  когда-нибудь  над  тем,  что  это  значит  -  быть
человеком, которого нет? То есть быть персонажем  - и никогда не выходить из
образа,  подавлять  свои достоинства,  лишать себя  радостей,  а  главное  -
скрывать свои таланты? Что такое быть лицемером навыворот, прячущим свой дар
под  личиной   ничтожества?  Он  проявил  большую  изобретательность,  нашел
совершенно  новую форму  лицемерия.  Хитрый  негодяй  может подделаться  под
блестящего  джентльмена,  или  почтенного коммерсанта,  или  филантропа, или
святошу, но кричащий клетчатый  костюм  смешного  неотесанного невежды - это
действительно   ново.  Такая  маскировка  должна  очень   тяготить  человека
одаренного. А этот ловкий проходимец поистине разносторонне одарен, он умеет
не только стрелять, но  и рисовать, и писать  красками,  и, быть может, даже
играть на скрипке. И вот такому  человеку нужно скрывать свои таланты, но он
не может  удержаться, чтобы  не использовать их  хотя бы  тайно,  без всякой
пользы.  Если  он   умеет  рисовать,  он   будет   машинально   рисовать  на
промокательной  бумаге.  Я подозреваю,  что  этот подлец  часто рисовал лицо
несчастного Пагги на промокашке. Возможно, сначала  он рисовал его кляксами,
а позже - точками, или, вернее, дырками. Как-то в уединенном  уголке сада он
нашел заброшенную  мишень  и не  мог отказать  себе  в  удовольствии  тайком
пострелять,  как  некоторые  тайком  пьют.  Вам  показалось,  что   пробоины
разбросаны как попало; они разбросаны, но отнюдь не случайно. Между ними нет
двух  одинаковых расстояний,  все точки нанесены как раз там, куда он метил.
Ничто  не  требует такой математической точности,  как шарж. Я  сам  немного
рисую,  и уверяю вас, поставить точку как раз там, где вы хотите, - нелегкая
задача, даже если вы рисуете пером, а бумага лежит  перед вами.  И это чудо,
если точки  нанесены  из ружья.  Человек,  способный творить  такие  чудеса,
всегда будет стремиться к ним - хотя бы тайно.
     Фишер замолчал, а Марч глубокомысленно заметил:
     - Не мог же он убить его, как птицу, одним из тех дробовиков.
     -  Вот  почему  я пошел  в  охотничью  комнату,  - ответил Фишер. -  Он
застрелил  его из охотничьего ружья, и Берку показалось, что он  узнал звук,
потому-то он и выбежал  из  дома без шляпы такой растерянный. Он  ничего  не
увидел,  кроме быстро промчавшегося  автомобиля; некоторое время  он смотрел
ему вслед, а потом решил, что ему померещилось.
     Они  снова  замолчали.  Фишер сидел на большом камне так же неподвижно,
как  при их первой встрече, и  смотрел  на серебристо-серый ручей, убегавший
под зеленые кусты.
     - Теперь он, конечно, знает правду, - резко сказал Марч.
     - Никто не знает правды, кроме  меня  и вас, - ответил Фишер, и  мягкие
нотки зазвучали в его голосе, - а я не думаю, чтобы мы  с  вами когда-нибудь
поссорились.
     - О чем вы? - изменившимся голосом спросил Марч. - Что вы сделали?
     Хорн Фишер пристально смотрел на быстрый ручеек. Наконец он проговорил:
     - Полиция установила, что произошла автомобильная катастрофа.
     - Но вы ведь знаете, что это не так, - настаивал Марч.
     - Я вам уже говорил, что  знаю слишком много, - ответил Фишер, не сводя
глаз с  воды. - Я знаю об этом и  о  многом другом. Я знаю, чем и  как живут
люди этой среды и  как у  них все делается. Я знаю, что проходимцу Дженкинсу
удалось  внушить всем,  что он заурядный и  смешной человечек. Если я  скажу
Говарду или Гокетту, что старина Джинк убийца, они, пожалуй, лопнут со смеху
у меня на глазах. О, я не уверен, что их  смех будет вполне безгрешен, хотя,
по-своему, он может  быть искренним. Им нужен старый Джинк, они не могут без
него обойтись.  Я  и сам не без греха. Я люблю  Говарда и  не хочу, чтобы он
оказался на мели, а это непременно случится, если Джинк не заплатит за  свой
титул. На последних выборах они были чертовски близки к провалу, уверяю вас.
Но главная причина  моего  молчания другая:  его разоблачить невозможно. Мне
никто не поверит, это слишком немыслимо. Сбитый набок флюгер мигом превратит
все в веселую шутку.
     - А вы не думаете, что молчать позорно? - спокойно спросил Марч.
     - Я  многое думаю. Я  думаю,  например, что, если когда-нибудь  взорвут
динамитом и  пошлют к черту это  хорошее, связанное крепким узлом  общество,
человечество  не пострадает. Но не судите  меня  слишком строго за то, что я
знаю это  общество. Потому-то  я  и трачу  время так  бессмысленно  -  ловлю
вонючую рыбу.
     Наступило молчание. Фишер снова уселся на камень, затем добавил:
     - Я же говорил вам - крупную рыбу приходится выбрасывать в воду.

     Перевод О. Атлас

ПРИЧУДА РЫБОЛОВА

     Порой явление бывает настолько  необычно,  что  его попросту невозможно
запомнить. Если оно  совершенно выпадает из  общего порядка вещей и не имеет
ни  причин, ни следствий, дальнейшие события не воскрешают его в памяти, оно
сохраняется лишь  в  подсознании,  чтобы благодаря какой-нибудь  случайности
всплыть  на поверхность лишь  долгое  время  спустя. Оно ускользает,  словно
забытый сон...
     В ранний  час, на заре, когда тьма еще только переходила в свет, глазам
человека,  спускавшегося на  лодке по реке в Западной Англии,  представилось
удивительное  зрелище.  Человек  в лодке  не  грезил,  право  же,  он  давно
освободился от грез,  этот  преуспевающий  журналист  Гарольд Марч,  который
намеревался  взять   интервью  у   нескольких  политических  деятелей  в  их
загородных  усадьбах.  Однако  случай,  свидетелем  которого  он  стал,  был
настолько  нелеп,  что  вполне  мог  пригрезиться,  и  все  нее он  попросту
скользнул  мимо   сознания   Марча,  затерявшись  среди  дальнейших  событий
совершенно иного  порядка, и журналист так и  не  вспомнил о нем до тех пор,
пока долгое время спустя ему не стал ясен смысл происшедшего.
     Белесый утренний туман стлался  по полям и камышовым зарослям на  одном
берегу  реки, по  другому,  у  самой воды, тянулась темно-красная  кирпичная
стена. Бросив весла и продолжая плыть по  течению, Марч обернулся и  увидел,
что однообразие этой бесконечной стены нарушил мост, довольно изящный мост в
стиле восемнадцатого века, с  каменными опорами, некогда белыми,  но  теперь
посеревшими от времени. После разлива вода стояла  еще высоко, и  карликовые
деревья глубоко погрузились в  реку,  а  под  аркой  моста  белел лишь узкий
просвет.
     Когда  лодка вошла под темные своды моста, Марч заметил,  что навстречу
плывет другая лодка, в которой тоже всего один  человек. Поза гребца  мешала
как следует  его  разглядеть,  но  как  только лодка  приблизилась  к мосту,
незнакомец встал на ноги и обернулся. Однако он был уже настолько близко  от
пролета, что казался  черным силуэтом на фоне белого утреннего света, и Марч
не увидел  ничего,  кроме длинных бакенбард или  кончиков  усов, придававших
облику незнакомца что-то зловещее,  словно из щек у него росли  рога.  Марч,
разумеется, не обратил бы внимания даже на эти подробности,  если бы в ту же
секунду  не произошло  нечто  необычайное.  Поравнявшись  с  мостом, человек
подпрыгнул  и повис на  нем, дрыгая ногами и предоставив  пустой лодке плыть
дальше. Какой-то миг Марчу были видны  две черные  болтающиеся ноги, затем -
одна  черная болтающаяся нога, и, наконец, - ничего, кроме бурного потока  и
бесконечной стены. Но всякий  раз, как Марч вспоминал об этом событии долгое
время спустя,  когда  ему уже стала известна связанная с  ним  история,  оно
неизменно принимало все ту же фантастическую форму,  словно эти нелепые ноги
были   частью   орнамента  моста,  чем-то  вроде  гротескного  скульптурного
украшения. А в то утро Марч попросту поплыл дальше, оглядывая реку. На мосту
он не увидел  бегущего человека - должно быть, тот успел  скрыться, и все же
Марч почти бессознательно отметил про себя, что  среди  деревьев у въезда на
мост, со стороны, противоположной стене,  виднелся фонарный столб, а рядом с
ним - широкая спина ничего не подозревавшего полисмена.
     Покуда   Марч   добирался   до   святых   мест   своего   политического
паломничества,  у него  было  немало забот,  отвлекавших  его  от  странного
происшествия у моста:  не  так-то легко одному справиться с лодкой  даже  на
столь  пустынной реке.  И  в самом  деле, он отправился  один лишь благодаря
непредвиденной  случайности.  Лодка  была  куплена для  поездки,  задуманной
совместно  с другом, которому в последнюю  минуту пришлось изменить все свои
планы.  Гарольд  Марч   собирался  совершить  это  путешествие  по  реке  до
Уилловуд-Плейс,  где гостил в  то  время  премьер-министр,  со своим  другом
Хорном Фишером. Известность  Гарольда Марча непрерывно росла; его  блестящие
политические статьи открывали ему двери все более влиятельных салонов; но он
ни  разу не  встречался  с премьер-министром.  Едва ли  хоть кому-нибудь  из
широкой  публики  был известен  Хорн Фишер;  но  он знал  премьер-министра с
давних пор. Вот почему, если бы это совместное путешествие состоялось, Марч,
вероятно,  ощущал бы  некоторую  склонность  поспешить,  а Фишер  -  смутное
желание продлить поездку. Ведь Фишер принадлежал к тому кругу людей, которые
знают премьер-министра со дня своего рождения. Должно быть, они не находят в
этом особого удовольствия,  что же касается  Фишера, то он как будто родился
усталым.  Этот  высокий, бледный, бесстрастный  человек  с  лысеющим  лбом и
светлыми  волосами редко  выражал досаду в  какой-нибудь  иной  форме, кроме
скуки. И  все же  он был, несомненно,  раздосадован, когда, укладывая в свой
легкий саквояж рыболовные снасти и сигары для предстоящей  поездки,  получил
телеграмму  из  Уилловуда  с  просьбой немедленно  выехать  поездом, так как
премьер-министр должен отбыть из имения в тот же вечер. Фишер знал, что Марч
не  сможет  тронуться в путь раньше следующего дня; он любил Марча и заранее
предвкушал  удовольствие, которое  доставит им  совместная прогулка по реке.
Фишер не испытывал особой приязни или неприязни к  премьер-министру, но зато
испытывал   сильнейшую  неприязнь  к  тем  нескольким  часам,   которые  ему
предстояло провести в поезде. Тем не менее он терпел  премьер-министров, как
терпел  жел езные дороги, считая их частью того  строя,  разрушение которого
отнюдь  не входило в его планы. Поэтому  он позвонил  Марчу и попросил  его,
сопровождая   просьбу   множеством   извинений,   пересыпанных   сдержанными
проклятиями, спуститься  вниз  по реке,  как было условлено, и в назначенное
время встретиться в Уилловуде. Затем вышел на улицу, кликнул  такси и поехал
на вокзал.  Там он задержался  у киоска,  чтобы пополнить свой легкий  багаж
несколькими  дешевыми  сборниками  детективных  историй,  которые  прочел  с
удовольствием, не подозревая, что ему предстоит  стать действующим  лицом не
менее загадочной истории.
     Незадолго до  заката Фишер остановился у ворот парка, раскинувшегося на
берегу реки;  это была усадьба Уилловуд-Плейс,  одно  из  небольших поместий
сэра  Исаака  Гука,  крупного  судовладельца  и  газетного  магната.  Ворота
выходили  на дорогу  со стороны,  противоположной реке;  но  в пейзаже  было
нечто, постоянно  напоминавшее путнику  о близости реки.  Сверкающие  полосы
воды,  словно шпаги или копья, неожиданно мелькали среди зеленых зарослей; и
даже в самом парке, разделенном на площадки и окаймленном живой изгородью из
кустов и высоких деревьев, воздух был  напоен журчанием воды. Первая зеленая
лужайка, на  которой  очутился Фишер, была  запущенным крокетным полем,  где
какой-то  молодой  человек  играл в крокет сам с собой. Однако он  занимался
этим без всякого азарта, видимо,  просто чтобы немного попрактиковаться; его
болезненное красивое лицо выглядело скорее угрюмым, чем оживленным.  Это был
один  из тех молодых людей, которые не могут нести бремя совести, предаваясь
бездействию, и  чье представление о всяком деле неизменно сводится к той или
иной игре. Фишер сразу же узнал в  темноволосом элегантном  молодом человеке
Джеймса  Буллена,  неизвестно  почему  прозванного  Бункером.  Он приходился
племянником сэру Исааку Гуку, но  в данную минуту гораздо  существенней было
то, что он являлся к тому же личным секретарем премьер-министра.
     - Привет, Бункер, - проронил Хорн Фишер  - Вас-то мне и нужно. Что, ваш
патрон еще не отбыл?
     - Он пробудет здесь только до обеда, - ответил Буллен, следя глазами за
желтым шаром. -  Завтра  в Бирмингеме ему предстоит произнести большую речь,
так что вечером он двинет прямо туда. Сам себя повезет. Я хочу сказать,  сам
поведет машину. Это единственное, чем он действительно гордится.
     - Значит, вы останетесь здесь, у дядюшки, как  и подобает пай-мальчику?
-  заметил Фишер.  - Но что будет делать  премьер  в Бирмингеме  без острот,
которые нашептывает ему на ухо его блестящий секретарь?
     - Бросьте свои насмешки, - сказал молодой человек по прозвищу Бункер. -
Я  только  рад,  что не  придется тащиться следом  за ним. Он ведь ничего не
смыслит в  маршрутах,  расходах,  гостиницах  и  тому подобных  вещах,  и  я
вынужден носиться повсюду, точно мальчик на побегушках. А что касается дяди,
то, поскольку мне предстоит унаследовать усадьбу, приличие  требует, чтобы я
по временам бывал здесь.
     - Ваша правда, - согласился Фишер. - Ну,  мы еще увидимся. - И, миновав
площадку, он двинулся дальше через проход в изгороди.
     Он  шел по поляне, направляясь  к лодочной пристани,  а вокруг него, по
всему  парку, где царила река, под  золотым вечерним небосводом словно витал
неуловимый  аромат  старины.  Следующая  зеленая лужайка  сперва  показалась
Фишеру совершенно  пустой,  но  затем  в  темном уголке,  под  деревьями, он
неожиданно заметил гамак,  человек, лежавший в гамаке, читал  газету, свесив
одну ногу  и тихонько ею покачивая. Фишер и  его окликнул по  имени,  и тот,
соскользнув на землю, подошел близко. Словно по воле рока на Фишера отовсюду
веяло прошлым: эту фигуру вполне можно было принять за призрак викторианских
времен,  явившийся с визитом  к призракам крокетных ворот  и молотков. Перед
Фишером стоял пожилой человек с несуразно длинными бакенбардами, воротничком
и  галстуком  причудливого,  щегольского  покроя.  Сорок  лет  назад он  был
светским денди и  ухитрился  сохранить прежний  лоск, пренебрегая  при  этом
модами. В гамаке рядом с "Морнинг пост" лежал белый цилиндр.
     Это был герцог Уэстморлендский, последний отпрыск рода,  насчитывавшего
несколько столетий, древность которого подтверждалась историей,  а отнюдь не
ухищрениями геральдики. Фишер лучше, чем кто бы то ни  было  знал, как редко
встречаются  в  жизни  подобные  аристократы,  столь  часто  изображаемые  в
романах. Но, пожалуй, куда интереснее было бы  узнать мнение  мистера Фишера
насчет  того, обязан  ли  герцог всеобщим  уважением  своей  безукоризненной
родословной или же весьма крупному состоянию.
     -  Вы тут так удобно устроились, - сказал Фишер,  - что я принял вас за
одного из слуг. Я ищу кого-нибудь, чтобы отдать саквояж. Я уехал  поспешно и
не взял с собой камердинера.
     -  Представьте, я  тоже,  -  не без  гордости заявил герцог.  - Не имею
такого обыкновения. Единственный человек на  свете, которого я не выношу,  -
это камердинер.  С самых ранних лет я  привык одеваться без чужой  помощи и,
кажется,  неплохо справляюсь  с этим. Быть  может,  теперь я  снова  впал  в
детство, но не до такой степени, чтобы меня одевали, как ребенка.
     - Премьер-министр тоже не привез камердинера, но зато привез секретаря,
заметил Фишер. - А ведь эта должность куда хуже. Верно ли, что Харкер здесь?
     -  Сейчас он на  пристани, -  ответил герцог равнодушным тоном и  снова
уткнулся в газету.
     Фишер миновал последнюю зеленую  изгородь и вышел  к берегу,  оглядывая
реку с лесистым островком напротив причала. И действительно, он сразу увидел
темную  худую фигуру  человека,  чья  манера  сутулиться  чем-то  напоминала
стервятника;  в судебных  залах хорошо знали эту  манеру, столь свойственную
сэру   Джону  Харкеру,  генеральному  прокурору.  Лицо   его  хранило  следы
напряженного умственного труда: из  трех бездельников, собравшихся в  парке,
он  один самостоятельно проложил себе  дорогу в  жизни,  к облысевшему лбу и
впалым вискам прилипли блеклые рыжие волосы, прямые, словно проволоки.
     - Я еще не видел хозяина,  - сказал Хорн Фишер чуточку более  серьезным
тоном, чем до этого, - но надеюсь повидаться с ним за обедом.
     - Видеть его вы можете хоть  сейчас, но повидаться не выйдет, - заметил
Харкер.
     Он кивнул в  сторону острова, и,  всматриваясь в указанном направлении,
Фишер разглядел выпуклую лысину и конец удилища, в равной степени неподвижно
вырисовывавшиеся  над  высоким  кустарником  на  фоне реки.  Видимо, рыболов
сидел, прислонившись к пню, спиной  к причалу, и хотя лица не было видно, но
по форме головы его нельзя было не узнать
     - Он не  любит,  чтобы его  беспокоили, когда он рыбачит,  -  продолжал
Харкер. - Старый чудак  не ест ничего, кроме рыбы, и гордится тем, что ловит
ее сам.  Он, разумеется, ярый  поборник простоты, как многие из миллионеров.
Ему  нравится,  возвращаясь  домой,  говорить,  что  он  сам обеспечил  себе
пропитание, как всякий труженик.
     - Объясняет ли он при этом, каким образом удается ему выдувать  столько
стеклянной посуды и  обивать гобеленами  свою мебель? - осведомился Фишер. -
Или изготовлять  серебряные  вилки,  выращивать  виноград  и персики,  ткать
ковры? Говорят, он всегда был занятым человеком.
     - Не припомню,  чтобы  он  говорил  такое,  - ответил  юрист. - Но  что
означают эти ваши социальные нападки?
     - Признаться, я устал  от  той "простой, трудовой жизни", которой живет
наш узкий  кружок,  - сказал  Фишер. - Ведь мы  беспомощны  почти во  всем и
подымаем ужасный  шум,  когда  удается  обойтись  без чужой  помощи  хоть  в
чем-нибудь.  Премьер-министр  гордится тем,  что обходится без шофера, но не
может обойтись без мальчика на побегушках, и бедному Бункеру приходится быть
каким-то  гением-универсалом,  хотя,  видит бог, он совершенно не создан для
этого.  Герцог  гордится  тем, что  обходится  без  камердинера;  однако  он
доставляет чертову пропасть хлопот  множеству людей, вынуждая их добывать то
невероятно старомодное  платье, которое носит. Должно  быть,  им  приходится
обшаривать Британский  музей или  же  разрывать  могилы. Чтобы  достать один
только  белый цилиндр, пришлось, наверное, снарядить целую экспедицию,  ведь
отыскать его было столь же трудно, как открыть Северный полюс. А теперь этот
старикан Гук заявляет, что обеспечивает себя рыбой, хотя сам  не в состоянии
обеспечить