атушка... Как Фомич велит.
     Только Катя враждебно крикнула:
     - Не ходи, невестка! Сват Ларивон пропил Машуркую, а ты ее с петлей на шее поведешь да плясать будешь.
     - Ну, ты... кобыла чала! - прикрикнул на нее дедушка - Не завидуй: и на тебя эту петлю накинут, дай срок.
     Катя с досадой дернула плечом и с насмешкой спросила
     - Где же сейчас Машарка-то, сват Ларивон? Уж не к столбу ли гы ее привязал?
     Л?ривон добродушно похвалился:
     - А я ее, Катенька, в клеть на замок запер. Там морозно, так ей шубу да тулуп бросил.
     А утром зазвенели за окном колокольчики. Мы бросились к окнам и сквозь мутные пятна проталин увидели двое саней. У коренников под дугой блестели по три колокольчика, a у пристяжек хвосты завязаны были тугими узлами. На передних санях сидел Ларивон и какая-то баба в цветной шали, а между ними - Маша с мертвым лицом, очень похожая на Ларивона. Оба держали ее под руки. На вторых санях плотной кучей сидели девки, болтая валенками.
     Мать долго не отрывалась от окна и плакала. Слезы текли по ее щекам, и она не вытирала их. Лицо ее застыло в скорбной покорности. И мне было непонятно, почему она так горестно плачет, когда сама у бабушки Натальи настаивала, чтобы выдать Машу за Фильку Сусина. Многие годы мучил меня этот вопрос, и только потом, когда пришлось пережить много испытаний и перемучиться тяжелой судьбой матери, я постиг, что мать плакала не только над загубленной молодостью Маши, но оплакивала и свою горестную жизнь. А Маша сейчас даже к окну не повернулась: сестра стала для нее смертельным врагом.
     Попа привезли из Ключей, и он в нетопленной и промороженной церкви, с епитрахилью на шубе, быстро окрутил молодых, несмотря на то что Маша кричала на всю церковь.
     Дня через два Маша убежала от Фильки. Максим со старостой Пантелеем, с сотским и Филькой бросились к Ларивону, но там ее не нашли, у бабушки Натальи тоже ее не было. Ходили и на барский двор, но барыня строго отчитала их: как они смели явиться сюда, как смели подумать, что Маша скрывается здесь! Если бы она пришла сюда, ее немедленно отправили бы в дом мужа.
     Отыскали Машу через сутки у горбатой бобылки Казачихи. Спряталась она в амбарушке, в пустой бочке, под рухлядью. Староста проводил Казачиху с сотским в жигулевку На шею Маши надели вожжи, и Максим повел ее по всей длинной улице домой, а Фильку заставил подгонять ее хворостиной. Пантелей проводил их до своей избы и свернул в ворота. Толпа баб, парней и ребятишек провожала их до самого дома.
     Мне было жаль Машу, и я плакал о ней, притаившись где-нибудь в глубине двора, а по ночам просыпался от кошмаров. Бабушка прижимала меня к себе и ласково стонала:
     - А ты перекстись! Это домовой тебя давит. Сотвори молитву.
     Дрожа от страха, я спрашивал ее:
     - Зачем ее насильно отдали?.. Как она живет-то...
     у чужих-то?
     Бабушка успокаивала меня, как маленького:
     - Ну, чего ты, дурачок, томишься? Чай, всех так девокто отдают. Поживут и привыкнут. Так уже от века ведется.
     Так уж бог установил.
     - Вот ты говоришь, что бог милостивый и любит всех, а зачем он людей мучает?
     - Что ты, что ты, греховодник! Рази можно так про бога? Услышит отец или дедушка - не знай что будет, - А бог-то разве сам не слышит?
     - Молчи, болтун!.. Греха с тобой не оберешься... Какой бес тебя за язык тянет? Богохульников-то в аду беси за язык повесят. Вытащат язык-то клещами, прибьют к потолку - и веси веки вечные!
     Эта угроза действует на меня неотразимо. Я живо представляю себе угарное подземелье, похожее на кузницу, и бесоз с собачьими туловищами и с рогатыми башками, чумазых, красноглазых, мохнатых, расторопных. Они орут, хохочут, хватают меня клещами, такими, как у Потапа, больно ущемляют язык и поднимают меня к потолку. Там шуршат они крыльями, как у летучих мышей, тычут длинные ржавые гвозди в мой язык и машут молотками.
     Я слышу их возню, хохот и шелест крыльев, чувствую их мохнатые и костлявые тела, которые пахнут псиной, и меня сковывает холодный страх.

XXI

     В воскресенье после "моленного стояния" собирались на нашем дворе мои приятели - Кузярь и Няумка, а иногда несмело заходили двое парнишек дяди Ларивона - Микитьа и Степанка, оба белобрысые, с голодными лицами и кспуганными глазами. Толкаясь плечами, они, в стареньких, заплатанных шубейках, жались друг к другу и, как нишие, смотрели на нас жалобно, словно ждали милостыньки. Мпкитка был на два года старше Степанки, но оба были одинакового роста и очень похожи друг на друга, как бтазкецы. Около моленной они боязливо подходили ко мне и ныли наперебой:
     - Братка, аль ты брезгуешь нами?.. Мы, чай, двоюродные братья.
     - Тятенька зовет тебя к нам поиграть. У нас нынче мамынька пирог с капустой испекла.
     - А у нас гора-то высокая, выше вашей. Будем на салазках кататься.
     Они не нравились мне: больно уж были жалкие. Улыбались они как-то не по-людски: закрывали ли по варежкой, и глазенки их туманились не то страхом, не то болью, а веки дрожали. Мне хотелось обнять их и встряхнуть, чтобы они громко засмеялись, но ь:е решался: как бы они не заплакали. И я был рад, когда мать, нарядная, праздничная, возвращалась с Катей и бабушкой из моленной и приветливо вскрикивала:
     - А-а, Микитонька, Степашенька! Идите ко мне. В избу пойдемте, - я вас горячими лепешечками с молочком попотчую. Чего это мамынька-то в моленную не пришла?
     Парнишки жались друг к другу и, застенчиво улыбаясь, шли ел навстречу, счастливые от ее ласки.
     - Мамынька-то лежит, тетенька Настя, хворает. У нас землю барин отобрал...
     Однажды Кузярь и Наумка пристали к Семе, чтобы он показал им свою мельницу.
     Пока Сема ходил за мельницей, Кузярь бросался то ко мне, то к Наумке и сшибал с нас шашек, чтобы разозлить.
     Наумка почему-то сразу же свирепел и кидался на него с кулаками. От рябин лицо у него становилось пестрым. Но юркий Кузярь, озорно поблескивая глазами и зубами, подставлял ему ногу, и Наумка брякался на землю. Кузярь побеждал нас задиристостью и нахальством: неожиданно даст тумака, сорвет шапки, вцепится в шею. Ошарашенные, мы с Наумкой бешено бросались на него, как слепые. Он пользовался этой нашей безрассудностью, увиливал и орал.
     - Эх вы, бойцы!.. Двое спроть одного, а сами ноги задираете. Вы оба-то ведь вдвое старше меня.
     Я негодовал:
     - Жулик ты!.. Из-за угла кидаешься... Обманом берешь.
     А ну-ка, давай по-честному.
     Наумка обиженно упрекал его:
     - Таких, как ты, надо в жигуленку сажать. А то и... отлучать от согласия.
     Кузярь приплясывал и скалил зубы.
     - Эка, чем пугать вздумал! Мне самому осточертело с лестовкой дураком стоять да поклоны бить. Это только мне на руку, ежели бы меня отлучили. Я бы тогда чего хотел, то и делал. А про честность мне не толкуйте: надо уметь ловко драться. Вы по-дурацки деретесь - напролом, а я - фокусно да учетисто. Меня люди-то похвалят, а над вами смеяться будут.
     Меня взорвало его бахвальство. Я сжал кулаки.
     - А ну-ка покажи... покажи-ка сейчас...
     Наумка сердито шагнул к нам.
     - Вы, бараны, оба драны... Глаза бы на вас не глядели.
     Разве так дружат?
     К моему удивлению, Кузярь протянул мне руку и очень серьезно сказал:
     - Хлопнем по рукам! Стоять друг за друга на всю жизнь!
     Мы хлопнули ладонями и крепко сцепились пальцами.
     - Разнимай, Наумка! - крикнули мы в один голос.
     Наумка деловито разорвал наши руки и надул губы.
     - А я-то? Чай, тоже с вами.
     - Ты еще тюхтяй, - решительно ответил Кузярь. - Недогадливый. Обдурять не умеешь. Сперва помолись своему ангелю: пророк Наум, наставь на ум.
     В этот раз мы были в мире и согласии, хотя Кузярю не терпелось выкинуть какой-нибудь фокус. Он сшибал мерзлые шевяхи и, бегая за ними, швырял их валенками в разные стороны.
     Сема вынес свое сооружение, и мы побежали к нему, чтобы общими силами установить его на телеге, опрокинутой вверх осями под навесом. Сема поставил мельницу на дно телеги, снял крышу и вынул по частям толчею, потом насос. Как хозяин и строитель, он оттолкнул в стороны Кузяря и Наумку и с сосредоточенным лицом объявил:
     - Издали глядите, не мешайте. Это не игрушка.
     Он поставил рядом с мельницей брусок с вырезанными в ряд ямками, с двумя столбами по краям и вертикальными пестами над каждой ямкой. Наверху между столбами лежал валик с зубьями, вбитыми по винтовой линии. По другую сторону мельницы, у стены, быстро всунул в костыли длинную лутошку с выжженной сердцевиной. Потом пристроил коробку, похожую на скворечник, с коротким рычагом, а на рычаг надел другой - длинный рычаг. От коробки тянулась лунка для стока воды. Ребята с нетерпеливым любопытством вытягивали шеи и, пораженные, не могли оторваться от этой сложной постройки. Кузярь, сухопаренький, с недетскими морщинками на лбу и по углам рта, беспокойно извивался, и костлявенькие длинные пальцы его хватались за переплеты телеги и тянулись к толчее и к мельнице. А Наумка глупо смеялся, сопел и спрашивал недоверчиво:
     - А на ней можно муку молоть? А ежели завозно будет.
     Сема, как же управишься на одном поставе-то? А за помол да за толчею сколько будешь брать-то? Вон староста Пангелей четвертый гарнец берет. Это ты, Сема, скоро богатый будешь. Ну-ка, ведь из Ключей поедут.
     Он не интересовался постройкой: его беспокоил размер побора, - каждый гарнец зерна для их семейства стоил большого труда, а хлеба им не хватало до урожая. Его отец, работящий мужик, с застывшим испугом в лице, всегда был занят по хозяйству, всегда возился и во дворе, и на гумне, и со скотиной. Зимой и весной он резал барана или бычка, ездил по окрестным селам и истошно зазывал покупателей. Старший сын, Иванка, батрачил у Митрия Стоднева, красиво переписывал ему какие-то книги на продажу и бессменно читал псалтырь в моленной.
     Сема, как искусный мастер, завертел водяное колесо, и толчея заработала пестами: они поочередно подскакивали кверху и со стуком падали в ямки. Внутри мельницы зарокотали и запищали шестерни и защелкали колотушки над жерновом. Насос замахал рычагами. Сема не утерпел и радостно засмеялся. Он весь светился и волновался, наслаждаясь своим произведением. Кузярь вздрагивал и порывался потрогать беспокойными пальцами сооружение, но Сема отстранял его руки.
     - Вот как я!.. - хвалился он, захлебываясь от счастья. - Я что хошь умею сделать... Я еще лодку сделаю с колесами- Архип Уколов меня настрочил... Сделаю лодку с колесами и буду на барском пруду кататься... Буду и колеса вертеть, и править... Все село сбежится - задивуются все...
     Кузярь не отрывался от этого причудливого механизма и бормотал:
     - Эх ты .. ну и сделал! Сроду не видал. Вот бы мне.
     Дай мне, Сема, покрутить.
     И когда Сема разрешил ему крутить водяное колесо, он забыл обо всем и весь ушел в наблюдение за движением шестерней и рычагов.
     А Наумка посоветовал Семе:
     - Ты продай это, - ведь деньги... лафа. На барский двор с тнеси аль Митрию Степанычу, - он в город отвезет. Ежели бы я умел так плотничать, я бы делал да продавал... И барашка бы сберегли, а мамкины холсты были бы в сундуке.
     Сема исподлобья посмотрел на Наумку и сердито оттолкнул Кузяря.
     - С вами, дураками, каши не сваришь. Чего вы понимаете? Для одного - игрушка, для другого - только бы продать. А я за золото не отдам.
     И он начал по частям снимать и толчею и насос и ставить внутри мельницы. Потом со своим сокровищем сердито пошел в избу.
     - Ну, после этого ничего не мило, - разочарованно протянул Кузярь. - Пойдем на салазках, что ли, кататься.
     - Побежим чехардой на реку, где барчата на коньках катаются, - предложил я, вспомнив, что в эти часы барские парнишки спускаются со своей горы на каток, который расчищаегся для них дворовыми.
     Для нас встреча с ними всегда кончалась выгодой: они боялись нас и откупались огрызками карандашей, старыми перышками и семишниками. Мне интересно было встречаться с ними: они разговаривали на особом, не деревенском языке - певучем, легком, приятном. Кузярь очень ловко передразнивал их, и даже голос у него пел звонко и чисто. Он называл их язык "благородным".
     - Все благородные ничего не делают, а только играют.
     У них и разговор-то игрушечный.
     Барчата относились ко мне, как к племяннику Маши, дружелюбно, хотя и с барским высокомерием, а Кузяря и Наумку старались не замечать. В общем, между нами, деревенскими парнишками, и ими, барчатами, шла скрытая война: для нас они были людьми другой породы - они были господа. И одевались не так, как мы: вместо овчинных полушубков носили суконные бекешечки с барашковыми воротиками, рукава и полы тоже были оторочены барашком Катались они в штиблетах, на сверкающих коньках. Спускались с высокого крутого обрыва и были недовольны, когда мы прибегали к ним. Встречали они нас окриком:
     - Опять приплелись, черти чумазые! Кто вас просил?
     Зы нам мешаете. Этот каток не для вас.
     Кузярь храбро шагал по катку наперерез им и нахально отругивался:
     - А река-то чья? Не ваша, а наша река. Мы здесь хозяевы.
     - А кто расчищал снег и поливал водой? - орал старший барчонок Володя.
     Он угрожающе подкатывал на коньках к Кузярю и с презрением щурился на него. Кузярь и тут не лез за словом в карман:
     - Ну, и не вы. Вы тонконогие и сахарные. За вас работники чистили, наши же мужики.
     - Да, но они же нам служат. Мы их кормим и деньги платим.
     - А вы что делаете? Дрыхнете только до самого обеда.
     А мы вот какую хошь работу делаем. А на мне все хозяйство.
     Володя небрежно и гордо цедил сквозь зубы:
     - Так и полагается. Не хочешь ли быть таким, как мы?
     Дождешься на том свете. Можешь идти в свой хлев и спать вместе с баранами.
     Такие перебранки веселили нас: нам хотелось озоровать, тлумиться над ними и хохотать им в лицо.
     На этот раз мы от нашего двора пробежали, прыгая друг через друга, по всему нашему порядку, слетели вниз по спуску, мимо парнишек и девчонок, которые катались на салазках и пронзительно визжали. Еще издали увидели мы барчат. Они катались на коньках по кругу, широко размахивая руками и стремительно наклоняясь вперед. Желтое солнышко сияло в радужном круге, а небо было покрыто инеем. Коньки барчат поблескивали мгновенными вспышками. Длинная стена обрыва была в пятнах снега и глинистых обвалах. А там, высоко, за ребрами обрыва, видны были длинные бурые хоромы с мезонином и густым хворостом юлых дересьев перед окнами.
     Так, разгоряченные, мы подбежали к катку. У Володи з руке была нагайка, жгучая, как змея, а у Саши - красивая рогатинка с острым железным наконечником. У Володи лицо было злое, и встретил он нас молча, делая вид, что не замечает нас. Саша, наоборот, смеялся, и на румяных от мороза щеках вздрагивали у него ямочки. В глазах его не было вражды, а задорно играло веселое ожидание.
     Кузярь смело и независимо вошел в круг и заскользил на своих курносых валенках. Мне тоже хотелось озоровать и показать барчатам, что я не боюсь их, несмотря на то что Володя зловеще похлестывал нагайкой, а Саша вонзал рогатину в лед. Я с разбегу проехал по зеркальному льду на середину крута к Кузярю. Наумка остался на снегу и с завистью посматривал на нас, робко улыбаясь и вытирая варежкой нос.
     Володя подскочил к нам, замысловато закружился и встал на острые концы коньков. Он щелкнул нагайкой по своей бекешке и властно приказал:
     - Вам кто разрешает сюда ходить? Убирайтесь вон! Вы нам не пара.
     Кузярь с невинным видом спросил дружелюбно:
     - Аль уж на льду-то поиграть нельзя? Мы, чай, не мешаем вам. Звери мы, что ли?
     - Мне собака милее, чем вы, - с брезгливой гримасой высокомерно ответил Володя, играя нагайкой. - А если я гоню - значит, вы здесь лишние.
     Приплясывая, Кузярь с ехидной улыбочкой напомнил:
     - Да ведь река-то ничья. Может, здесь и воздухом нельзя нам дышать?
     Володя внушительно стукнул черенком нагайки по шапке Кузяря.
     - Значит, нельзя. Долой отсюда, пока я вас не отхлестал.
     Я не вытерпел и вырвал у него нагайку.
     - Ну, ты не охальничай кургузкой-то! Думаешь, боимся тебя?
     Володя бросился на меня и хотел ударить, но я замахал перед ним его нагайкой.
     Саша подъехал ко мне на коньках и с гневным испугом закричал:
     - Не смей, Федяшка! С ума сошел! Володька пожалуется папаше, и он выпорет тебя. А ты оставь, Володя. Знаешь, с кем имеешь дело?
     - Я их, дураков, заставлю слушаться. Я на версту их не подпущу! Отдай нагайку!
     Кузярь вырвал у меня нагайку и заскользил по льду, весело жвыкая ею. Володя с металлическим треском рванулся к нему на коньках. Саша с тревогой поехал за ними, подталкиваясь рогатинкой. Я тоже поскользил на помощь Кузярю. Он юрко увернулся от барчат и, жвыкая нагайкой, вызывающе засмеялся.
     - Отдай плетку! - злился Володя, преследуя его. - Сашка, дай сюда рогатину, я его огрею по башке.
     Но Саша отъехал в сторону.
     - Не желаю. Рогатина не для того, чтобы бить по башкам. Ты такой же, как папа, - не помнишь себя.
     - А я желаю его проучить. Он не понимает, идиот, что нечего ему соваться сюда своим рылом.
     Он подлетел ко мне и крикнул:
     - Ты какое имел право вырвать у меня плетку? Ну? На первый раз я тебя щажу, потому что ты храбро защищал Машу. Но за дерзость я все-таки должен тебя наказать. Отбери у этого негодяя нагайку и вручи ее мне.
     Я тоже ненавидел этог,о зазнайку и посоветовал ему:
     - Возьми да сам и отбирай. Эка, чем стращать захотел!
     Сам зарвался, обругал нас, а сейчас трусу веруешь.
     - Это я трус? Ты дурак.
     - Ты сам дурак. Саша-то тебя умнее: тебя же совестит.
     Он поскользнулся на коньках и взмахнул руками. Если
     бы я не поддержал его, он упал бы навзничь и больно расшиб голову. Он растерянно взглянул на меня и пробормотал:
     - Спасибо за помощь. Я тебя прощаю.-
     - Прощать меня не за что. Чай, я не хуже тебя. Я ведь тоже книжки читаю.
     Я подозвал Кузяря и велел ему отдать нагайку Володе.
     Но Кузярь заартачился:
     - Пускай он поборется со мной, тогда отдам.
     Володя презрительно скривил рот.
     - Еще чего захотел!
     Саша с веселой готовностью предложил:
     - Давай со мной бороться. Я с удовольствием.
     Кузярь дружески улыбнулся ему.
     - Нет, с тобой не буду. Мы с тобой не ругались. А он у меня в долгу.
     Наумка, должно быть, не ждал ничего хорошего от нашей ссоры и побежал обратно.
     - Один навозный герой уже удрал, - усмехнулся Володя. - Пора и вам обоим убираться. Хватит. Давай плетку.
     Кузярь подмигнул мне и захлестал нагайкой перед Володей. Он дразнил его: вот, мол, твоя плетка-то, а не возьмешь.
     - Нам идти .некуда, - ухмыльнулся он. - Мы дома. Это вы забрались к нам на задний двор. Мы же вас не гоним.
     Вон у себя на мельничном пруду каток-то и сделали бы. Вы у нас скотину за потраву угоняете и штрафы дерете. А я вот в залог взял нагайку. Ну-ка, попробуй отнять. Хоть гы и старше меня, а со мной не сладишь...
     Я шепнул Саше на ухо:
     - Чтобы драки не было, пускай выкупит. Кузярь-го страсть ловкий драться.
     Саша встревожился и миролюбиво посоветовал Володе:
     - У тебя, Володька, в шубе оловянный пистолетик с бумажными пистонами. Отдай его за нагайку.
     - Молчи ты, трус! Он меня и пальцем не тронет, - не смеет! Он - мужик, а мы - дворяне.
     - Ну, так что же? - серьезно возразил Саша. - Не забывай, как Митя доказывал, что крестьянин нисколько не хуже нас и часто бывает благороднее.
     - Мне наплевать на Митю. Он студент. Нигилист. Папа уже сказал ему, что он урод в нашей семье.
     Он неожиданно сшиб шапку с Кузяря, вцепился в нагайку и рванул к себе. Но Кузярь ловко выкрутил ее из его пальцев, и глаза его вспыхнули.
     - Подними шапку!
     - Дай, Сашка, рогатину! - яростно крикнул Володя. - Мне это надоело. Пора кончать комедию. Я его сейчас отлуплю... Я...
     Но не договорил и кувыркнулся на лед.
     Саша со слезами в голосе закричал:
     -