стницу, остолоп!
     - Я мерина запрягу, барин: они, лестницы-то, на роспусках... Их подымать-то артелью надо. Пять сажен в каждой до самого конька. Еще при крепости сколачивали.
     Поп стоял весь раздутый и колыхался от пьяного смеха.
     - Здорово! Здорово обдурили тебя, пристав! Все концы спрятаны... Ку-ка, разруби гордиев узел.
     Красное лицо старосты обливалось потом, и мутные капли падали с носа на бороду. Чиновник не спускал глаз с Мосея и лукаво улыбался. А пристав бесился, бил кулаком по перильцам крыльца и сам обливался потом.
     - Ну, любуйтесь, Николай Иванович, на это грязное животное. На кой черт твои роспуски, пугало воронье!
     Лестницу! Сюда, к наличникам! Лапоть-то зачем приволок?
     - Мои лапти, барин, для мордвов. Не в износ. От моих лаптей мне по всей округе слава.
     Староста кубарем сбежал с крыльца и заковылял толстыми ногами к пожарной. Мосей угодливо и по-дурацки улыбался.
     На нас ни начальство, ни Митрий Степаны" не обращали внимания: мы для них не существовали. Незаметно мы поднялись на крыльцо, потом юркнули в прихожую, а из прихожей в моленную. В просторной комнате, пропахшей ладаном, в туманном полумраке толстые ребра стен были голые, мертвые, в квадратных пятнах: все иконы, и большие и маленькие, складни и кресты исчезли. Слева, на полках, тоже не было книг. Налой стоял ободранный, тонконогий и раскоряченный. Со стен и с оконных косяков содраны были даже утиральники и бисерные прошивочки. Не блестели и высокие подсвечники, а с потолка была сорвана и паникадильница. Моленная была угрюмо пуста и казалась страшной. На железных болтах оконных косяков я заметил черные, как вар, печати на дощечках с застывшими потоками сургуча.
     Кто-то хитро и ловко обманул станового и этого чиновника, и они оказались в дураках. Печати были целы и невредимы, пол и потолок не тронуты, а иконы и книги бесследно пропали. И это была действительно загадочная работа:
     как могли люди проникнуть в надежно запечатанную горницу и вынести все до мелочей? Вспомнились Паруша и Мосей с Архипом, которых она повела с собою и о чем-то с ними советовалась. Но Мосей и Архип были "мирские", а Паруша, как баба, ничего не могла сделать: бабы не допускались распоряжаться в моленной, как нечистая плоть.
     Значит, тут хозяйничал только Митрий Степаныч, настоятель. Но он казался таким расстроенным и раздавленным этой бедой, что нельзя было и подозревать его участия в этом таинственном событии. Вспомнилась и нынешняя ночь, когда отец и Сыгней необычно пропали куда-то надолго и я уснул, не дождавшись их. Почему бабушка Анна беспокоилась обо мне сегодня утром и сердито внушала мне быть немым и не подходить к моленной?
     Становой еще хрипел на улице, но голос его стал дальше и глуше: должно быть, он сошел с крыльца. Залязгал железный ставень, и в пустой моленной это г лязг загрохотал, как гром. Мы выбежали на крыльцо, и я увидел, как становой сам лез по лесенке вверх, заглядывал в щели между резными и накладными наличниками и венцами, засовывал туда пальцы, тряс все оконное сооружение и рычал:
     - Ни черта!.. Никаких следов!..
     Он слез и приказал Мосею перетащить лестницу к другому окну.
     - Николай Иваныч, прошу!.. - пригласил он чиновника. - Обследуйте сами: может быть, у вас глаз острее.
     Чиновник усмехнулся и отрицательно покачал головой.
     - Нет-с, увольте. Я в этих делах профан. Обследуйте сами.
     - Это что значит-с? - с ехидной злостью прохрипел становой. - Хотите на чужой спине проехаться?
     - Я ничего не хочу. Оставьте меня в покое. Потребуйте сведущих людей, пусть они и обследуют.
     - Эт-то кого же? Этих прохвостов и мошенников? Спасибо за совет.
     И он разъяренно полез к другому наличнику. Здесь он задержался дольше и даже сунул свой красный нос в пазуху между стеной и наличником и понюхал раза два старое дерево. Так он облазил все окна и злой возвратился к крыльцу.
     - Пишите акт, Николай Иванович, и обязательно подчеркните, что в этом кулугурском капище, несомненно, работал черт. Наверху, на подлавке, никаких признаков: накаг твердый, без повреждений, пол тоже не поднимался.
     - А если бы и поднимался, - заметил в тон ему чиновник, - то вынести такие громоздкие вещи, как иконы, нельзя: кругом глухой каменный фундамент. Да и проникнуть внутрь человеку невозможно: продухи в один кирпич, да и те законопачены.
     - Можете писать, что угодно, пожалуйста, меня это не беспокоит. Одним словом, чисто сработано. Пусть разбирается в этом сам губернатор. Стоднев, зови на завтрак!
     Пошли! Не забудь распорядиться задать овса лошадям да поднеси чашку водки кучеру. Она тебе все равно дешево стоит - безакцизная. Ну-с, батюшка, остается нам с тобой одно - напиться вдрызг...
     Поп глухо подхохатывал.
     Толстое лицо Пантелея уже расплывалось в угодливой улыбке, и он, ободренный становым, поглаживал свою широкую бороду толстыми пальцами. Гроза миновала, и пpи - став, после яростной вспышки, рвется к богатому столу Митрия Степаныча, где в графине переливается всеми цветами радуги водка. Но сам Митрий Степаныч стоял поодаль, опустив голову. Пощипывая реденькие волоски нл подбородке, он смотрел застывшими глазами в землю. Чиновник почему-то весело усмехался и подмигивал мне и Ку - зярю. Меня особенно привлекал его портфель, сложенный узким голенищем с сверкающими бляшками.
     - Ну, веди, Стоднев! - грохотал становой, подхватывая Митрия Степаныча и попа. - Нечего прикидываться преподобным угодником. Ты такой ловкий пройдоха, что можешь замести любые следы... Тебе бы вместо кулугурского наставника быть главарем шайки воров. А ты, Пантелей, хоть тоже мироед, но в подметки не годишься этому жулику.
     И становой захохотал, в восторге от своего остроумие А Митрий Степаныч оскорбленно и с кротким достоинством пропел дрожащим голосом:
     - Мне обидно и горько, господин становой, как вы меня бесславите. От этой беды я места себе не нахожу Я чую, что это мирские по озорству сделали, а как - ума не приложу. И дела этого я не оставлю. Богом прошу не наводить на меня бесчестия. Вот господин... не знаю, какой его чин... может подумать всякую скверну... тоже и батюшка.
     - Ну, ну, зубы не заговаривай! - хохотал становой. - Пошли! У него, Николай Иваныч, редкостный балык
     F даже есть коньячок с четырьмя звездочками. Батюшке это хорошо известно.
     Чиновник весело усмехался.
     Кузярь засмеялся и победоносно ткнул меня в бок.
     - А что я тебе сказывал, ну? Отгадай загадку: целы двери и окошки, а пропало все до крошки. - И прошептал нетерпеливо: - Это Мосей с Архипом... Окошки с косяками вынули, а потом опять вставили. Вот мастаки!.. Черта с два дознаются...
     Мосей трепыхался, как петух, и ликовал, оскалив стертые зубы. Когда все пошли по луке, а кучер поехал вслед за ними, он забормотал, пощелкивая пальцем по лаптю:
     - Умных-то печаль красит, а дураки - народ веселый.

XXXV

     Мирской сход собирался обычно у пожарного сарая, с коло моленной. Толпа стариков и мужиков, тесно сбитая и будоражная, галдела на всю площадь. Мы, малолетки, всегда сбегались к этой толпе, слушали разноголосый гам.
     Для нас это было развлекательным зрелищем. Мальчишки прибегали и с той стороны, и с далеких концов длинного порядка. Тут уже забывались враждебные отношения между заречниками и нами: мы как будто тоже принимали участие в мирских делах. Здесь завязывалась новая дружба с однолетками той стороны и с теми, кто жил на разных краях деревни. Кузярь был своим человеком среди всех парнишек, и с каждым у него были какие-то свои дела. Он самоуверенно и независимо держал себя в той или иной группе мальчишек, словно обладал какой-то властью над ними. К нему относились с опасливым уважением. Он был в курсе всех событий, которые совершались в повседневной жизни ребят и той и этой стороны. Его проделки с котенком и разгоном арестованной скотины облетели всю деревню и окончательно утвердили его авторитет.
     Шустёнок, сынишка сотского, приземистый, коротконогий, без шеи, подходил ко мне важно, с достоинством взрослого парня, и с хитрой, знающей усмешкой говорил небрежно:
     - Ну, кулугур, как дела? В жигулевке еще не сидел?
     Его маленькие колючие глазки подозрительно впивались в мое лицо. Никто из мальчишек его не любил, и всегда отходили от него с недобрым чувством. Все боялись его и отмалчивались на его злые насмешки и каверзные вопросы Держал он себя со всеми, даже с парнями, заносчиво, дерзко, кичливо и хвастался:
     - Я всех сильнее в деревне: хоть не дерусь, а у каждого душа в пятки уходит. Скажу тятьке чего мне в голову придет, и всякого он в жигулевку засадит.
     Только Кузярь держался с ним независимо и щурился, сталкиваясь с его пронзительными глазами. Однажды я случайно увидел, как Кузярь колотил его за пожарной и приговаривал:
     - Не подглядывай!.. Не подслушивай!.. Не стращай!
     Я, брат, не боюсь твоего тятьки... Я и ему могу гвоздь забить до самой шляпки...
     Шустенок неуклюже отбивался короткими ногами и с жалобной злостью умолял:
     - Не надо... Я не дерусь... Я тебе ничего не сделаю. Ты только при других-то меня не бей. Я тебе в залог пятак дам.
     С этого дня я уже не опасался Шустенка и на его наскоки смеялся ему в лицо и мучил его намеками:
     - Ну, ты не суйся, коротыха! А то, брат, я тебе забью гвоздь до самой шляпки. И в залог возьму не пятак, а гривенник.
     Он растерянно смотрел на меня и сипел:
     - Это ты о чем долдонишь-то? Какой такой гвоздь?
     Какой залог? Погоди, узнаешь, где крысы водятся.
     - Я и так знаю, где крыс ловят. Я и не за пожарной тебя бить буду. Ты нас с Кузярем не шевели...
     - Погоди, - грозил он с дрожью в глазах, - я тебе, дай срок, припомню... покаешься...
     С этих пор мы стали непримиримыми врагами.
     Сход обычно собирался после обхода десятского с палочкой в руке. Этот десятский, белобрысый, без бровей, с желтым клочком бороды, босой, стучал палочкой в окно и пронзительно кричал дряблым голоском:
     - Хозявы! На сход идите! Насчет податей, насчет повинностей...
     Но теперь, в разгар весенней пахоты и посева яровых, сход не собирался. И случилось совсем неожиданно, когда все наши мужики оказались дома и во главе с дедом пошли к пожарной. Со всех сторон села потянулись по зеленой луке старики с палками, молодые мужики и парни. Сход собирался без обхода десятского. Старосты в селе не было: он уехал куда-то по своим торговым делам. Ускакал в город на своем гнедом иноходчике в плетеном тарантасе и Митрий Степаныч. Мы, мальчишки, конечно, тоже побежали к пожарной. Кузярь уже терся в толпе мужиков, которые галдели на всю площадь. О чем они галдели, трудно было понять, но я слышал только отдельные слова: "земля...
     угодье... не давать Стодневу... миром... обчеством... к барину..."
     По селу давно уже судачили о том, что Измайлов продает барскую землю сторонним богачам. Митрий Степаяыч тоже ездил не раз на барский двор и норовил купить двести десятин хорошей земли на той стороне, между березовой рощей и Красным Маром. Эта роща скрывалась в широком долу версты за две от деревни, а Красный Map - высокий курган, похожий на каравай, - стоял одиноко на горизонте за барским двором. Мужики не могли примириться с тем, что этот чернозем, который они по частям арендовали у барина, может ускользнуть от них и попасть в руки Стоднева. Они несколько раз засылали выборных к Измайлову хлопотать о продаже этого угодья обществу. Измайлов прогонял их, но каждый раз обнадеживал - обещал принять во внимание их нужду. В последний раз, зимою, к нему послали Серегу Каляганова и Миколая Подгорнова, смелых мужиков, окончательно сторговаться и закрепить за миром эту землю. Измайлов назначил по сто рублей за десятину и обязывал деньги уплатить в два срока. Мужики стали просить рассрочки на десять лет. Измайлов потребовал деньги "на бочку". И когда "бывалый человек" Миколай Подгсрнов начал убеждать его своим городским говорком, Измайлов схватился за нагайку. Серега рассердился, схватил его за руку и угрюмо посоветовал:
     - Ты, Митрий Митрич, нас не трог: сам знаешь - зашибить могу. Мы пришли к тебе по любовному делу. Мужики на барина горбы ломали, землю потом своим поливали, и, значит, земля нам должна отойти. Все едиио не быть этой землг у мироедов.
     Чтобы отвязаться от этих мужиков, Измайлов дал им какое-то невнятное обещание.
     А теперь стало известно, что землю покупает Стоднев и на этих днях будет эта кутя оформлена в городе. Может быть, Сюднев и уехал-то в Петровск по этому делу.
     Такого многолюдного схода еще никогда я не видал:
     обычно, по созыву десятсгсго, неохотно плелись одни старики, и собранием распоряжался Паителей с писарем. А писарем служил сын Мосея - Павлуха, худой и высокий парень, угрюмый и неразговорчивый, с длинным, тяжелым носом и всегда опущенными главами. Он был как чужой Мосею и держался от него особняком, а Мосею помогал пс пожарному делу и по хозяйству младший сын Микола, подросток, такой же веселый чудодей, как отец, но рослый, как старший брат.
     Атаманом этого многолюдного схода объявился совсем неожиданно Микитушка. Его подняли на роспуски, где лежи ли багры и лестницы, и он поклонился в разные стороны.
     Вся толпа замолчала и плотно сгрудилась вокруг него. Спокойно и внятно он заговорил, не повышая голоса:
     - Мужики, вы меня подняли над собой и хотите услыхать слово истины. Не отрекаюсь. И правды ради ничего не устрашусь. А правда каша - труд на божьей земле, труд без лихоимства. Мятрий Стодиев с виду богослов, а в душе - лжец и убквец правды. Мир-то замыслил он ограбить. Землю, которую возделывали наши деды и прадеды, отнять у нас хочет. Враг он наш, а яе друг и учитель. Пойдем к барину всем миром и скажем ему: "Земля наша, мы с трудом вросли в нее, и выдрать корни наши из нее никто не в силе и не вправе. Барин не должен идти спротъ мира..."
     Кто-то надрывно крикнул:
     - Микита Вуколыч, а ежели барин-то прогонит от себя мир-то? Они, собаки, с миром не считаются...
     Кто-то не утерпел и с злобным смехом перебил первого
     - Они на мир-то - с матюками да нагайками, а перед богатыми - горницу нараспашку...
     И еше кто-то добавил:
     - Нам-то ближе тюрьма, а им - золота мошнаТолпа заволновалась, заворошилась и опять загалдела Микитушка сурово и обличительно оглядел всех и поднял руку. Толпа опять смолкла и с нетерпеливым ожиданием уставилась на него.
     - А ежели, мужики, барин нас отрикет и богатством Мктрия и лжой его прельстится... - Он замолчал и с пытливым вопросом в глазах медленно оглядел толпу. - Готовы ли вы, братья, дружно правды добиваться?.. Ежели нет у вас веры да ежели отрекаться будете, как Петр от Христа, лучше по домам расходитесь...
     - Готовы, Микита Вуколыч! Все пойдем.
     - Знамо, пойдем! Спротъ мира-то никакой барин не устоит.
     Среди гвалта надрывался голос Ваньки Юлёнкова:
     - Все едино, мужики... миром весь свет держится...
     С осьмины и лихая беда не столкнет...
     Отец стоял поодаль с Миколаем Подгорновым, бывалым мужиком, и о чем-то с ним разговаривал, неодобрительно поглядывая на толпу. Миколай, стриженный под польку, в брюках и пиджаке, хотя и босой, смотрел на мужиков с недоверием.
     Микптушха угомонил голпу и решительно, сурово объявил:
     - Ежели не отступи гесь ца ежели барин миру откажет, всем выезжать с сохами и запахивать барскую землю. Всем миром, на всем угодье... И так... без межей бы... обчей помочью...
     Кто-то ехидно перебил его:
     - Да ведь без межей-го... да общей помочью... без порток останешься... Чай, мы не святые...
     Микитушка не ответил на выкрик и закончил с торжественной строгостью:
     - А сейчас пойдем все до единого, от малого до старого. Я вожаком с вами псйду, а рядом со мной размилый и неотступный Петруха Стоднев и Фома Селиверстыч.
     С палкой в руке, с высоко поднятой головой Микитушка вышел из толпы, а по обе стороны от него Петруха Стоднев и дедушка. Как всегда, Петруха одет был пристойно - в сапогах, в чистой красной рубахе, подпоясанной ремнем, и в картузе. Лицо его было озабоченно, зздумчяво, бледно.
     Дедушка, тоже с палкой в руке, тоже в сапогах, шел истово, покорно, опустив брови на глаза. И по лицу его видно было, что он поневоле выполняет згу повинность, хотя и доволен честью, которую оказал ему мнр. Впереди них вышагивал, размахивая руками, Кузярь. Мне тоже хотелось подбежать и пойти рядом с ним, но я не мог побороть страха перед дедушкой.
     Вся толпа потянулась за Микитушкой, Петрухой и дедом. Лохматые, бородатые, в домотканых рубахах и портках, мужики и парни длинной гурьбой пошли мимо нашего прясла, вниз, к ветлам. По этой дороге, самой короткой, бабы ходили за водой к колодцу. За колодцем через речку были перекинуты жерди. Но речка была мелкая, прозрачная, с песчаным дном, а на перекатах в разноцветных камешках, и люди переходили ее вброд.
     За пряслом стояли бабушка с матерью и Катя. Когда ч вместе с шайкой парнишек хотел побежать сбоку толпы, мать тревожно позвала меня, а бабушка простонала:
     - Не ходи... и ке думай бежать с ними на барский-то!
     Там собаками затравят. Еще не знай чего будет. Может, и лиха беда случится.
     Мать так умоляюще и боязливо смотрела на меня своими большими страдальческими глазами, что я от жалости к ней не мог двинуться с места.
     Когда передние переходили речку, задние только еще подходили к спуску. Но ушли не все: кое-кто из мужиков, опасливо оглядываясь, пошел обратно по луке. У пожарной вместе с Мосеем стояли два высоких мужика: старший сын Мосея Павлуха и сотский Гришка Шустов. Павлуха стоял угрюмо и молча, а сотский грозил кулаком вслед толпе и матерно ругался:
     - Я вам покажу, елёха-воха! Ишь бунтовать вздумали...
     Видал? Петруха-то Стоднев - в вожаках вместе с Микитой.
     Ну, хоть Микита-то безумный, елёха-воха. А Петруха - что? Мстит брату-то. Сидел в остроге и еще насидится.
     В моем участке - да бунт! Мысленное ли дело!
     Он подхватил писаря под руку, и они широко зашагали по луке на длинный порядок.
     Мы долго стояли у прясла и смотрели, как толпа поднималась на барскую гору, как по одному, по два отставали мужики от хвоста толпы и расходились в стороны. Но гурьба людей все-таки была большой и плотной. Следили мы за ней до тех пор, пока она не скрылась за ребром крутого длинного обрыва на той стороне.
     Катя веселыми глазами провожала мужиков и смеялась:
     - В кои-то веки взялись за ум наши вахлаки! Я бы тоже пошла впереди. Хуже я Юлёнкова, что ли? А нас, баб, и за людей не считают. Какой бесстрашный Микитушка-то! За правду он и жизни не пожалеет. А Пете Стодневу и цены нет.
     - Ох, дураки, дураки!.. - приговаривала бабушка со слезами на глазах. - Куда пошли, зачем пошли!.. Рази можно спроть барина свару заводить? Ведь в бараний рог согнет... С сильным не борись, с богатым не судись... И чего это отец-то наш ввязался на свою голову?..
     Катя смеялась.
     - Тятенька никогда не спустит, ежели кусок урвать можно. А за землю он и голову заложит.
     Мать оживилась и стала торопливо рассказывать, как они вместе с бабушкой Натальей странницами попали в село, охваченное бунгом, и едва унесли ноги.
     Мне было обидно, что меня не пустили с мужиками на барский двор, и я мучился от зависти к Кузярю и другим парнишкам. Почему Кузярь пользуется свободой и делает, что хочет, а я в неволе и должен делать, что мне велят? Кузярь и дома держит себя так же вольно и независимо, как и на улице: отец его - Кузьма, которого все звали КузяМазя, был смирный, молчаливый, ушибленный бедностью мужик. Почему-то у него постоянно дрожали руки, и он как будто боялся взять топор, грабли, лопату. Сынишку он совсем не замечал, а когда встречался с ним, в глазах его вздрагивало удивление.
     Мать, Груня, постоянно кричала и на сынишку, и на мужа, и на кур, и на все, что попадалось ей под ноги. Даже на улице, с коромыслом на плече, встречаясь с бабами, крикливо жаловалась на свою несчастную жизнь.
     Но Кузярь чувствовал себя между отцом и матерью