но на барский двор.
     Вслед за ним поехал на плетеном тарантасе и Митрий Степаныч. А на третий день к его крыльцу подъехал с колокольчиками становой с двумя верховыми полицейскими. Вечером, когда мужики приехали с поля, побежал по селу от окна к окну десятский с палкой и завыл надорванным голосишком:
     - Хозявы, на сход идите! . Становой приехал... Барин прибудет... Идите сейчас же... да чтоб ни у кого брюхо не болело...
     Мы сидели за ужином и, по обыкновению, молчали. Отец сидел на краю стола и не отрывал угрюмых глаз от ложки. Когда раздался стук в ставень и заскрипел надсадный голос десятского, отец быстро вышел из-за стола и скрылся за дверью. Дедушка перекрестился и с ужасом в глазах оглянулся на окно.
     - Невестка, скажи Васяньке. чтобы на схоз шел. Я на ногах не держусь: всю спину разломило.
     Бабушка с сердитым упреком сказала:
     - Иди, иди, отец. Не с тебя, а с других спросится: ты на поле не ездил. А Васянька в тот же день домой воротился.
     Иди с молитвой, надень полушубок и валенки, - с недужных взять нечего.
     Дед послушно вылез из-за стола и, охая, больным шагом побрел к кровати, накинул полушубок, бабушка достала с печи валенки, и он зашаркал в них к двери.
     - Анна, - слабым и кротким голосом проговорил он, опираясь о косяк, - возьми лестовку, помолись перед Спасом... свечу затепли...
     - Иди с богом, отец, помолюсь.
     Как только он прошел мимо окон, все сразу же засмеялись. Катя хохотала громче всех и выкрикивала:
     - Вот так дому голова!.. Ведь как притворился-то!.
     Я - не я, и лошадь не моя... Ты бы, мамка, его на сход-то на руках отнесла... Со своими-то ох какой грозный, а дошло до дела - караул! "Анна, помолись!.."
     Смешливый Сема сполз под стол и визжал там, как поросенок. Мать смеялась несмело, с оглядкой, с мучительной судорогой в лице. Даже бабушка тряслась всем телом, зараженная смехом детей. Только Тит изо всех сил старался быть недовольным, но и его разбирал смех. Чтобы заглушить в себе клокочущий хохот, он хмуро угрожал:
     - Ежели б тятенька услыхал, он вам холки-то набил бы... Над тятенькой грех смеяться... да еще над хворым...
     Катя сделала испуганное лицо и высунулась из окна.
     Растерянно и встревоженно она хлопнула себя руками по бедрам и упавшим голосом крикнула:
     - Титка, беги! Сейчас же беги! Тятенька-то как пьяный, качается. Поддержи его под руку и тихонько веди на сход-то.
     Бабушка не на шутку забеспокоилась и застонала:
     - Иди, Тита, помоги отцу-то. Беда-то какая!
     Тит нехотя вылез из-за стола и заныл:
     - Да-а, иди вот... Обижать-то его вы с браткой горазды, а я - веди-и... Я вот нажалуюсь ему, как вы над ним
     смеялись.
     Катя озорно подмигнула матери и с кроткой угрозой заторопила Тита:
     - Знамо, пожалуйся... Иди-ка, иди!.. А то я тятеньке-то глаза открою, как ты по клетям да амбарам, как мышь, елозишь да в норки свои по зернышку тащишь...
     Тит побледнел и опрометью выбежал из избы. Когда пробегал мимо окна, погрозил Кате кулаком.
     - Я тоже знаю... Знаю, как ты Яшку-то Киселева закрутила...
     - Ну, то-то! - весело подбодрила его Катя. - Вот мы с тобой и квиты - И раскатисто захохотала. - В кого это он, мамка, такой сквалыга уродился? Все тайком, все молчком, везде шарит, как воришка, да тащит в разные потайные места. А притворщик-то какой! Тятеньку-то вокруг пальца обводит...
     Бабушка с безнадежной скорбью отмахнулась от нее.
     - Ты уж молчи, Катька. Сама-то как кобыла необъезженная лягаешься, и узды на тебя нет. В нашем роду и девок таких не было.
     - Значит, надо было, чтоб такая уродилась. Да уж одром и батрачкой не буду и всякий кулак обломаю.
     Мать не отрывала от нее глаз и любовалась ею с завистливой печалью и восторгом в глазах. Бабушка тряслась от смеха, но сокрушенно бормотала:
     - Девки-то все статятся, все норовят быть скромницами, а ты, как Паруша, не в пример мужику - охальница...
     - Да, уж ездить на себе никому не дам... Вот к Киселевым в семью войду - сама хозяйкой буду.
     Бабушка в ужасе замахала руками.
     - Что ты, что ты, Катька!.. Постыдилась бы... Аль тоже эдак девке держать себя?
     - Ну уж, мамка... помру, а не допущу, чтобы меня заездили, как невестку. Погляди на нее: всю изломали да испортили... и на человека не похожа. А девка-то была какая!
     И певунья, и звенела, как колокольчик. Краше баушки Паруши и бабы нет: у ней только уму-разуму и учиться.
     Мать поднялась из-за стола с тоской в глазах, залитых слезами.
     Сема незаметно исчез из избы. Я выбежал на улицу и пустился по луке к пожарной. Там уже шевелилась и гудела большая толпа мужиков, а с разных сторон - и с длинного порядка, и с той стороны - по двое, по трое все еще шагали старики с подогами в руках, в домотканых рубахах и портках. Вечер был тихий, на западе горела оранжевая пыль, а на востоке, за нашими избами, небо синело свежо и прохладно. Красные галки устало летели на ту сторону, в ветлы, и орали. Внизу ссорились лягушки: "Дуррак, дуррак!.." - "А ты кто такая?.." С крутой горы на той стороне, мимо избушки бабушки Натальи, поднимая пыль, сбегало стадо коров и овец. Они разбредались в разные стороны по горе и низине и мычали. Одни из них шли к реке, на наш берег, другие останавливались и щипали траву. Бабы и девчата хлестали их по спинам и торопили домой. Кое-где певуче манили девичьи голоса: - Бара-аша, бара-аша!..
     Но ни говор толпы у пожарной, ни крики девчат, ни кваканье лягушек на речке не беспокоили той вечерней тишины, которая как будто спускалась в эти задумчивые часы с неба и плавно оседала на землю. На усадьбах, за длинным порядком, у гумен, очень четко крякал дергач, и ему отвечала откуда-то издали перепелка. И на пепельно-красном клубастом облаке, которое густо поднималось из-за соломенных крыш, два черных ветряка тянулись к небу, словно руки в длинных рукавах молили о пощаде. И когда я стоял и смотрел на эти неподвижные крылья, я вспоминал об убитой Агафье Калягановой и о матери, которая стояла перед ней с поднятыми руками и с широко открытыми глазами, полными страдания.
     Мимо пролетел серый барский жеребец в яблоках, запря- женный в дрожки. На них верхом сидел Измайлов с выпученными глазами, натягивая красные вожжи. Позади прижимался к его спине Володька. За ними в плетеном тарантасе - становой вместе с Митрием Степанычем.
     Измайлов ловко осадил жеребца, легко соскочил с дрожек и бросил вожжи в руки Володьки. Он приложил искалеченную ладонь к белой фуражке и строго, по-солдатски крикнул:
     - Здорово, мужики!
     В ответ Измайлову вздохнул разноголосый гул. Становой картуза не снял, не поздоровался, а широкими шагами прошел к столу, где почтительно стояли староста Пантелей и писарь Павлуха. К становому подскочил сотский с шашкой на боку, в пиджаке, в сапогах и, отдавая честь, что-то пробормотал ему, выкатывая белки. Измайлову очистили дорогу, и он стал около стола, оглядывая толпу строго и насмешливо. Митрий Степакыч прошел тоже ближе к столу и скромно стал за спиной Пантелея.
     На тесовую гнилую крышу жигулевки сел сыч, потрепал крыльями и пронзительно крикнул: "Ку-ку-квяу!" И все почему-то повернули головы на этот крик.
     Это был необычный сход: мужики стояли хмуро и опирались на толстые колья, а старики сгрудились отдельно с клюшками и подожками. Без палок стояли дедушка и Петруша Стоднев. Колья с шершавой корой вонзались в траву, стояли частоколом и как будто отделяли мужиков от начальства.
     Пристав выпучил глаза на колья и, указывая на них пальцем белой перчатки, что-то лаял старосте в бороду. Потом прохрипел:
     - Это что такое за канальи? Поч-чему приперлись сюда с дрючками, как разбойники с большой дороги?
     Мужики угрюмо молчали, и мне показалось, что они вцепились в колья еще крепче.
     - Кому говорю? Перед кем стоите с дрючками? Мерзавцы! - Он подскочил к Ларивону, рванул у него кол из рук. - Долой, дрючок, негодяй!
     Мужики заворошились, загудели и зашевелили кольями.
     Ларивон рванул кол к себе.
     - Отойди, становой!.. Отойди от греха!..
     И, большой, тяжелый, напер на пристава. Кто-то потащил его назад.
     - Эт-то что так-кое, подлецы? Бунт?..
     Но Измайлов вдруг скомандовал:
     - Назад, становой! Успокойтесь! Прошу не бушевать.
     Я не вижу никакого бунта.
     Он судорожно затеребил изуродованными пальцами седую бородку и с треском в голосе набросился на мужиков:
     - Кто это вбил вам в башки дурацкую мысль, что моя земля - это ваша земля? С неба вы, что ли, свалились? Ну, что же, похозяйствовали два дня, подняли зябь... Правильно! Вовремя! Пожертвовали пахотой на своей земле. Хорошо ! Трогательно! - И глаза его нагло смеялись, оглядывая головы мужиков. - Спасибо, братцы, за работу! Услужили!
     Земля теперь не барская и не ваша, а Стоднева. Вот он, прошу любить и жаловать. Он же вас и отблагодарит, как ему понравится. Всё! А самоуправством не занимайтесь: невыгодно - в дураках останетесь, как сейчас.
     Мужики загудели, и отдельные голоса выкрикнули:
     - Наша земля!.. Деды и прадеды на ней трудились!
     - Барин, ни тебя, ни Стоднева не допустим... Где словото твое?.. Сулил, играл с миром-то...
     - Драться будем, барин!.. Без кольев не обойдется!..
     Измайлов засмеялся и с дребезгом в юлосе обратился к Стодневу:
     - А теперь, Стоднев, сам умиротворяй народ. Это же твое стадо.
     Митрий Степаныч, бледный, с затаенной улыбочкой, шагнул к столу.
     - Мужики, чего это вы? Как же это вы бога-то не боитесь? Разве можно на сход с черными мыслями являться?..
     Господь-то все видит и не спустит нечестивцам. Тут дело полюбовное, законное. А где это видано, чтобы с кольями спроть закона идти?.. Бог не потерпит этого греха, мужики.
     Толпа забунтовала, зашевелила кольями, замахала руками. Бородатые лица с ненавистью уставились на Стоднева, и казалось - сейчас люди бросятся на него и замолотят дрючками. Митрий Степаныч смущенно улыбнулся и сокрушенно махнул рукой.
     Измайлов быстро, как молодой, вышел из толпы, вскочил на дрожки и рысью поехал обратно.
     Мужики проводили Измайлова враждебными взглядами.
     Кто-то надорзанно крикнул:
     - Это как же, мужики? Дураками были, а сейчас дураки вдвое? Эх, пеньки, слюни распустили!.. С кровью ведь землю-то отдирают...
     Миколай Подгорнов шлепал по спине лохматого Ларивона и задиристо посмеивался:
     - Ну-ка, Ларивон Михайлыч, ликуй ныне и веселися!..
     Хотели в рай, а попали на край, где горшки калят... Поздравили вас и отблагодарили... Уж больно ты с охотой пахал-то!.. Прямо земля кипела...
     Ларивон злобно сжал кулаки.
     - Молчи, шабер! Не вводи в грех... на убой пойду...
     Между мужиками метался Кузярь и, сцепив оскаленные зубишки, скулил сквозь слезы:
     - Бунтовали, черти... стеной шли... На кулачках деретесь, а тут башки в землю...
     Его толкали и угощали подзатыльниками.
     Хрипло лаял усатый становой и, потрясая нагайкой, таращил на мужиков глаза.
     - Ах вы, рыла овчинные!.. Туда же, бунтовать, чужую землю захватывать... Я вас проучу... в бараний рог согну.
     Ну-у! Кто здесь у вас заводила? Ведите его сюда, прохвоста! Ну? Кому приказываю?
     Мужики тяжко молчали и не шевелились, загораживаясь от него кольями. Становой свирепо ворочал белками и хлестал нагайкой по столу. Староста стоял, как слепой истукан, а высокий Павлуха тускло смотрел в ноги мужиков, и мне казалось, что он скучает. На речке, под яром очень отчетливо кричали лягушки: "Дуррак! Сам дуррак".
     Одинокий голос выкрикнул:
     - Мы все... миром... без заводилов... мы не заводные...
     А землю не отдадим... Ноги Митрия там не будет...
     Его поддержал глухой ропот толпы. Староста испуганно отпрянул назад и растерянно схватился за бороду. Митрий Степаныч скромно стоял в легкой черной бекешке за старостой и обиженно усмехался.
     Становой хрипел:
     - Это какой там кобель огрызается? Выходи сюда! Писарь, узнай, что это за мерзавец.
     Но писарь не пошевельнулся, только скривил рот в кривой усмешке.
     Среди гнетущей тишины голос Микитушки, твердый и безбоязненный, показался мне гулким.
     - Ты, становой, народ не обижай. Народ тебе не скотина.
     Пантелей сделал страшное лицо и замахал на него руками:
     - Одурел ты, Микита Вуколыч. Уйди и молчи!.. Уйди от греха!
     Но становой не взбесился, а ухмыльнулся и задергал пальцами усы.
     - Ну, продолжай! Я так и знал, что ты пустишь свою мельницу. Ты, оказывается, не только проповедник, но и главарь. Прожил жизнь, старик, а ведешь себя как полоумный. Народ возмущаешь.
     - Народ правды взыскует, - гулко оборвал его Микитушка. - А за правду я живота не пожалею. Зачем у него, у народа-то, этот живоглот земчю уволок? Мы по добру и помилу землю-то у барина купить хотели, а он с кровью ее у нас отрывает... Ведь он из народа все соки выжмет - по миру пошлет... Как терпеть народу-то? Где правда-то?
     - Вот она где правда, бородатый дурак!.. Я тебе покажу, какая это правда!
     Становой рванулся к Микитушке и со всего размаху ударил его нагайкой. Толпа охнула и подалась назад.
     Кто-то в отчаянии выдохнул:
     - Братцы! Мужики! Порет он Мккитушку-то... полосует...
     Ларивон бросился с колом к приставу.
     - Не замай старика, становой! Башку размозжу!
     Подскочил и Ванька Юлёнков, тоже с колом, и поднял его над головой. Лицо у него исказилось отчаянием. На них набросились полицейские и оттолкнули их назад. Но Ларивон и Юлёнков с дикими глазами рвались к приставу.
     Становой, взмахивая нагайкой, кинулся к ним.
     - Запорю, разбойники! Бунтовать? С кольями? В тюрьме сгною!
     Петруша вцепился голой рукой в руку пристава и с улыбкой уверенного в себе человека сказал спокойно:
     - Вы, ваше благородие, рукам-то волю не давайте. Разве можно старика бить? Старик правдивый... И вам ничего обидного не сказал.
     - Ты кто такой?
     - Я - Стоднев.
     - Ага, это ты острожник и вор?
     - Я не острожник и не вор. Вы это сами знаете, и нехорошо вам это говорить, как начальству...
     Он выпустил руку пристава и шагнул назад, отталкивая Микитушку в толпу. И тут же строго приказал:
     - А ты, Ларивон Михайлыч, и ты, Ваня, отойдите, не беситесь.
     - Арестовать! - рявкнул становой. - Сотский! Староста! Сейчас же их на съезжую: я там с ними поговорю особо. А вы, бараны... вон по домам! Слыхали вы, что вам Митрий Митрич сказал? Землю вспахали - добро! Стоднев вам только спасибо скажет. А за то, что вы самовольно, скопом, по-бунтарски, - за это шкуры спущу.
     Сотский Шустов пробрался к Микитушке и подцепил его под руку, но Микитушка оттолкнул его.
     - Отойди, сатана!
     И я увидел залитое кровью его лицо.
     К Петруше сотский подойти не посмел, но стал позади него с грозным лицом, пожирая глазами пристава.
     Ларивон ::с вытерпел и с воем бросился к Микитушке с Петр ушей:
     - Микита Вуколыч! Петя! Чего это делается? Мужики, не давай! Мы все сообча... Миром пахали... все там были...
     а Микита Вуколыч да Петруша в ответе?
     Он отшвырнул сотского в сторону, подхватил под руки Микитушку и Петрушу и повел их в толпу.
     - Стой! - рявкнул становой. - Куда? Кто ты такой?
     Урядник, сюда! Староста, писарь! Окружить всех троих!
     И он с безумными глазами начал хлестать нагайкой и Микитушку, к Ларивона, и Петрушу. Явились двое урядников и вместе со старостой к сотским сдавили всех троих и схватили их за руки. Петруша странно улыбался и пристально смотрел на брата, который по-прежнему стоял у стенки сарая и скорбно качал головой.
     Но произошла суматоха, словно началась драка: толпа с кольями сбилась в густую кучу, проглотила Микитушку с Петрушей и двинулась по луке вниз, к речке.
     - Пошли, ребята!.. В поле пошли!.. Мужики, не отставай! Мы свое знаем...
     - Пущай только нагрянут, мы их встретим гостинцами.
     Кузярь, скорчившись, сидел на старых пожарных дрогах с баграми и лестницами и плакал.
     Староста и урядники шагали обратно, всклокоченные и смущенные. Митрий Степаныч подошел к приставу и прошептал ему что-то в ухо. Становой дернул головой, сорвал фуражку, бросил ее на стол и усмехнулся.
     - Превосходно! Очень умно, Стоднев!.. Пускай разбредаются по своим логовам. А тех, с кольями... я их, подлецов, всех перевяжу... выпорю и сгною... Староста! Поехали к Стодневу!
     А ночью арестовали и Микитушку, и Ларивона, и Ваньку Юлёнкова. Петрушу не тронули. На мужиков в поле налетели верховые и разогнали их по одному. Ночью же и Ларивона и Юлёнкова избили и отправили в волость. Там продержали их три дня и отпустили домой.
     Ларивон потом бродил с ведром браги и пьяно рыдал:
     - Шабры! Люди мои милые!.. Сгиб наш Микитушка...
     за нас живот положил...
     И он падал на землю и бился лохматой головой о пыльную дорогу.
     С тех пор Микитушка пропал без вести. Старуха его вскоре умерла, а его будто бы сослали куда-то далеко, в Сибирь.
     Жизнь опять пошла тихо и мирно. Мужики с бабами до солнышка уезжали в поле - мужики пахать душевые и арендованные клочки, а бабы - полоть просо.
     Раза два я заходил к бабушке Наталье, но она лежала совсем маленькая, восковая, костлявая и не узнавала меня.
     Горбатенькая Лукерья сидела безучастно за столом, вязала чулки и тоненьким старушечьим голоском читала наизусть псалмы или пела духовные стихи.
     Когда я пришел во второй раз, она посоветовала мне:
     - Ты простись с баушкой-то: она уже без языка ведь...
     Ночесь бормотала, бормотала и тебя все звала... Тебя и Настеньку с Машаркой... Ты уж, милый, не ходи больше: не тоже в твои годы смертушку встречать. Поклонись баушкето... Сделай земной поклон и иди.
     Я послушно ткнулся головой в пол у кровати и заплакал. Своим маленьким сердцем я больно пережил в эту минуту потерю близкого и родного человека. Бабушка Наталья как будто напутствовала меня своей богатой жизнью Она открывала передо мной необозримые просторы полей и дорог. Людям трудно живется: бедность, безземелье, барщина, притеснение от богатых... А ведь каждому радости хочется, каждому солнышко светит, для каждого земля - мать родная: и поит, и кормит, и творит всякие щедроты, и ласкает неописанной красотой... Жить бы, жить да ликовать... Только богатые да знатные все это добро-то отнимают у человека. От этого и страданья, и муки, и бездолье. Но не убьешь у человека его души, его мечты о счастье, его тоски о вольной воле...

XXXIX

     Троицын день был девичьим праздником. Девки наряжались в яркие сарафаны, белые, красные, зеленые, и повязывали алые и желтые полушалки. Вся деревня цвела хороводами, и они похожи были на радужные вихри. В знойном воздухе с разных сторон волнами плескались песни. После обедни в церкви, когда отзванивали трезвон, девки и парни собирались на луке, а потом большой цветистой толпой с песнями шли мимо дранки через речку на ту сторону и по околице - в березовую рощу. Густой мохнатый лес тянулся по широкой лывине версты на две, и вековые березы спускали до самой земли свои зеленые космы. Хорошо было молчать и слушать шелест листьев и далекий лесной гул, как шум весеннего ливня. В зарослях молодых березок и осинок, в листьях которых пересыпались серебристые и голубые искры, весело было вспугнуть зайца, который убегал, вскидывая своим кургузым задом. Посвистывая, порхали разноцветные птички, стучали носом дятлы, как молоточками, и высоко в гущине ветвей и листьев пели флейточками какие-то давно знакомые птахи. Я очень любил этот березовый лес, его шум и влажный запах травы. Но ходить туда приходилось редко - только тогда, когда наши пахали барскую землю и жали хлеб. Один же я ходить туда не отваживался - боялся объездчика Дудора.
     В троицын день девки уходили туда вигь венки и обряжать себя ветками березы. На дне лывины в обрывистом овражке звонко играл в камнях ручей. Зцесь много было родников, которые прорыли себе нсркк под обрывчиками.
     Очень чистая вода выбивалась и по краям ручья, в тихих лагунках. Ключики сорошили мелкий песок и фонтанч