- Уже расшифровано,- отвечает он скромно.
   - Поделитесь, если не секрет,- не унимается Светлана Усик.
   - "Я родилась от афинской матери и от отца из Гермиона,- четко
произносит юный бородач, не сводя глаз с Инны Ягннч,- а имя мое Теодора. Я
видела много стран и плавала по всему Понту, потому что мой отец и мой муж
мореплаватели. Воистину счастливы были мои дни среди любвн и муз!.. И
совсем молодой, родив дочь, похожую на меня, я среди светлых надежд и
жизни покинула этот солнечный мир, переселившись п бесконечный край -
хадес..."
   - А дальше? - ночему-то волнуясь, спросила Инна.
   - Дальше мрамор выщерблен...
   Инна знает этого парня, однажды познакомили их в районном Доме
культуры. Для нее есть в нем что-то привлекательное (только не борода!),
глаза такие доверчивые, наивные чуточку, а порой вспыхивают даже
вдохновением, ото когда парень начнет рассказывать о своих погребенных под
вековыми пластами городищах, о поэме античных степей - золотой пекторали -
или о других новейших находках в здешних краях. То, что для других просто
черепок или бляшка, для него вещь уникальная, можно заслушаться, когда он
доискивается в выкопанных предметах магического, священного содержания, в
какой-то бытовой вещи рассмотрит, скажем, античный амулет, который должен
был охранять стспняка-скифа от злых духов, от вреднющих глаз, от поражения
в бою и других напастей.
   Росавский почему-то был уверен, что интерес Инны к археологии - не
простое девичье любопытство, а нечто большое, потому и снабжал ее книгами
по античности, альбомами, где так ярко и красиво воссозданы художественные
изделия мастеров тех времен, когда человек еще ощущал свою близость с
птицей п зверем, с растением, зерном, лесным или водным
божеством...'Девушку в самом деле волновал мир бурных античных фантазий,
поэтичной любви и диких вакханалий, мир, в котором юноша-археолог
чувствует себя так уверенно и свободно. Память у него с электронной
машиной могла бы соревноваться: нориу?
   в голове целые поэмы Овидия и трактаты древних авторов, в день
знакомства декламировал Инне большой отрывок из произведения врача
предавних времен Гиппократа "О воздухе, воде и местности", теперь вот с
такой же страстью прочел послание этой Теодоры, отчеканил твердо, нигде;
не запнувшись,- сразу и не поймешь: сегодня расшифровал или где-то вычитал
раньше? И почему прежде всего ен, Инне, адресовал он этот текст, этот
странный голос античности? Когда это было! А вот поди ж, тронула душу эта
горячая исповедь молодой женщины из древнего мира, женщины, которая,
видно, обладала поэтичной и. тонкой натурой,- повстречайся Инна с нею в
жизни, наверное, подружились бы... И взаправду ведь встретились - через
тысячи лет! Когда он читал, то, странное дело, текст обретал в его устах
какое-то словно дополнительное, для других скрытое значение. Да еще его
неотрывный взгляд. Явно он выделил ее, Инну, среди других, прежде всего ей
адресовал волнующую исповедь Теодоры - девушка это сразу почувствовала...
Только почему же именно ей, Инне?
   Когда через некоторое время археолог стоял рядом с нею у крепостного
вала и, склонившись, снова повел речь о раскопках, Инна и па этот раз
уловила в его словах трт более глубокий, дополнительный смысл, который
предназначался лишь для нее. Было ей интересно слушать о скифах, об их
отваге и рыцарстве, отмеченных еще Овидием. А скифянки, судя по
украшениям, обладали незаурядным вкусом. Просто модницы степные!
   - А все-таки, почему вон та башня Овидиевой называется? - кивнула Инна
на самую высокую из башен.. - Ведь Овидий не мог быть здесь?
   - Отчего же не мог? - оживился парень.-.Исследователи, конечно,
считают, что не бывал он тут. Я же придерживаюсь совершенно иного
мнения... Уверен, и, тут топтали пыль и оставляли следы на снегу его
легкие римские сандалии. И так ли уж основательно все исследовано;?
   Разве исключены открытия не менее поразительные?
   Местом ссылки для него была Истрия, теперешняя Задунайщина, это верно,
но кто мог помешать ему обследовать и весь этот для него по тем временам
Север, посетить эти нынешние наши края? В конце концов, он мог и
самовольно отлучиться, как Шевченко, когда вопреки царским запретам пошел
с экспедицией обследовать Аральское море,..
   Легче всего сказать: не был. Трои тоже не было, пока не нашелся
смельчак, который пришел и откопал ее из-под наслоений веков. И только
потому, что поверил Гомсровым поэмам.
   Почему же не может нечто подобное случиться и здесь?
   Чем, например, объяснить тот факт, что поэт располагал обширнейшими
сведениями о степных племенах, об аборигенах этого побережья? Ведь
неопровержимо доказано, что среди гетов были у Овидия настоящие друзья, он
пробовал даже песни свои слагать на здешнем языке... Нот, наука еще скажет
свое веское слово, и товарищ Овидий, я верю будет прописан и тут.
   Горячность парня нравилась Инне, чувствовалось, что не раз он обо всем
этом думал, имеет на историю свой взгляд, не заемным, собственным умом
живет, сам доискивается истины. И те древние, исчезнувшие в туманах веков
племена, похоже, были для него далеко не безразличны, он словно бы искал
среди них свой генеалогический корень и яростно защищал их перед кем-то,
   - Жаль, что люди, сооружавшие курганы, не знали письменности, хотя,
впрочем, и это еще бо-о-льшои вопрос! - горячо продолжал он.- Знали или
нет, со временем выяснится. Но что уж совершенно ясно - духом они были
высоки. И Овидий, изучая их, именно это я уловил К Овидию вы явно
неравнодушны...
   Он заслуживает этого! Вот вы зубрите латынь для рецептов,- почему бы не
взяться проштудировать в ориги нало его поэмы? Но и в них далеко еще не
все расшифрова но. Что, скажем, означает эта его таинственная птица
Ибикус, упрятанный символ, которому мировая наука до сих пор еще не может
найти объяснения? Таинственны и сами причины ссылки, дикий и непонятный
гнев всемогущего Августа... Как видите, тут еще множество белых пятен,
нераскрытых скобок, загадок неразгаданных.
   Когда говорил о гневе римского властелина, чувствовалось, что и сам
наполняется гневом против его произвола.
   Кому-кому, а цезарям от этого парня доставалось поделом, от него им не
было пощады. Не скрывал, что все его симпатии на стороне тех, кто и в те
далекие времена пестовал здесь виноградную лозу, жил честным трудом,
древнее поле пахал оленьим рогом... А те римские хищники протянули
разбойные свои руки и сюда: на одном из барельефов отчетливо видно, как
они закалывают местных людей своими короткими мечами, одного великана
бородатого повалили, заковывают в црпи - будет для них еще один
гладиатор...
   Не стыдились, разбойники, такими неприглядными делами похваляться на
барельефах!.. В честь учиненной резни даже монумент соорудили в степи за
Дунаем. Известно, какая участь ждет грабителей и их сомнительную славу:
   прошли века, и потомки гладиаторов, степные пастухи, растащили во все
стороны их белый мрамор, сделали из него корыта - поить скот! Глыбу с
императором Тройном постигла именно такая участь - стала поилкой для овец.
   Ну, позднее наш брат-археолог все это, конечно, собрал, стащил в музей,
для нас такие вещи всегда ценность, но можно понять и тех, которые будто в
отместку поили овец нч белых императорских мраморов!..
   Заинтересовал археолог Инну и рассказом о недавней находке своих
задунайских коллег: нашли отлитое в бронзе изображение фантастического
змея, страшной какой-то химеры, которая, безусловно, таит в себе пока еще
нам неясную, скрытую символику. Змей огромный, тело покрыто чешуей, хвост
львиный, а голова овцы или собаки...
   Разве не загадка?
   - Главное, что чуб и уши людские! А морда таит что-то похожее па
улыбку, странную, едва заметную... Как это понимать? Кто ответит? О,
сколько тут еще загадок! Да разве мы и сами для себя нс загадка?
   - Почему вы так считаете?
   - А вам все до конца уже ясно? Коли так, объясните мне, почему человек
из пещеры сумел так круто и стремительно подняться, по каким ступенькам
шел он из тех дальних темных времен к своим вершинам? И всегда ли шел
строго по восходящей? В чем он стал сильнее, богаче, а в чем остался и
ныне таким, каким был в древности?
   Страсть к познанию, поиск - может, только это и постоянно. Олений рог
сменили на трактор, галеру - на космический корабль, а непокой остается
прежним: жажду к раскрытию вечных тайн, разве ее человек утолил?
   Время было позднее. Лунная дорожка заметно сместилась, тихо исчезая
вдали. Та самая, по которой, возможно, Овидий пришел когда-то к этим
берегам и по ней, невесомой, снова уходил, оставив после себя легенду.
Юноши и девушки уже разбрелись, ища уголки поукромнее: под башнями и вдоль
вала в отдалении виднелись уединившиеся парочки. В такое время, в такие
теплые лунные ночи - Инна их так любит - будто сам воздух здесь напоен
любовью. Пройдись потихоньку вдоль крепости и услышишь жаркий шепот,
увидишь, как целуются, тебя не стыдясь. Сплетаются руки в объятиях,
замирают, не пряча страсти. Глаза даруют свет ласки другим глазам. Блеск
юной слезы, и тающий смех счастья, и самозабвенье чьей-то нежности - все
тебе открыто здесь, на валу, под этими всевидящими звездами.
   Вот в одну из таких-то ночей и родилась здесь песня, тот "Берег любви".
Возможно, и этой ночкой что-нибудь сложила бы Инна, коли б не археолог.
Кажется, пора бы ему уходить оттачивать к завтрашнему дню свою лопатку для
очередных раскопок, а он все еще медлит, глядит и глядит на лунную
дорожку, будто пытается что-то в ней расшифровать, сделать и в ней,
мерцающей, археологический срез.
   - Слышал, вы уже получили назначение? - обратился к Инне после молчания.
   - Да, скоро распрощаюсь с училищем.
   - Берете курс на Курасвку? Берег любви зовет?..
   - Откуда вы знаете?
   - Многое о вас знаю. Интересуюсь. Жаль только, что вы этого не
замечаете...
   - Странно даже слышать...
   - Ничего странного. Люди ищут сокровища. Но но всегда ищут их там, где
они находятся. А они, возможно, вот здесь, под этими наслоениями слов...
   - Опять как-то загадочно.
   - Сокровище всегда загадочно. Где-то лежит он, клад, терпеливо мерцает
в курганной темноте своей золотой чеканкой... ждет открывателя... Только
посмотришь на курган, а у тебя уже дух перехватывает: есть или нет? Еще не
открытый, лишь предполагаемый, а тебя он уже волнует, этот клад. Но есть,
Инна, клад другой, драгоценнее всякого золота. И называется он
искренностью людской, дружбой и преданностью, называется еще внезапной и
безоглядной любовью, которая... которая вот рядом с вами... так неумело...
заикаясь в признаниях, ищет вас!
   - Решительно не понимаю, о чем это вы...
   - Вам нужна ясность, определенность? Не знаю, право, как нужно говорить
в таких случаях... Когда-то для этого была исчерпывающая формула: вот вам
моя рука и сердце! Понимаете, Инна? Все этим сказано. Так примите ж, прошу
вас,- и он протянул девушке руку.
   - Негоже такими вещами шутить,-сказала Инна, хотя видела, что он не
шутит.
   - Для вас, видимо, все это странно, неожиданно, дико... Вы меня мало
знаете, вам трудно решиться... А вы решитесь, но бойтесь брачных уз...-
голос его изменился, зазвенел почти резко,- Уверяю вас - не пожалеете. Все
сделаю, сам разобьюсь, лишь бы вы были счастливы, лишь бы расцвел ваш
талант!
   Нельзя было не верить в искренность этого неожиданного признания. И она
поверила, радуясь в душе, испытывая тайную гордость, что скромная со особа
вызвала у археолога такую вспышку чувств. Руку тебе, дорогая, предлагают -
вот что! Вот как происходит то, о чем другие мечтают на своей девичьей
заре!.. Как знать, может, это и есть тот миг, когда, не ведая истинной
цены счастью, пройдешь мимо своей судьбы? Со спокойно-снисходительной
улыбкой выслушиваешь слова, которые могли бы осчастливить любую из твоих
подруг. Не торопись, Инна, подумай, гордячка, прежде чем отказать... Не
делаешь ли ты сейчас тот роковой шаг, который вскоре обернется горючими
слезами?
   Впрочем, что ж тут гадать: не сейчас и не тобою сказано - сердцу не
прикажешь...
   Он между тем продолжал:
   - Мне, Инна, трудно вам это объяснить... Сам удивляюсь этому чуду. Оно
от вас! Вы оказались способны весь мир для меня озарить!.. Наверное, вы
сами еще не знаете себя. А я, когда впервые услышал ваш "Берег", сразу
сказал себе: она поэтесса! Настоящая! Да, да, может, даже действительно
Сафо, может, вторая наша Маруся Чурай, может, та самая, которой суждено
перед лицом вечности воспеть этот край... Не эпигонна, нс слепая
потребительница чужих образцов, а творец истинный, по призванию...
   И тот легендарный Овидий - он бы вас тоже оценил!
   - Столько щедрости... даже, пожалуй, слишком.
   - Ничего не слишком. Узы, соединяющие века, гораздо крепче и
нерасторжимой, чем мы себе представляем.
   Бессмертная ветвь творчества - надежнейшая реальность,- которую ничто и
никто но уничтожит, над ней не властно и время!
   Щеки девушки горели ярким пламенем от этих волнующих ее неосознанное
тщеславие слов. Надо бы ответить, но не знала что. Сказала смущенно:
   - Вы, верно, добрый, сердечный человек. И спасибо вам за ваши... за это
все... Вам я тоже хотела бы счастья.
   - Счастье мое - это вы.
   - Зачем же так... Разве я одна... У нас ведь столько девчат.
   - Другие меня не интересуют. Вы, Инна, только вы...
   Не понимаю, какая тут магия, но она есть! И я прошу вас, дрошу, умоляю!
Что мне еще сделать? На колени встать?
   И видно было, сейчас встанет. Сделал движение - совсем как в старинной
пьесе. Девушка удержала его резко, сердито:
   - Оставим... Ни к чему атот разговор.
   - Отчего же?
   - Оттого... Нетрудно бы и догадаться...
   И он догадался. Умолк в тягостном оцепенении, поник у стены, невольно
стискивая обеими руками камень старинной кладки. Потом спросил:
   - Мне идти?
   - Идите.
   - Не боитесь остаться одной?
   Инна только теперь улыбнулась облегченно:
   - Хочу побыть наедине с Овидием.


   ФАНТАЗИЯ ЛУННОЙ НОЧИ


   Видела совсем реально, как, приближаясь к этим берегам, по морю шагал
он, тот самый Назон. Невесомый, в своей длинной римской одежде, в
сандалиях с повязками, неторопливо идет по лунной дорожке, ступает прямо
по ее мерцающему полотну. Путник. Из вечного города - в веч-.
   ное изгнание.
   Серой, унылой пустынностью, ледяными ветрами встретил его этот античный
край света. Все было здесь непривычным: и бесконечность степных просторов,
и волчьи завывания ночной метели, и одичавший вид стражи, которая
возвращалась со стен крепости, засыпанная снегом, кутаясь в бараньи и
звериные шкуры до пят. Длинноволосые, бородатые, набравшиеся местных
привычек, воины крепостного гарнизона вроде бы и не из римлян набраны -
каждый нес на себе уже варварскую печать. Сам центурион, начальник
гарнизона, суровый и мужественный воитель, в своих смердящих звериных
шкурах напоминал не человека из прославленного Рима, скорее
варвара-волопаса. Со временем Овидий и сам облачился в эту дикую одежду -
по крайней мере, таким видели его, великого певца римлян, когда он изредка
выходил на стену и стоял там одинокий, всматриваясь в белые загадочные
степи.
   Вот ты где очутился, изгнанный на край света, недостижимый для могучих
своих богов, для твоих веселых, с берегов Тибра, любовниц! Владычествующий
над миром, Рим знает, как наказывать поэта, впадающего в немилость:
   не чашей с отравленным вином, не. растерзанием африканскими львами на
арене Колизея. Карает самой страшной карой - безвестью. одиночеством,
забвением таким вот навечным изгнанием в край льдов и снегов, где нет и
никогда не будет духовной потребности в поэтах.
   Ты вроде есть, но тебя уже нет. Отданный на безжалостную расправу этим
лютым зимам, сгинешь, погибнешь в безвестности, и свирепые ветры развеют
по этому пустынному взморью сладкие строки твоих золототканых поэм.
   Никогда не вырастет на этих берегах вечнозеленый лавр для твоего венка!
Не венок лавровый - саркофаг высекут для тебя скифские морозы из своего
непроломного, похожего на белый мрамор феррарскии льда.
   Вместо воспетых тобою богов, которыми так легко ты покинут в тяжкую
годину, встречают тебя на этих берегах другие боги - жестокие боги Севера.
Разъяренные, беспощадные, поднимают они метели невиданной, дикой силы, и
степи надолго утопают в окаянном бешенстве стихии. Не по-римскому свистят,
завывают здешние ветры, слепнут от снега часовые на крепостных валах,
слепнут просторы равнодушные, глухие к твоим мольбам, к твоим звучным
любовью напоенным поэмам. Будучи живым, станешь свидетелем собственной
смерти. Знала твоя патрицианская молодость все наслаждения жизни, услады
дружбы и хвалы. любви и порока. Где все это? Где слава и венки их тугих
ароматных листьев? Неблагодарный, проклятый Рим, все он забыл, над песнями
твоими надругался, теперь ты лишь смертник, живьем выброшенный из жизни,
из времени, ыз.
   человечества. Потому что человечество - это Гим, иначе ты не
представляешь мира. Он где-то там, в своей манящей недостижимости,
отступился от тебя со всей его роскошью, с его богами и жертвенниками, с
ночами вакханалии, без тебя безумствующих муз. Все без тебя -тебе сталось.
   лишь воспоминание, его жгучая, не проходящая горечи
   Но, может быть, не столько тоскует сейчас твоя душа щ Риму. сколько по
безвозвратности лет. Надвигается старостъ. Не принесет она тебе почета и
славы, только - боль одиночества. А ведь был ты баловнем судьбы, вдоволь
купался, сладкоголосый и нежный, в объятиях Р^ских гетер, в дурманящих
ароматах лавра! Вино рекой лилось в честь тебя, имел ты друзей на выбор -
искренних и мни мых, верных и двоедушных, теперь у тебя остался лишь
грозный, никаким мольбам не внемлющий гнев Октавиана.
   Август Октавиан, princeps'senatus, тот, который любит в камешки играть
с детьми рабов, с маленькими рабами...
   Тот, который чужих жен, родовитых патрицианок, прямо с пиршеств ведет
на свое развратное ложе... Известно, что, собираясь объясниться с женой
Ливией, он заблаговре тленно готовит конспект своего льстивого слова к
ней...
   Бывший друг, золотой Август, шлю из этого изгнания проклятье тебе, хотя
когда-нибудь еще, быть может, снова биду молить о ниспослании твоего
милосердия, может, еще пропою хвалу тебе, золотому, чья сила сейчас стоит
на этом валу, чей меч достиг этих диких берегов, утвердив и тут вечное
могущество Рима.
   Тут - полулюди. Примитивные, коварные, появляются иной раз из глубины
степей в своих пугающих шкурах, не привычных для римского глаза шапках.
Да, полулюди они, неуловимые степные кентавры, потому что конь и слившийся
с ним всадник - это у них нераздельно, это не люди, а именно кентавры.
Никогда не видели они Вечного города.
   Немногим из них суждено увидеть его, и то лишь рабами в цепях. Если бы
позволено было возвратиться на берега Тибра, описал бы всю их
фантастическую дикость, собственноручно на стелах, на белых мраморах высек
бы изображение этих загадочных, с луками и певучими стрелами, существ. В
своем доме, среди маслиновых рощ, на публичный обзор поставил бы, чтобы
позабавить и твои августейшие очи!
   С какой жестокостью обрушил ты на меня свой гнев, тяжко так покарав.
Обрек на жизнь среди зверей и полузверей. И я живу здесь. Водятся тут и
гепарды - дикие кошки, и степные, быстрые, как молнии, антилопы, и тяжелые
туры, пасясь, грозно посматривают на тебя, незнакомца в римских сандалиях.
Сами кочевники натурой тоже упрямы и свирепы, турам под стать... Сюда вот
я брошен, на растерзание клыками одиночества. Правду, наверно, говорит
твой центурион:
   - Квелый, изнеженный, погибнешь ты, Овидий, тут.
   И погаснет память о тебе - лишь цезари вечно живут.
   Погибну, сгину. Не останется следа моего! Холодная эта, безграничная,
не ведающая поэтических струн пустыня все поглотит. Никто не привезет в
возлюбленный Рим даже. останки поэта Овидия; лишь тяжелый ледяной саркофаг
поставит над ним гарнизон крепости...
   Центурион все же оказывает ссыльному поэту зпаКш в