теперь, не истлеют его внутренности.
   Надо же такое услышать: "как у юноши"! С совершенно неожиданной стороны
приспела к нему поддержка. Хотелось бы только знать, что это за слова:
"питекантроп"
   и "анахронизм". Надо будет расспросить кого-нибудь из курсантов.
   Скоро-скоро уже должен быть порт. Всех будут встречать, только Ягнича
никто не встретит, разве лишь подмигнет ему каменный, знакомый еще с
молодости маяк, что высокой башней белеет на островке у входа в гавань.
   Есть в порту у Ягнича друг-механик, но вряд ли он выйдет к причалу -
часто хворает. Еще с Огненных рейсов подружились они, механик - мурманский
родом, сам Ягнич и подбил его перекочевать на юг. "До каких пор тебе там
мерзнуть, Николай, глотать холодные туманы?" А он возьми да и откликнись,
моряки, они ведь народ на подъем легкий,- прибыл, обосновался неподалеку
от порта, в поселке на улочке Арктической. Уютно там, веранды утопают в
виноградниках, металлические ворота аккуратно окрашены повсюду садики,
цветнички, а на воротах у кого что:
   у того якорь, у того чайка вырезана из жести, а у того и парус, тоже
железный, из нержавейки... Живут на Арктической преимущественно
заслуженные полярники, люди Севера, которых после всех жизненных бурь
потянуло под щедрое южное солнце, живут - не торопятся, отогревают в
виноградной тени свои продутые всеми ветрами души, свои застуженные кости,
забивают по вечерам "козла" да учатся после вечных льдов и завывания бури
разводить нежные, ранее, может быть, и не виданные ими солнцелюбивые
цветы. Собираясь по праздникам, вспоминают труднейшие рейсы, где их суда
затирало льдами, сплющивало иногда в лепешки, но не сплющило их самих.
Какой уж раз друг-механик подбивал Ягнича: давай, мол, и ты сюда, найдем
несколько соток, пропишем на пашей Арктической, соорудим на двоих с тобой
давильню и будем перемалывать шаслу. Пока еще не искусил Ягнича этой
давильней, у орионца свое на уме. Двадцать четыре рейса провел на
"Орионе", так разве же па двадцать пятый духу не хватит?
   Все ближе порт. Где-то там орионцев ждут на причалах жены, дети,
матери... Курсантов нареченные ждут. С букетами цветов будут часами
стоять, выглядывая, когда он появится из-за горизонта, этот их высокий,
белоснежный красавец! Лучше, если бы он пришел при полном солнце, в ясный
день, когда наполненные ветром паруса аж сияют,- тогда людям есть на что
посмотреть и фотографам из кинохроники нашлась бы работа! Однако на сей
раз после шторма не могли дать нужных узлов, поэтому пришли поздней ночью,
когда на посветлевшем небе уже и утренняя заря занялась, и повеял свежий
заревой ветерок.
   Но и в этот поздний час у причалов их ждали. Даже Ягнича вышел
встречать друг-механик, не забыл, не проспал.
   Сидит Ягнич под шатром виноградным, забивает с другом "козла". Играют
молча, сосредоточенно, серьезно.
   - Если проиграешь, Гурьевич,- говорит после тридцатой партии
друг-механик,- быть тебе на Арктической.
   Давильня тебя давно ждет.
   Не отзывается Ягнич и на это: свои, не для разглаше-5 ния, мысли
ворочаются в голове. Была у него тут одна:
   знакомая (правда, зовут се не тетя Мотя, а тетя Клава, ила просто
Клава-морячка), и вот не застал, доконали ее дочьалкоголичка с зятем.
Вдова погибшего во время войны моряка (служил старшиной на сторожевом
катере) и сама с незаурядным стажем труженица флота, Клава малопомалу, но
с каждым годом все более видное место занимала в мире Ягничевых мыслей.
Ходил дважды с ней в рейс:
   один раз по Средиземному, а во второй - вокруг берегов Африки - на
камбузе работала Клава-морячка. Вот она уж для Ягнича черных груш но
жалела! Выйдет, бывало, Ягнич из мастерской, наработавшись как следует,- а
выходит он, не глядя на часы, всегда вовремя, секунда в секунду, курсанты
смеются: "По Ягничу, как по Канту, можем время сверять". Выйдет - и прямо
к камбузу.
   Когда перебросится с ней словом, а когда и нет, потому что Клава обычно
занята своими делами, в таком случае Ягнич сядет на стульчике у входа в
камбуз и смотрит, как она работает. Случалось, и долго так просиживал.
Конечно, толки пошли, шуточки. Хотя ничего там между ними такого не было,
на что иногда намекают, глупости разные городят, чтобы позабавиться. Чисто
товарищеские чувства манили их друг к другу, чувства взаимной поддержки,
потребность душевной опоры, которая нередко объединяет одиноких людей на
склоне лет крепче иных всяких уз, прочнее, пожалуй, чем иногда в молодости.
   И вот нету Клавы-морячкп. Еще одна добрая душа отошла. Как говорится,
снаряды ложатся все ближе и ближе...
   Судно стало на ремонт. Пока его на заводском причале раздевали донага и
выворачивали наизнанку, Ягнича тоже не оставили в покое - таскали по
медкомиссиям. Одни находили одно, а другие - другое, и все это заварилось
изза той несчастной, обещанной капитаном путевки: по иным неразумным
рассуждениям получалось, будто это он, Ягнич, сам ее добивался, чуть ли не
обманом хотел заполучить. Ну а уж за путевкой сейчас же прицепилось другое
- годен ли вообще старик к трудовой деятельности. Давайтека, мол, его
хорошенько прокомиссуем. Исписали горы бумаг, описали печень и селезенку;
какие-то девки здоровые, как кобылицы, словно развлекались, заставляли
Ягнича закрывать и раскрывать глаза, дышать, приседать, вставать... Били
молотками по ногам! В "нервном" кабинете он даже не выдержал, взбунтовался
- думал, и вправду насмехаются.
   Другие девки даже в зубы ему поочередно заглядывали, причмокивали и
снова очень внимательно заглядывали, как цыган старой кобыле па ярмарке.
Удивленно переглядывались - но хотели верить, что зубы у него целехоньки
все до единого, и все до единого не чьи-нибудь, а свои.
   - Вот это гены,- сказала одна из комиссии и села снова писать.
   Сколько бумаг, сколько мороки - и за что? За еще одну бумажечку, за ту
льготную, которую он ни у кого не испрашивал и которая ему решительно не
нужна. Не клянчу же я ее у вас, отдайте ее кому угодно, хотя бы своей
теще, а я не из тех, которые путевки выплакивают... Не могут поверить,
чтобы человек от такого добра отказывался.
   И твоя льготная уже никак не может от тебя отцепиться,- правда, при
всем этом не торопится и в руки твои попасть.
   Всей этой волокитой замордовали так, что в конце концов терпение самого
терпеливого на флоте иссякло:
   - Да катитесь вы со своей льготной знаете куда?
   Не уточняя, куда именно надо было им катиться, строгие члены комиссии
восприняли вспышку старика как его каприз.
   А командование "Ориона" тем временем помалкивало.
   Ягнич наведывался, конечно, туда: стоял там такой грохот, что хоть уши
затыкай. Клепают, стучат, там режут металл, там варят, шипит
электросварка, все разворочено, много рабочих незнакомых, хлопцев из
экипажа редко и увидишь, да и эти спешат, отмахиваются, можно подумать,
что всем ты тут мешаешь, для всех вроде бы уже лишний.
   Нет, лучше сюда не ходить.
   Мог бы поехать проведать Кураевку, тянуло туда, и это свое намерение
откладывал со дня на день, решил подождать, пока не узнает как следует,
когда же в очередной рейс. А капитан либо сам еще ничего не знает, либо
хитрит, уклоняется от определенного ответа, и эта его уклончивость более
всего другого обижала Ягнича. В общем, не то сейчас время, чтобы куда-то
уезжать, пускай уж сперва выяснится все с рейсом, тогда можно будет
навестить и Кураевку, явиться к ней, как говорят, "с визитом вежливости".
(Конечно, это лишь в шутку так думает старый Ягнич, ясно же, что
собирается он навестить свою Кураевку не только из вежливости...)
   Итак, пока суд да дело, бросил "якорь" на Арктической.
   Хозяин посоветовал ему не бегать каждый день на "Орион", не надоедать,
не мозолить глаза людям, пока идет ремонт.
   - Никуда он от тебя не убежит, твой "Орион"! Где им найти еще такого
двужильного коня, как ты? У тебя послеоперационный отпуск, вот и сиди тут
да любуйся природой.
   А возникнет потребность - "Орион" знак подаст, там известны твои
координаты.
   Такие рассуждения казались Ягничу вполне логичными. В самом деле, зачем
там слоняться в разгар ремонта?
   Ведь заводские свое дело знают лучше, чем ты. И сделают все без сучка,
без задоринки... Вот и пребывает в полном безделии Ягнич на вынужденном
курорте, на этой Арктической, укрывшись от жары под виноградным шатром.
Когда "козел", когда газета, вечером телевизор на две программы: выбирай,
какую хочешь. Вроде бы рай, но почему-то не чувствует Ягнич полного
удовольствия от этого пенсионерского рая. Правда, друг его не из тех
пенсионеров, от которых нет отбоя ни врачам, ни собесам, механик сам
предложил портовому начальству свои услуги, зачислили его теперь там
наставником на какие-то курсы, и пусть вполсилы, по все же работает
человек, не чувствует себя выброшенным за борт, бездельником не по своей
воле.
   В один из дней резал Ягнич хлеб ножом на столе, и вдруг нож сломался.
   - Сто лет тебе жить, если еще ножи в руках ломаются,- весело сказал на
это хозяин.
   Ягнич, хмурясь, отложил сломанный нож как-то нервно, с досадой.
Недобрая какая-то примета - так он истолковал это для себя. Почувствовав
неясную тревогу, Ягнич тут же напялил на голову кепочку и направился на
"Орион", не сказавшись даже другу, куда идет.
   На судне в этот раз было свободнее, не так шумно, не стучало и не
шипело. Ягнич направился прямо в свою мастерскую. Хоть одним глазком
глянуть, что там и как.
   Ведь это же его гнездо, его дом: как для чабана кошара, так мастерская
для него.
   Мастерская была почему-то открыта, и только сунулся Ягнич в дверь,
навстречу - харя величиной с решето! Что за квартирант, откуда?
Осклабился, похихикивает, негодяй! Панибратски так похихикивает! Да еще и
философствует:
   - Видишь ли, Ягнич, ничто не вечно под луной: тебе отставка, ну а мне -
чин. Кому булава в руки, а кому костыль!..
   Кажется, где-то встречались - в порту, должно, возле кассы. Только чем
же это от него все время так разит!
   С появлением этого типа самый дух мастерской тотчас же изменился.
Раньше царил здесь особый, характерный лишь для этого помещения запах,
который для Ягнича был наисладчайшим - густой, спрессованный дух смолы,
канатов, воска, вываренной в масле парусины... Может, в него тонко
вплетался еще запашок лавровых листьев, которые с давних пор лежат,
пересохшие, в углу... Из всего этого, приправленного соленым ветерком
моря, и соткался тот несравненного запаха воздух, которым долгие годы
дышал Ягнич и для которого он был и дурманят:, и сладостно живителен.
   А теперь по мастерской распространился какой-то кислый базарный или
вокзальный смрад - не принесло ли его с собой это рыло, это решето
немытое, щерившееся на Ягнича своими кривыми зубами? Ну и находка!
Наверное, уже по всем судам слонялся, пропился в доску, а может, и
проворовался, а они теперь его на "Орион"! Все это потрясло Ягнича,
оглушило, оскорбило до глубины души, ранило в самое сердце. Обиднее всего
же, что сделано это было шито-крыто, в его, Ягнича, отсутствие, хотя
прокисший этот тип заверяет, будто именно сейчас Ягнича разыскивают где-то
там, на Арктической, отрядили за ним гонца. Но, видно, врет, мерзавец,
глазюки туда-сюда мечутся и не скрывают своего удовольствия! Еще бы!
Отныне он будет безраздельно хозяйничать здесь, отныне эта толстая
пропитая рожа будет владеть и править в твоей святая святых! Ревнивым
глазом Ягпич повел по мастерской.
   Новый владыка парусов уже успел кое-что переиначить на свой лад, свитки
парусины по-своему переложил в нишах - пускай хуже, лишь бы по-другому. И
гнев и презрение вызвал у Ягнича этот пришелец, бродяга из портовых
подворотен,- кто принял его, как могли они позволить ступить ему сюда,
одним лишь своим присутствием осквернить парусную мастерскую "Ориона"?
   Может, Ягнич кое-что и преувеличивал, но разбираться ли ему сейчас в
этом, когда ярость обиды бушует в нем и всего захлестывает и хочется как
можно сильнее, сию же минуту чем-нибудь досадить этому самозванцу,
пришедшему на готовое, выразить ему крайнюю меру своего презрения и
отвращения, вот только Ягнич толком не знал, как это делается. Но вдруг
его осенило:
   - Отдай гардаман!
   Незнакомец оторопел:
   - Что-что отдать?
   Он, оказывается, и представления не имел, что это такое, гардаман!
   - Про гардаман и не слыхал, тюльколов?
   Вот теперь Ягничево презрение сделалось хозяином положения! Он даже
наклонился к этому типу и, рассматривая его торжествующей, уничтожающей
усмешкой, спросил:
   - А как же ты будешь шить? Где твой наперсток для сшивания парусов?
   - Так бы и сказал,- только теперь догадался преемник.- Наперсток, вон
там он, в ящике...
   - Подай сюда!
   - Но ведь это же казенное судовое имущество...
   - Я тебе дам казенное! - воскликнул Ягнич.- Это мне от отца память! На
судне все об этом знают, хоть у капитана спроси...
   Одним рывком оказался у ящика, сразу увидел свое сокровище, забрал,
упрятал в нагрудный карман.
   - А чем же я?..
   - Хоть зубами! Мое какое дело...
   В тот день Ягнич распростился с мастерской. Собрал, связал в один узел
скупые свои пожитки - хлопцы из экипажа помогли ему перенести их на
Арктическую. Оставил покамест на судне, в каюте земляка-старпома, только
боцманский свой сундучок, сознательно пошел на такую хитрость: хоть какая,
но будет зацепка еще раз заглянуть сюда, может, все-таки к тому времени
спохватятся, одумаются!
   Через того же старпома Ягнич пытался выведать, как далеко все это
зашло, надеялся услышать от "земляка что-- нибудь утешительное, однако
парень своей сочувственной откровенностью рассеял остатки иллюзий:
   - Выпадает, Гурьевич, вечный вам берег. Мы бы и рады, но ведь... Что вы
там вытворяли на комиссии?
   - Это они вытворяли, а не я.
   - Кому-то вы там здорово нагрубили... Слушать не хотят про еще один ваш
рейс... Травмы, сердечная недостаточность, нервы сдают, списывайте, и все!
   - И... и... это окончательно?
   - Ну что я перед вами буду кривить душой? Хотите знать всю правду?
Только держитесь же!
   - Говори, не упаду.
   - Дело решенное. Песенка ваша спета, Гурьевич...
   Ягнич не упал, не умер, но в глазах потемнело: спета?
   Отпели, значит? Вы же... А я же за вас... умирал!
   Как туча стал Ягнич.
   - Где капитан? Помполит? Где они все? Куда запропастились? Прячутся от
меня?!
   Голос его был суров и грозен. Старпом даже вытянулся в струнку,
объясняя испуганной скороговоркой:
   - В пароходство вызвали обоих, комиссия едет из министерства, а тут как
раз такая запарка! Пора бы уже идти на ходовые испытания, а завод нс
выпускает, да и как выпустишь, когда еще столько недоделок. И документация
на новых курсантов не вся еще готова. Сами, чай, видите...
   Ягпич все еще стоял ошеломленный.
   - А это там что за алхимик - вместо меня?
   - Да это так, временно, пока подыщем. Видим, что но тот кадр, но
другого Ягнича попробуй отыщи...
   Старпома позвали к телефону, который, как всегда во время ремонта,
подключен к берегу и соединяет сейчас судно с городом, с заводом. Ягнич не
уходил, ждал, пока землячок возвратится. Тот вернулся еще более
взбудораженным и озабоченным - видно, получил хороший нагоняй.
   - Капитан уже на заводе... Может, там его поймаете?
   Пришлось уйти.
   Всю железную чащобу судоремонтного Ягнич обошел, все закоулки прощупал
сердитыми глазами, пока наконец в одном из цехов не увидел сразу обоих -
помполита и капитана. Шли из грохочущего ада и о чем-то горячо между собой
разговаривали. Заметив Ягнича, остановились, умолкли и невольно
подтянулись. А когда Ягнич, не сводя глаз с капитана, подошел к нему
вплотную, тот вдруг покраснел, до ушей залился румянцем.
   - Замену нашли? - спросил Ягнич.- Подыскали лучшую кандидатуру?
   - Не потому, что лучшую... Знаем, что есть мастера, которых не
заменить... Медицина, Гурьевич, медицина,- и капитан беспомощно развел
руками.
   - Правду он говорит, не хотели бы, по...- грустновато добавил
помполит,- не все от нас зависит. Так что не судите слишком сурово нас...
Поймите: мы не боги.
   Ягнич не имел на этих, в общем-то славных, ребят зла не собирался
писать жалобы, но все-таки хотелось бы сказать им в этот час, сказать
тихо, как бы в самую их душу: "Понимаю, милые, вас, но и вы же меня
поймите, вам ведь хорошо известно, где мои сыны и кто вы есть для меня...
Только вы, только эти, которые на "Орионе", и остались! Я весь тут. Вся
моя жизнь - только "Орион"! А вы...
   эх, вы... Сплав мудрости и молодости!"
   Устроили Ягничу пышные проводы. Те, которые оставались на "Орионе",
хорошо понимали, кого они теряют.
   Осознал и он меру своей потери.
   Может быть, Ягнич не все сделал, чтобы остаться на паруснике. И в
порту, и в самом министерстве - всюду имел бывших своих воспитанников,
обладающих властью, влиянием, мог бы обратиться. Но не стал докучать, не
пошел обивать пороги. Потому что, хотя и сила у тех людей, что и они
против натиска лет, которые тебя торпедируют, какая защита против той
дьявольской горы исписанных на тебя бумаг! Что они, бывшие твои
воспитанники, против тех девок, здоровых да ученых, которые так и сыпали
своей латынью, делая вид, что вон как заботятся о Ягничо, а на самом деле,
наверное, только и думали про непойманных женихов. Пишут, пишут, хотя,
наверное, никогда и сами не читают этого - топят в бумагах своего
пациента. Вон куда зараза бюрократизма доползла... Видно ведь: о себе
прежде всего заботятся, перестраховываются, боятся, что придется отвечать,
если с Ягпичем что-нибудь случится в рейсе...
   А может, и они не совсем напрасно придирались? Ведь и в самом деле: тут
заноет, там кольнет, а здесь закрутит - груз пережитого тяжек. Он все
больше напоминает о себе.
   В конце концов можно найти того, кто защитил бы тебя от бюрократической
волокиты, но кто защитит от старости, которая неотвратимо надвигается, кто
заслонит тебя от ее знобких, пронизывающих осенних ветров?
   Мог еще рассчитывать на поддержку своего судового врача, у коего против
их латыни есть своя латынь, но. еще в день прибытия отстукали ему
откуда-то из Овидиополя телеграмму - мать при смерти, лежит в больнице.
Бросил все, взял отпуск, помчался. До сих пор еще не вернулся, застрял в
Овидиополе...
   И вот - проводы.
   Всех собрали на палубе, огласили приказ, выдали ветерану щедрую
денежную премию. Представитель порта огласил Ягничу благодарность,
выступил и от коллектива мореходки давний знакомый - тот самый "философ" с
бычьей шеей, с глазами цвета медузы, в безрукавке (весьма неуместной для
такой церемонии), с толстыми и мохнатыми руками. Молол что-то о
преодолении стихий, о пассатах и муссонах, о моряцкой романтике, как-то
утробно, с подвыванпем восклицал, ну что с него возьмешь, если он
пустобрех,- мимо ушей пускал Ягнич все его разглагольствования... Зато
душевно сказал помполит. Вспомнил о труднейших рейсах, объяснил молодым,
что такое мастер парусного дела и что он за личность на судне. Моряк
Ягничсвой хватки, орионец, он, дескать, и на склоне лет, убеленный
сединами, будет возвышаться над преклонными летами с их усталостью и
болезнями, даже смерть над ним не властна, потому что хватка морская,
мудрость золотых рук мастера, помноженные на святое чувство морского
братства, они, как и талант художника, старости не знают!
   И капитан и хлопцы экипажа, заметно погрустнев, сосредоточенно слушали
Журавского - помполита. Возможно, не один из них подумал о том, что и ему
тоже когда-нибудь будут устроены проводы, о том, что и к тебе, сегодня
краснощекому, подберут свои коварные ключи лета с их неподъемным грузом.
   Было сказано слово и от курсантов; его произнес смугловатый, похожий на
татарина юноша, участник последнего рейса. Этот не тянул долго,
поблагодарил Ягнича за наставничество, за мудрость и закончил шуткой:
   - Дорогой Нептун, уходя на покой, вы, пожалуйста, ветров нс забирайте с
собой!
   Все речи Ягнич выслушал с каменным лицом. Ни единым мускулом не выдало
оно, дубленое, ореховое, той бури, той