ны тоже, а
об икре и говорить нечего: пища богов, деликатес для избранных!..
   - Убери, а не болтай, сдерживая ярость, буркнул Ягнич. До последней
крохи все подбери!.. Так напакостить на судне... Недаром я собирался тебя,
разгильдяя еще три дня назад списать.
   Парень переминался с ноги на ногу, не спешил убирать объедки, надеясь,
видимо, что бурю удастся утихомирить, но под неотступным требовательным
взглядом старика всетаки принялся нехотя сгребать в газету остатки своего
пиршества.
   - Теперь куда прикажете? спросил насмешливо, кивнув на собранное.
   Ягнича это еще больше обозлило.
   Ты еще спрашиваешь? Унеси подальше! И сам уматывай туда же, чтобы глаза
мои тебя не видели!.. Чтобы ноги твоей больше тут не было!
   Пошел-побрел парень со своей ношей. Хоть он и послушался, однако
настроение мастеру изрядно подпортил.
   Старик разволновался, дышал часто, воздух захватывал с каким-то
сопением, так что шахтеру пришлось даже успокаивать его:
   - Но реагируйте вы так... Если на все обращать внимание - нервов не
хватит...
   - Видал, икры ему не хватает,- не мог угомониться Ягнич. А почему се
нет? Из-за таких, как оно, и нет...
   Когда Ягнич прибегает к неопределенной форме "оно", то это в его устах
всегда означает крайнюю степень презрения.- Этот па судне мусорную свалку
устроил, а другой, точно такой же, в море нечистоты спускает...
   Или облако доломитной пыли выбросит над поселком, а она людям глаза
выедает,-сдержанно добавил шахтер. Потом окажется, что в той зоне, где эта
пыль оседает, почва теряет способность родить. И стекла на жнах от этой
гадости не отчистишь каждый год приходится менять тысячи квадратных метров
стекла...
   Не скоро теперь Ягнич обретет спокойное, ровное расположение духа.
Долго еще будет сидеть в его печенках этот Кандыбенко. Для него, оболтуса,
ты, конечно, смешон, помешался-де на своих морских причудах моряк поза
прошлогодний... И таких учить? Для таких столько стараться?
   Шахтер, вот кто. оказывается, мог по достоинству оценить его труд,
длившийся несколько месяцев! Всюду дерево, медь и латунь, и все
нестандартное, нештампованное, и по большей части ручная работа,
выполненная мастером. Только поахнвал да причмокивал от удивления
шахтерский контроль, осматривая вязанные из каната коврики, прочные, из
дубового дерева изготовленные сто лики, а возле них вместо стульев
нарезаны из сплошного дуба кругляки (все годовые кольца можешь на них
разглядеть), по углам лоснятся бочки, опять же дубовые (думайте, что они с
ромом), на их округлостях вырезаны гроздья виноградные и весело скалятся
такие же резные львиные пасти. Иллюминаторы из разноцветного стекла, будто
витражи, создают необычное, фантастическое освещение, так и кажется, что
попал в какой-то замок, а для ночи над головой опять-таки кованные из
черного металла узорчатые фонари на старинный лад. Но самая большая тут
гордость Ягнича - корабельная рында-колокол, настоящая, без подделки...
Все на месте, все подогнано как нужно, и главное - чувствуется, что все
это делалось с любовью, с великим тщанием. Осматривали реконструированный
корабль внимательно, ничего не пропуская, пока наконец, выбравшись из
лабиринтов судна, не очутились наверху, у рулевого колеса.
   - Попробуйте, если хотите,- предложил Ягнич шахтеру.- Руль тоже
настоящий, с корабля. Тут никакой подделки.
   Судя по всему, руль этот познакомился со множеством рук - весь аж
блестит, отполированный чьими-то трудовыми мозолистыми ладонями.
   - Дело даже не в том, настоящий или под настоящий,- шахтер положил
тяжелые свои руки на руль и застыл в задумчивости.- Главное, что есть у
человека что-то дорогое в душе. Ну, как говорят, заветное...
   И оба, приумолкнув, невольно засмотрелись на море, где в блеске солнца
перед глазами одного засветился весенний ковыль над кряжами породы, а у
другого - в далекой мгле белым облаком выступал высокий, наполненный
ветром барк.

   * * *

   Не только Ягничу нужен был "Орион", оказывается, и на судне ощущалось
его, Ягнича, отсутствие. Нет-нет да и отзовется тут его отлетевший дух,
отзовется даже сейчас, когда этот чародей парусов, верный наставник
навсегда исчез, растворился в знойных морях кураевской пылищи.
   Где он там зацепился, старый ведун, где осел на закате дней своих?
Чабаном стал, с герлыгой бродит где-то по степи? Дело хорошее, однако
же... Не заболел ли, не подкосила ли его окончательно эта отставка? Всякий
знает, какая тоска и неприкаянность наваливаются на человека в такомто
положении. Не у каждого хватает сил, чтобы долго нести такой груз...
Прикованный к степям, обдуваемый иными ветрами, какие он там теперь вяжет
узлы?
   Нет-нет да и зайдет на паруснике об этом речь. На весенние ходовые
испытания вышел "Орион". Пока что почти дома, совершает маневры вблизи
своих берегов, а впереди - ответственный далекий рейс, который будет
длиться несколько месяцев, так называемый рейс престижа. Далеко пойдут,
далеко понесет "Орион" красный цвет родных берегов, гордое знамя своей
Отчизны! Курсантов для рейса отбирают из нескольких мореходок, шансы
попасть имеют лишь те, кто более всего отвечает требованиям;
   "Орион" ждет хлопцев крепких и выносливых, таких, что и там, куда они
проложат курс, своим безукоризненным внешним видом, своей культурой и
приветливостью будут вызывать восторг (найдутся, впрочем, в чужих портах и
такие, кто будет сеять недоверие, пуская слухи, что, дескать, вовсе это не
курсанты, а переодетые в курсантскую форму кадровые военные моряки - одни
лишь старшины да мичманы).
   Для нового контингента курсантов, которые вступят под паруса "Ориона",
Ягнич, конечно, тоже будет существовать, но существовать больше в виде
некой абстракции, потому что застанут они на "Орионе" только связанную с
ним легенду, только отблеск его долгого здесь пребывания. Стожильный
морской волк, ревностный хранитель традиций, будет он для них фигурой
почти сказочной, будет выступать перед ними не столько уж в героических,
сколько в смешных и курьезных ситуациях, одним словом, будет существом
полумифическим. Море в конце концов видало таких во все времена, под
парусами разных эпох. Натура чудаковатая, крутая, самолюбивая, он, однако,
и для новых экипажей будет чем-то необходим, будет еще долго незримо жить
на "Орионе" как определенный символ, как неразрушимая, стабильная сила,
напрочно привязывающая сердце человеческое к морю, к его полной опасностей
нелегкой и волшебной жизни.
   Для тех же, с кем Ягнича-мастера связывали годы совместных плаваний, он
то и дело оживал, возникал во всей будничной своей правдоподобности.
   - Скоро день рождения у Ягнича,- напомнил однажды капитану его друг
помполит.- Хорошо бы поздравить старика от команды...
   - Ясное дело. Но мы однажды уже пробовали связаться с ним через эфир, и
чем кончилось?.. Преуспели не больше, чем те, кто пытается уловить
радиосигналы внеземных цивилизаций.
   Было такое: посылали мастеру радиограмму на Новый год - ни ответа, ни
привета.
   - Обиделся старик,- сказал помполит.- В самом деле, обошлись мы с ним
не того... Вечный наш Ягпич, трудяга и наставник, "отец летающих рыбок" -
и вдруг вне "Ориона"!.. И "Орион" без него... Трудно к этому привыкнуть.
   Было над чем задуматься. Ведь каждому из них рано или поздно, но тоже
придется куда-то причаливать, искать свою Кураевку, встать лицом к иным
ветрам, которые придут на смену ветрам молодости. Кое-кто, может, и
безболезненно воспринимает такие перемены, крутые повороты судьбы, без
особых душевных травм вживается в мир заборчиков и палисадников, но ведь
их Ягнич... Трудно да просто немыслимо, невозможно было представить его с
морковкой да петрушкой где-нибудь среди баб на базаре.
   Потому что человек этот хоть и просто, но глубоко жил, носил в себе
непокой мастера, здоровое морское честолюбие. А может, выветривается и
такое? Уперся старик в своей амбиции, сжился с обидой и в конце концов
поставил на "Орионе" крест - логично было бы сделать и такое предположение.
   Людей незаменимых нет, многие так считают, но поче му же отсутствие
Ягнича до сих пор еще чувствуется на "Орионе"? Наверное, не только потому,
что унес с собой какой-то уникальный опыт, практические знания, "забрал
ветры", как фантазируют курсанты. В чем-то потеря невосполнима. Видимо, не
хватает им и его чудачеств, и вечного его ворчания, даже его странной
терминологии, которая брала свое начало откуда-то еще, наверное, от
кураевских рыбацких байд и дубков. Когда появится, бывало, у него
настроение обратиться к парусу ласково, почти интимно, то он его и назовет
по-своему: жагель или еще нежнее - жаглик... Про косой парус он скажет:
косец...
   Подставлять паруса под ветер - это у него выйдет совсем коротко:
парусить... А вместо "ставить паруса!" он тоже скажет на свой манер:
"развернуть ветрила!" Молодым это нравилось, кое-кто подтрунивал, а
некоторые сами подхватывали охотно: ну, братва, нс пора ли нам " разве
рнуть ветрила", будем парусить!..
   Для капитана и его помполита колоритная фигура Ягнича с каждым днем
поворачивалась как бы главной своей стороной, раскрывалась истинной своей
сутью; теперь они вспоминали старого мастера не просто так, к случаю, а по
какому-то внутреннему зову, чаще всего в минуту затруднений.
   - "Человек-амулет" кто-то о нем сказал,- размышляет вслух помполит.-
Только сейчас понимаешь, каким существенным дополнением мы были друг для
друга... Где же все-таки он сейчас?
   Молчит старый упрямец, не подает голоса. Заврачевав душевную рану, мог
в конце концов успокоиться и, тая от людей обиду, полузабытый, зажить
где-то другими хлопотами - спиной к морю, к своему некогда любимому
"Ориону". Ведь, может, и она, эта страсть мастера, почти слепая любовь к
летучим парусам, как и все на этом свете, подвержена износу, медленному,
но неотвратимому угасанию?..
   Как-то во время занятий, когда курс "Ориона" пролегал у кураевских
берегов, весь экипаж, будто по команде, высыпал на палубу: Кураевка!
Ягничево родимое гнездо!
   Где-то там, в степных просторах, догорает сейчас костер жизни старого
мастера. Даже без бинокля видна вдали эта Кураевка, раскинувшаяся по
берегу, утопающая в садах.
   Значится она тоже в морских лоциях - рядом с другими ориентирами
отмечены и ее стабильные огни... Пограничная вышка маячит левее села,
будто аистиное гнездо на столбе, правее Ягничевой столицы высятся силуэты
какихто новых корпусов. А это что перед ними, у самой полоски прибоя,
очертаниями своими совсем похожее на судно?
   С высокой стройной мачтой, подняло над собой крыло блестящего белого
паруса - тот самый косец... Из пластика или белой стали изготовленное,
сверкает на солн це ослепительно, играет бликами, точно разговаривает с
морем каким-то загадочным, нерасшифрованным кодом.
   Капитан первым догадался, улыбнулся своей догадке:
   - Брат "Ориона"...

   * * *

   Бывает, лежит на берегу подраненная птица, подняв крыло... Стаи других
пролетают над ной, а эта все белеет на месте...
   Как двойник, как отзвук того "Ориона", далекого, настоящего, вырос этот
странный Ягничев парусник на фундаменте старой лайбы. Силуэтом (особенно
красивым с расстояния), белым одиноким крылом неизменно привлекает он
внимание изредка проходящих в этих водах судов, тронет образ его и душу
бережанина, если она чутка, не зачерствела. Пожалуй, каждому брат "Ориона"
   что-то скажет, пусть и несовершенным своим видом навеет и легкую грусть
и раздумья о жизни, о странствиях...
   В Кураевке по крайней -мере Ягничево детище получило признание. Инна с
девчатами специально приходила посмотреть. Побывала на самой верхушке - у
руля, осмотрела, словно какие-то художественные изделия, бутафорские пушки
и под стать им якорные цепи, но дольше всего задержалась возле
нимфы-русалки; улыбающаяся, гибкая, подставив ветерку свои юные перси, в
позе, исполненной действительно замечательной пластики, красовалась она па
самом гребне судна, вся устремившись в морской простор.
   Полудевушка, полурыба или полудельфин?
   Загадочное существо, оно, по замыслу мастера, призвано было, как и в
давние времена, оберегать моряков от всяких несчастий. Нимфа и весь
парусник с его диковинной оснасткой много сказали Инне о мастере, сказали
ей, быть может, больше, чем кому бы то ни было другому. Каким-то странным
образом переплелись в этом судне реальность и фантазия, будни и праздчик;
юношеская полузастенчнвая жажда просторов, и неизбежный жизни закон, и
ранимость крыла - все тут причудливо смешалось, словно, по выражению
поэта, "с печалью радость обнялась". Сам мастер довольно сдержанно
оценивал свое творение, при Инне заметил только, что неплохо получился
силуэт, далеко виден - будет еще один ориентир для моряков. Инна понимала
и эту сдержанность. Создание фантазии и рук человеческих, кого-то будет
оно веселить, кого-то позабавит, иных, может, и вовсе оставит
равнодушными, а для девушки в этом странном, причудливом, пусть и в
наивные одежды наряженном паруснике был сам Ягнич с его простой и упрямой
жизнью, с его верностью товарищамморякам всех времен и еще с какой-то
щемящей открытостью души, так неожиданно обнажившейся здесь мечтой и
любовью. Парусник с улыбающейся русалкой, не модель ли это его молодости,
может, первой любви, не образ ли пережитого, мощный и сильный? Да, он
поэт, он мастер, как умел, так и выразил здесь себя! По-разному проявляют
себя народные умельцы-мастера, в изделиях из глины может отличиться
керамист, стеклодув проявит себя в художественных изделиях из стекла, а
Ягнич-моряк свою творческую натуру выразил вот в этом!.. И как бы кто ни
считал, Инна убеждена: есть в нем божья искра, есть!
   И ярче всего она вспыхнула тут, в этой материализованной его мечте, в
этом корабле-символе, как бы вобравшем в себя отважный дух мореплавателей,
и грубоватую поэзию их странствий, и трогательную память о товарищах, и во
всем этом Инна узнает самого Ягнпча, его натуру, его цельную и красивую в
своей цельности жизнь.
   Девушка поздравила мастера, и для него это, кажется, имело немалое
значение.
   Ведь и впрямь душу свою вложил Ягнич в это творение.
   При перестройке судна был не только главным советником, чаще всего сам
выступал и в роли исполнителя. Добрую услугу оказывало ему умение
корабельного плотника и доскональное знание парусного дела, всех тонкостей
оснастки, пригодилось искуснейшее умение вязать разного типа узлы, вот
только игла парусная да гардаман так и не нашли применения. Сам
позаботился о рангоуте, подсказал Оксену идею русалки и подробнейше
растолковал, какой она должна быть. Сам приладил рынду и руль, вникал во
все подробности отделочных работ, ревниво добиваясь похожести судна, чтобы
все было "как на самом деле" или по крайней мере близким к тому. И сколько
бы ни напоминали ему об условности работы, о том, что это все-таки должно
быть всего-навсего кафе, утилитарная сторона дела для Ягпича, кажется,
была далеко не главной: верный себе, он твердо решил соорудить то, что
хотел. Прорабу, правда, эти Ягничевы "фантазии" нередко выходили боком, не
раз он жаловался руководству, что моряка "заносит", расходует материалы,
не считаясь со сметой, решил вот, скажем, облепить внутренность будущего
кафе моделями парусных судов разных эпох, даже египетских и финикийских.
Относительно материалов Ягнича серьезно предупреждали, он принимал
предупреждения к сведению, однако же оставался верен прежнему замыслу, с
прежним упорством продолжал создавать свою парусную поэму.
   Наконец все было завершено, комиссия приняла объект с оценкой
"отлично", Ягнич подписал акт о сдаче, старательно врезал в плотную бумагу
свой заковыристый автограф. В последний момент возник вопрос: как же
назвать судно-кафе? Кто-то предложил:
   - Может, "Орион"?
   Ягнич воспринял это как неудачную и даже обидную шутку:
   - Второй "Орион"? Второго нс будет.
   - Да но вечный же он у вас,- заметил прораб.- Спишут когда-то и его.
   - Если спишут, новый появится, но опять-таки одинединствепный. В морях
знают один "Орион".
   С Ягничем согласились.
   Предлагали назвать "Поплавок" или даже "Джума", но и эти предложения по
разным соображениям были отвергнуты, Решили вопрос с названием оставить
пока открытым: может, со временем сами шахтеры подскажут чтонибудь более
удачное.
   Ягнич был теперь свободен. Из вагончика, конечно, не выгонят (он теперь
живет в вагончике, куда ему пришлось переселиться с лайбы); но все-таки -
пристанице это на колесах, в любой момент могут подъехать с тросом, подце
пят крючком да и поволокут на буксире твою хату на какое нибудь другое
строительство. Стало быть, пора подумать и о какой-то другой, более
надежной гавани. Не исключено, что Ягнич поселится в приморском
заповеднике, были сваты и оттуда, приглашали чучела делать - это им нужно,
профессия дефицитная... Ну, и птиц, конечно, будет кольцевать. Каждый год
их там кольцуют, с бляшками птичьих паспортов выпускают па волю. Далеко
улетают от родных берегов, издалека и возвращаются: этим летом в Кураевке
обнаружили обыкновенного серого воробья, который, оказывается, был
закольцован где-то аж в Кейптауне.
   Впрочем, руководство комплекса, учитывая заслуги Ягнича, не бросило
мастера на произвол судьбы. Вновь назначенный директор здравницы объявил,
что отныне Ягнич ставится на должность старшего дежурного по пляжу. "Проще
говоря, сторожем",- подумал про себя Ягнич, но от назначения отказываться
не стал.
   Судно-кафе вошло в строй. Горняцкий - да и не только горняцкий - люд по
вечерам охотно располагается за столиками на палубах. Посетители с
любопытством рассматривают художественные изделия из дерева и соломы,
модели старинных кораблей да еще симпатичные изображения дельфинов,
карпатских медведей и экзотических рыб, которыми Оксен с хлопцами украсил
все пригодные для этого площади.
   Ягнич-мастер тоже имеет обыкновение посидеть тут вечерами - порой в
обществе пограничника-азербайджанца, иногда с Оксеном, а иной раз и в
одиночестве. Сядет в углу и, насупившись, как сыч, поглядывает исподлобья
на ребят-официантов, которые, неуклюже балансируя с подносами, подают
посетителям кафе жареных бычков, морскую живность и специальные коктейли
под страшным названием "пиратская кровь". Целую команду этих парубков
набрали для обслуживания, выступают они тут в образе пиратов: каждый с
сережкой в ухе, декоративные кинжалы на боку, расхаживают в каких-то
камзолах, подпоясанные красными кушаками... Быстро вошли в свою роль,
освоились, что-то и в самом деле вроде бы пиратское, разбойничье появилось
в их движениях, в выражении лиц.
   Не нравится Ягничу эта пиратская комедия, эти дурацкие серьги в ушах.
То и дело возникают у него стычки с официантами:
   - Чем тут комедии разыгрывать, вы бы сперва научились порасторопнее
заказы выполнять да меньше посуды били, "пираты" несчастные... Ишь,
вырядились попугаями, а толку с вас...
   - Учимся, дед! На ошибках учимся,- ответствовали "пираты".
   В их поведении Ягнича раздражало решительно все. То с одним схватится,
то законфликтует с другим: не умеют бегать, медлительные, неповоротливые,
разве он взял бы такого на судно? Разве такой способен под шквалистым
ветром белкой взметнуться на фок или бизань, как его курсанты? Все время
сравнивает, ставит в пример тех, которые без серег в ушах, зато как молнии
выскакивают из кубриков на аврал.
   - Это мы уже слыхали,- беззлобно огрызаются "пираты".- Одно дело там,
другое здесь. Какое судно, такие и авралы. Вместо паруса пристроили флюгер
какой-то над нами... И рулевое сколько ни крути, ковчег ваш ни с места, на
вечном бетоне сидит, а вы все думаете, что куда-нибудь поплывет...
   Знали, поганцы, куда прицелиться - удар этот для Ягнича под самое
сердце. И возразить нечем. Ведь не без оснований эти комедианты потешаются
над его творением, скалят зубы... Впрочем, комедиантами эти маскарадные
ребята кажутся, видно, только ему, Ягничу; другим же посетителям кафе они
даже нравятся, пиратский их вид вызыв