о свидании ли с ним думала прежде
всего Инна, когда уверяла Чередниченко, что ей самой непременно надо
съездить в райцентр.
   Не совсем пока еще привычно для девушки новое ее положение. Охраняет
свой безлюдный сейчас медпункт.
   Могла бы отлучиться, но не знает, может ли это сделать без разрешения
Чередниченко.
   Приспела пора завтракать, и Инну позвали к столу вместе с несколькими
прибывшими ночью откуда-то с Тернопольщины механизаторами, чьи облезлые
чемоданы и авоськи лежат сейчас сваленные кучей возле Инниного вагончика.
Каждое лето приезжают из западных областей помощники, чтобы вместе с
кураевцами убирать пшеницу на безбрежных полях. Помощники эти всегда были
нарасхват, но только не сейчас - не тот урожай нынче. Вот и пребывают
тсрнопольские в неведении, не знают, как порешат с ними: оставят тут или
отправят домой, хорошо, хоть к столу не забыли позвать...
   Инна надеялась увидеть за завтраком и свой семейный, "ягничевский
экипаж" - есть такой. Не первую жатву существует, не раз появлялись его
фотографии и в районной, и областной газетах. Экипаж супругов Ягничей.
   Отец, механизатор широкого профиля, на полях безвыездно, а в страду
подключается к нему помощницей и жена, мать Инны. Лишь в прошлом году мама
впервые не встала к штурвалу комбайна, по состоянию здоровья перевели ее
воспитательницей в детский сад. Однако и после этого семейный экипаж
Ягпичей не распался, на смену матери пришел Петро, старшеклассник, о
котором еще и прежде говорили: растет степной штурманок... Любит отец и
сыном и дочерью похвалиться перед людьми!
   Не довелось, однако, сегодня Инне встретить тут своих: комбайнерам,
оказывается, пищу сейчас возят прямо к их загонам, потому как в страду
каждая минута дорога, нива нс ждет, тут действительно день год кормит.
   Пополудни приехала на ток Варвара Филипповна, бледная после болезни, по
при встрече с Инной словно повеселевшая:
   - Ну как ты тут, милая? Освоилась? - спросила она с материнской лаской
в голосе.- Вот малость оклемалась - дай, думаю, поеду подежурю за нес.
Девчонке, чай, в районе надо побывать...
   И глянула на Инну понимающе: знаю, мол, куда тебя сердечко кличет;
женщины - прекрасные психологи, не ровня мужчинам, это уж известно.
   В тот же день Инна побывала в райцентре.
   Сперва зашла в райком комсомола, встала на учет, заглянула и к своему
непосредственному начальству в райздравотделе, и хорошо сделала, что
заглянула: оказывается, здесь намеревались направить ее в другое село, в
глубинную стопную Хлебодаровку, где тоже есть медпункт. Посланная туда
медсестра почему-то не ужилась с людьми, пишут на нее жалобы в разные
инстанции, нет отбоя от этих жалоб. И груба, и лечить не умеет, порошки
дает не те. "Если не замените, просто вытурим из села!"
   Вот она какая, Хлебодаровка: лучше медиков знает, как да от чего ей
лечиться... Потому-то в районе и родилась мысль десантировать на этот
хлебодаровский вулкан новую выпускницу, надеясь, что она остановит
беспокойный поток жалоб. А Кураевку можно пока, мол, оставить за Варварой
Филипповной, пускай еще немного потянет, она ведь такая: то будто совсем
уж обессилела, то, глядишь, снова ожила, принимается за работу... Одним
словом, хотели по-своему распорядиться юной медичкой, но тут уж она
проявила характер: назначили меня в Кураевку, значит, так тому и быть!
   - Только Кураевка, никуда из нее не уйду!..
   Райздравотдельцам пришлось уступить, отказаться от своих намерений.
Вышла Инна из учреждения пускай и с небольшой, но все-таки победой.
   Побывала еще в книжном магазине, купила антологию французской поэзии,
два тома переводов. В училище Инна слыхала об этом издании, но найти нигде
не могла, а тут почему-то оба тома залежались. Теперь уж начитается во
время дежурства.
   Но где бы ни была, всюду ее преследовала одна и та же мысль: Виктор,
Виктор... Должен же он объявиться где-то здесь, одна из кураевских подруг
видела, как он тут, в райцентре, выравнивал железным катком горячий
курящийся асфальт па площади перед доской Почета. Будто бы говорил еще
этой девушке:
   - Осуждаешь, наверное, что наступление на флору веду? Думаешь, не жаль?
Плачу внутренне, реву про себя, но вынужден: во имя прогресса приходится
давить ваши незабудки вот этой тяжелой и слепой железякой. Передай там
землякам моим из Кураевки: не на белом коне прискачу, вернусь я в родное
село, а на этом вот черном катке...
   Сейчас в райцентре уже все было заасфальтировано, ровное покрытие
лоснилось перед доской Почета, и вправду свежее, зернистое, подавно
укатанное. Терпеливо бродила Инна по переулкам, пока в одном из них не
натолкнулась на то, что искала: железный кургузый бегемотище стоял посреди
улочки, но сверху, на сиденье, никого не было.
   Улочка уютная, во дворах зелено; в тени, перед самым домиком
прокуратуры, расположились под акацией дорожники: полыхают, как костры, в
своих оранжевых безрукавках, трапезничают, запивая еду пивом. Инна тотчас
же увидела среди них Виктора, взгляды их -как бы только и ждали этого
мгновения - встретились. Бедняга, он, похоже, никак не мог поверить
собственным очам.
   Вытянул свою журавлиную шею и замер, совершенно оторопевший... Потом
одним стремительным, мягким, кошачьим рывком вскочил на ноги, зачем-то
сбросил с себя оранжевую робу и, швырнув ее в сторону, бегом направился
навстречу девушке.
   - Ты?
   - Я.
   Ей хотелось заплакать: on был весь какой-то... он и не он! Что-то
холодновато-жесткое, чужое появилось в его лицо. Никогда но видела его
таким. Худющий, стриженый, какой-то даже растерянный. Еще больше вытянулся
вверх - вертикальная верста. Оболваненная стриженая голова, лишенная
роскошного чуба, делала его похожим... на кого угодно, только не на него,
прежнего. Обкорнали голову вроде на смех грубыми ножницами, оставили по
щетине какие-то гребни-покосы... Без шевелюры гол'ова казалась странной,
непомерно длинной, уши торчат как-то неестественно. Стоял перед Инной
онемевший. Наконец спохватился, крикнул товарищам: "Я отлучусь!" - и, не
скрывая своей радости, схватил Инну за локоть, сдавил его до боли:
   - Пошли!
   И тотчас же все возвратилось: море, пески, ослепительные волны в
человеческий рост катились встречь им по черному асфальту. Но знали, где
бы отыскать уголок, чтобы можно было уединиться, остаться вдвоем.
   Нашлась-таки для них скамейка в скверике возле пристани под старой,
разомлевшей от зноя вербой. Сели и не знали, что сказать друг другу, с
чего начать. Глаза его были увлажнены, улыбка исчезла. Прикусив пересохшую
губу, он смотрел па Инну не мигая, почти сурово, стараясь заглянуть в
самую ее душу, мучительно силясь узнать, как тут она, без него...
убивалась ли по нем и что в этой душе происходит сейчас...
   - Как ты нашла меня?
   - По компасу.
   - Вот как! Успела вооружиться компасом?
   - У каждой девушки компас вот здесь,- и она приложила руку к груди.
   - А я уж думал: не видно Инны. Наверное, боится за свою репутацию.
   - Плохо же ты меня знаешь.
   - Вероятно.
   Понурился, присмирел, медленно водил по песку носком своего разбитого
башмака, водил как бы от нечего делать, но все-таки какая-то шифрованная
вязь возникла на песке.
   - Что ты рисуешь?
   - Хочу записать этот день.
   - Зачем?
   - Чтобы никогда не забыть.
   И только потом поинтересовался ее делами, Кураевкой.
   - Не переименовали там еще ее? - улыбнулся вдруг.
   - А для чего?
   - Да, кажется, уже вынашивают некоторые такую идею. Кура, курай, [Кура-
пыль (обл.). Курай- трава солянка {обл.).] Кураевка... Кое-кому, говорят,
это режет слух. Да и в самом доле, может, не по-современному?
   Может, и впрямь пришлепнуть бы ей какое-нибудь более веселенькое
имечко, а?
   - Какое же? Предложи.
   - Счастливое, например. Или Урожайное. Или Светозарное... Теперь часто
такие дают.
   - Если уж надо менять, я б нарекла Хлебодаровка.
   Правда, одна уже есть...
   - А ту, другую, слыхал я, как раз собираются ликвидировать...
   - Не может быть!
   - Очень даже может! С кем-то сольют, укрупнят, жителей переселят, дома
снесут потихоньку, если где-то там решат: "неперспективна" эта
Хлебодаровка... Так что нс очень-то удивляйся, если в один из прекрасных
дней от Хлебодаровки останется голый звук.
   Они снова помолчали, провожая глазами речной трамвайчик, который
отчаливал от пристани, оставляя за собой на воде круто вывернутый радужный
след.
   - Вчера Панаса Емельяновича видела,- сказала Инна, чтобы напомнить
Виктору об отце.- Так постарел...
   - Зрение теряет аксакал. Все, говорит, перед глазами плывет...
   - Поскорее уж возвращался бы ты к ним.
   - Сначала вот патлы отращу,- провел он рукою по стернистой своей голове.
   - Если уж стричь, могли бы поаккуратней...
   - Это специально по моему заказу. Чтоб грубо, зримо... Чтоб сразу было
видно: пострадал человек...
   - Великомученик?
   - Вот именно. Ну, скоро новый, вольный чуб отрастет... Обожду здесь
пока, а то пе узнают кураевцы.
   Правда ж, могут не узнать?
   - Кому нужно, тот узнает.
   - Ты уверена?
   - Уверена.
   Пробовала расспросить его о пережитом там, но Виктор то отмалчивался,
то ловко ускользал от этой темы, всячески силясь избежать ее. А ежели
касался, морщился, подшучивал над собой с горькой ухмылкой. Мало, дескать,
интересного. Отбывал, да и все. Аллигаторная жизнь. Зек, одним словом.
   - Иногда кажется, что судьям и делать нечего, а оно, видишь, как...
   - Пока еще есть кого стричь,- и он горько улыбнулся.- Один наш говорил:
разве это дело, что столько ходит по планете нестриженых...
   Эти тюремные остроты коробили ее. Хотелось ей услышать от него другое:
как он там душою переживал свою драму, глубоко ли раскаивался, мучила ли
его совесть в той, аллигаторной жизни, жаждал ли он скорее очиститься,
чтобы обновленным вернуться домой... Возможно, чтото такое с ним там и
происходило, да происходит и сейчас, иначе откуда же явилась бы на его
лице эта грустная задумчивость, этот как бы обращенный в себя
настороженный взгляд? У рта легли складки горечи, руки отвердели в мозолях.
   - Трудно было?
   - Там легко не бывает, Инна. Заведеньице, как известно, "сурьезное".
Орденов там не дают, но все же твой Виктор не раз чувствовал на себе
благосклонную ласку администрации колонии.- Его самоирония снова была
приперчена дозой горечи.- В изоляторе не сидел, работал без симуляции.
Словом, делал все, чтобы скорее оказаться среди нестриженого человечества.
   - И оказался, поздравляю... А где был - туда, думаю, дорогу забудешь...
   - Не приведи бог еще раз там очутиться. Хотя, кажется, и в зоне твой
Виктор оставил о себе не самую плохую память. Одних только ценных
рацпредложений сколько подал,- говорил снова полушутя, с ухмылкой.
   - Какие же это?
   - Разные. Тебе неинтересно.
   - Все, что связано с тобой, для меня интересно.
   Расскажи...
   Хорошо, слушай. По совету Веремеенко Виктора был установлен в
деревообделочном цехе вентилятор. Была принята во внимание жалоба о
невыдаче соседу койкосетки... Было вынесено из цеха излишнее
оборудование... - Все это говорилось с какой-то жесткой, неприятной
улыбкой, с каким-то нервным надрывом в голосе.
   И это было у Виктора тоже новое.- Ну а если уж бередить раны...
   - Хватит, не рассказывай,- с болью прервала Инна и взяла его руку,
большую, как бы расплющенную, в затвердевших буграх мозолей, взяла и
крепко зажала в своих маленьких ладонях.
   Долго молчали. Было что-то трогательное, нолудетскос в этом молчании, в
немом сплетении рук. Так им было лучше всего. И наплевать ей было на то,
что рядом с ее лакированными босоножками особенно нелепо выглядят его
разбитые в прах ботинки, а возле грубых брезентовых штанин вызывающе
выделяются ее стройные девичьи ножки, загорелые до пшеничной золотистости,
туго налитые жизненной силой.
   - Песни, слышал, сочиняешь? - спустя некоторое время спросил Виктор,
упершись взглядом в песок и, как Инне показалось, пряча насмешливую
ухмылку.
   - А что - ты против?
   - Почему? Занятие не из худших... "Берег любви" на днях тут местная
радиосеть передавала...
   - Ну и как?
   - Ничего. Душещипательно.- И, обернувшись к пей, Виктор неожиданно
подмигнул как-то незнакомо, ей показалось, даже вульгарно.
   Инна сейчас же отпустила его руку. Такого раньше не было.
   - Почему ты мне подмигиваешь? - спросила она, помрачнев.
   - Извини. Это приобретение - нервный тик называется...
   - Чтобы этого больше не было.
   - Слушаюсь, товарищ начальник.
   И снова рука в руке, и теплынь близости льется прямо в сердце, и
радостно им смотреть даже на воробьев, которые так смешно и непугливо
купаются в пыли почти у самых их ног.
   И все-таки Инне очень хотелось узнать, как ее Виктор представляет свое
ближайшее будущее, что решит в этом новом своем положении, не допустит же
он, чтобы жизнь его снова шла "наперекос"...
   - Когда же домой, стриженый мой хлопче? Или зацепился здесь надолго?
   - Чтоб надолго - вряд ли. Пока нет гармонии с начальством. Да и ребята
в Сельхозтехнику зовут.
   - Ну а в Кураевку?
   Кажется, угодила в незажившую рану. Он потемнел.
   - Я дорожник, Инка. Тяжел мой каток, покуда до вас докатится, покуда
додавлю траву-мураву до родной Кураевки, пожалуй, немало воды утечет...
   Вот теперь в голосе его чуялась глубокая грусть.
   - Возвращайся,- вырвалось у девушки невольно, приглушенно, горячо.
   Он взял ее за плечи и, круто повернув лицом к себе, неотрывно смотрел в
глаза, полные глубоких, темных слез.
   - Вернусь,- сказал твердо.
   А мог бы еще добавить: "Вернусь ради тебя. Чтобы без конца мучить.
Высмеивать, терзать, завидовать. Донимать цинично. Бросать и снова
находить, ревновать без причин...
   Вернусь, чтоб любить!"

   * * *

   Под вечер Инпу подхватила возле элеватора попутная машина. И Инна
оказалась среди хлопцев-зерновозов в армейских панамах. Притормозили, руку
подали, а когда села, надоедать не стали. Вежливые ребята. Наверное, сразу
заметили, в каком состоянии была девушка: щеки ее раскраснелись от
волнения, глаза горят, мыслями она все еще там, где только что была.
   Инна и впрямь была взволнована встречей, переполнена ею. Проводила
Виктора до катка, этого "черного бегемота", что стоял в ожидании хозяина
на свежем асфальте. "Ты ведь знаешь, я приставучая",- весело сказала
Виктору, беря его под руку, и заметила, что ее "приставучесть" была ему
приятна, в нем появилось что-то похожее на уверенность, и, взбодренный,
по-журавлиному горделиво он шагал рядом с Инной под пристальными взглядами
бригады.
   Посматривал с веселым превосходством на своих сотоварищей по дорожным
работам - глядите, дескать, какая славная девушка в мини-юбке постукивает
каблучками рядом, держит вашего Виктора под руку!.. Легко, будто
какойнибудь горец-джигит, вскочил в железное седло, сдвинул с места
стотонную неуклюжую махину, перед которой остальные члены бригады уже
рассыпали лопатами горячий зернистый асфальт. Оттуда, с седла, оглянулся,
сверкнул на прощание Инне уже не сухой, не вымученной, а живой, озорной,
как в школьные годы, улыбкой:
   - Привет Кураевграду!
   Одна встреча, и словно бы заново народился, воспрянул духом парень!
   Широкий шлях лег через степь до Курасвки. Машины летят туда и сюда,
подымают клубы пыли, не успевает она оседать. Работает степь, в трудовом
напряжении вся; там еще комбайны снуют, а тут уже и свежая пашня черными
отсвечивающими валами вперемежку со стерней потянулась по убранному полю.
Не ведают отдыха и дождевалкифрегаты, гонят фонтаны, которые, встретившись
с солнцем, семицветными радугами встают над огородными плантациями, над
зеленой кукурузой. Но в центре всех забот - тока: там блестят золотые
курганы зерна, машины подходят, уходят, люди захвачены своим делом.
Хлеборобский труд привычно властвует здесь, все идет вроде бы в
неторопливом размеренном ритме, а на самом деле спешат степняки,
торопятся, чтобы успеть до дождей, чтобы ни зернинки не потерять, потому
что каждый помнит: нива родит только один раз в году!
   Пыль далеко расползается от дорог, висит она и над токами и над
комбайнами - весь воздушный океан подернут маревом уборочной страды. От
горизонта до горизонта небо как бы притушено, пригашено, неяркое, плывет
оно в полумгле, и до окончания авральной страдной поры не видеть его
ясным. Такая уж пора: пылища как взыграется после праздника первого снопа,
как подымет от края и до края душные свои паруса над степью, так будет
держать их днем и ночью; ветров сейчас нету, но неискушенному человеку
может со стороны показаться, что над югом снова беснуются пыльные бури.
   В этой пылище тебе жить. Инка! Вот это и есть она, твоя золотая
Бенгалия, закутанная в знойные шубы кураевской пыли. Говорят, своя земля и
в горсти мила. Нигде человеку не страшно, если он не один на этой грешной
земле, если у него есть друзья и окружен он людским уважением, да к тому
же еще - любим. И каторжный труд будет для такого отрадой. И, право же,
вовсе не лишне человеку для полноты счастья иметь еще тот "семейный
экипаж", когда на всю жизнь, до гробовой доски, люди соединяются и в труде
и в любви. Твоя земля... Любит Инна эту степь, и не только тогда, когда
зацветет, запылает по весне с-кифскими тюльпанами, замельтешит
быстрокрылыми ласточками да затрепещет райскоголосым жаворонком в
поднебесье; любит и такой вот в разгар жатвы, в облаках трудовой ныли.
   Надежная, верная, на веки вечные возлюбленная тобою степь, она-то уж
никогда не пойдет "наперсное".
   ...Молчуны все-таки эти, в панамах. Только и удалось узнать, что
туркмены. В строгой дисциплине, видно, держат их командиры, воспитывают
как следует - не лезть, не приставать к незнакомой девушке со своими
ухаживаниями. Может быть, уж слишком сдержанны, замкнуты в себе. Однако
девушку нисколько не обижает, не тяготит их восточная замкнутость;
напротив, ей даже нравится в пих эта, судя по всему врожденная, скромность
и душевная деликатность. Вера Константиновна говорила, что в Индии тоже
много людей таких вот, доброжелательных, предупредительно-деликатных...
Один из солдат-туркмен совсем похож на вчерашнего ее пациента: до
африканской черноты загорелый, темнобровый, весь как бы выточенный из
дерева редкой породы. Но все же зто не тот, которому она оказывала первую
помощь... Задумчив, что-то мечтательное застыло во взгляде: может, любимую
черноглазую девушку дома оставил? Оживились ребята, когда в виду уже
кураевских полей в облаках поднятой пыли сверкнули белым своим крылом
вечные спутники моря - кигитки. Солдаты даже подскочили в кузове:
   - Чайки! Чайки!
   Не отрывая глаз, смотрели и смотрели на эти мечущиеся в пыльном воздухе
белые лоскутки: не девичьи ли письма, ненаписанные и неотправленные,
виделись им над степью сейчас?
   Дома Инну ожидало нечто необычное: во дворе под грушей - целая
ассамблея! Андрон Гурьевич в отпуск прибыл! Как всегда без предупреждения,
без телеграммы.
   Усажен за стол на почетном месте, в морской тельняшке, крутоплечий,
лысый. Веселый семейный переполох, возбуждение, девчата красуются в новых
заморских косынках, бежит навстречу Инне детвора, выставляет на похвальбу
какие-то странные ракушки... Мама несет поднос с яствами, а на столе и без
того гора всякой еды. Мама явно счастлива, улыбается дочери: такой,
донюшка, у нас день, собрался за столом весь Ягничев род! На маме тоже
новый платок в яблоках, она повязала его вокруг головы по-девичьи и сразу
похорошела.
   Андроп Гурьевич, который за миг до этого был задумчивым, чем-то даже
огорченным, увидев племянницу-медичку, тотчас жо посветлел лицом, поднялся
навстречу:
   - Как расцвела за два года... Да она ведь у пас, Ганна, просто
красавица. Такую только где-нибудь на улицах Калькутты можно встретить...
   Глаза девушки смущенно смотрели на него, влажно светились глубокой,
темно-карей росой.
   Когда поцеловались, когда дядя прижался к племяннице своей колючей
щекой, задержавшись на миг в наплыве душевности, сердце Инны