в самую аж точку! Обрадовалась племянница, подпрыгнула
молодой козочкой, показался ей дядин подарок даже символичным -
вспомнилась сразу вчерашняя оранжевая безрукавка на Викторе.
   - Это будет память о вас, спасибо.
   Накинула перед зеркалом платок на голову, потом опустила на шею, повела
плечом туда и сюда, прокрутилась... Ягнич любовался ею: будто юная цыганка
из какойнибудь Калькутты. Кураевская смуглая красота - откуда она тут
только и берется? Из корней произрастает каких?
   Глаза ясные, а когда засмеется, что бывает нечасто, то и смех у нее
какой-то ясный, ничем не замутненный. Загар не благоприобретенный этим
летом, а врожденный, абрикосовый, с нежным густым румянцем, ровно лежит он
на щеках, на шее; движения плавные, не суетливые, и во всем девичье, самой
ею еще, быть может, не осознанное достоинство, никого не унижающая
горделивость. Принцесса, да и только! А в особенности этот взгляд, орионец
еще вчера его заметил: глубокий, проницательный, тайком сочувствующий тебе.
   - Спасибо, дядя Андрон,- еще раз поблагодарила Инка и передала так ей
понравившийся платок матери: - Вам на сохранение, мама... Зимою буду
повязываться...
   А сейчас обойдется без платка, на работу торопится, побежала к калитке
со свободно распущенными, вьющимися, смолистого отлива волосами;
волнистые, они рябью морской играли на ярком солнце, рассыпаясь у девушки
на плечах.
   - Вот она, наша докторша-исцелительница,- с улыбкой сказала Ягничу
сестра, когда они остались вдвоем заканчивать завтрак на веранде.- Эта
всех вылечит, потому что душой добра. Вот убежала, торопится, чтоб, упаси
бог, не уворовал кто-нибудь этот ее медпункт. Ах, молодость: обо всем
думает, только не о себе... Не успела оглядеться после училища, как
предсодательша уже вот впрягла ее вместо себя...
   - Варвара, слыхал, часто хворает? - спросил брат.
   - А бросит работу и вовсе захиреет. Потому-то и боится уходить. Хоть и
трудно ей, однако из рук все еще не выпускает своего дела... Известно:
только трудом на свете и держимся, на безделье человек усыхает. По себе
вот сужу,- улыбнулась она,- чем больше хлопот, тем я здоровее.
   От Ягнича не укрылось, что сестра после вчерашнего когда принимала
гостей и на время будто расцвела, сегодня словно поблекла, приугасла. А
еще хвалится, что здоровеет в хлопотах... Годы и на ной оставили свои
отметины. Густо лучатся морщины у глаз, нет и в глазах былого огня...
   Черными остались только брови, в косах туманятся нитки седины. Была
красота да сплыла, как в песне поется. Хоть то хорошо, что не безвестно
уплыла, а доченьке подарена...
   - Счастлива ты, сестра, с такими детьми.
   - Это правда. Для матери большего счастья не бывает.
   - Найти бы теперь Инке пару достойную... Аль, может, уже нашла?
   - Не заметил, как вспыхнула вчера, когда Василина сболтнула про
учительского сынка? Это ж Инкина любовь.
   Давняя, еще со школы. Первая, как говорится... Ох, боюсь я этой их
любови! И чем только вскружил он ей голову! Без ума от него, от
непутевого... Да ты ведь Виктора знаешь?
   - Веремеенко?
   - А чей же, один он у нас такой ветрогон. Не на трактор сел, как
другие, а на скамью подсудимых... Наплакалась мать, до сих пор еще от
стыда со двора не выходит...
   А он, хоть и отбыл срок, в Кураевке не появляется, боится, знать,
показываться на глаза землякам: где-то в районе застрял, с дружками в
чанных, поди, денно и нощно околачивается. Одним словом, проходимец, а
наша, я ж вижу, по нему прямо-таки умирает...
   - В этом мы ей не судьи,- заметил брат,- Знаешь но себе: сердцу не
прикажешь...
   - Оно-то так. А только как подумаю, что такой никудышний человек зятем
придет... за стол сядет... Ралве ж она ему ровня? Училище с отличием
закончила, круглые пятерки, способности у нее ко всему... Медичка, да еще
и стихи пишет, сама песню сложила!..
   - Песню? Инка?
   - Вот то-то и оно! Радио наше дважды уже передавало: слова Инны Ягнич,
а музыка... да, наверное, и музыка ее! Некоторые говорят: кому они нужны,
эти новые песни, если уже и старых не поют... Теперь ведь принято больше
готовые слушать, с пластинок! Не понимают нынешние, что это за сладость -
собственным голосом живую песню петь... Чудное занятие, мол, для Кураевки
песий слагать.
   А по-моему, если девушке захотелось сложить, так пускай, кому это
помешает? Бывает такое на душе, что песней только и выскажешь. Наша вон
мама сколько песен знала - и для будней, и для праздников... О господи,
что же это я тут с тобой рассиживаюсь, меня ведь там малышня ждет,-
вспомнила она про детсад.
   - Хлопотная работа? - спросил Ягнич.
   - Хлопотная, и очень, но все же легче, чем на комбайне. Вот там работа!
Пока была помоложе, оно ничего, даже самолюбию льстило, когда слышала о
себе: вон, мол, она, Ягничева, наравне с мужем встала к штурвалу... А
потом, чувствую, эге! Это уже не для твоих лет, молодица... И хотя не
жаловалась, Чередниченко сам заметил: за комбайнерство говорит, Ганна,
хвала и слава тебе, но поскольку вырастила достойного сына - штурмана для
степного корабля, воспитательские проявила способности, перевожу тебя
отныне на детсад... Воспитывай этих комариков. Вот там и кручусь... Что ж,
побегу. Ты уж извиняй, братик, сам будешь тут грушу сторожить...
   - Посторожу,- глухо ответил орионец.
   По как только сестра ушла со двора, начал и он куда-то собираться:
принарядился, осмотрел себя перед зеркалом, коснулся ладонью щеточки усов.
   Идет по Кураевке Ягпич. Малолюдна она в это время уборочной страды,
лишь изредка с какого-нибудь двора выскочит на улицу ребенок. Когда-то
дети здесь, как воробьи, в пыли вдоль улицы копошились, ныне куда реже
встретишь чьего-нибудь карапуза, но как только встретится таковой, моряк
не оставит его без внимания.
   - Чей ты?
   - Яковин.
   - Какого же это Якова?
   - Ну, того... Ягничевского.
   И долго еще потом прикидывает орионец, из каких же это Ягничей будет
этот малый Мурза Замурзаевич? Окажется, что никакой он тебе и не родич. И
все-таки пожалеешь, что не приберег для него в кармане игрушки-гостинца,
дети есть дети... Отнюдь не все взрослые вызывают у Ягнича приязненное к
себе отношение. Бывает, такой пустой или криводушный, фальшивый вьется
около тебя, встретится где-нибудь такая харя отвратительная, ползучая, что
век бы ее не видел, но человек - рептилия мерзкая. А вот дети всегда
хороши, всегда с ними отрадно, всюду они Ягничу милы - милы в своем ли, в
чужом ли порту...
   Забралось вон на вишню крохотное это существо, сквозь ветки
постреливает оттуда украдкой в тебя шустрыми глазенками, другое носится
вдоль улицы верхом на велосипеде... Глянешь на него - душа сама
спрашивает: каким оно будет? Какой увидит свою Кураевку? Кого вспомнит в
ней? Разрослась, настроила много новых домов, да все под шифером, под
соломой лишь изредка кое-где попадаются...
   А что там уж говорить про мазанки чабанские из самана,- молодые люди,
наверное, и не знают, что оно такое - саман, как строились из него хаты,
не слыхали, как, к примеру, прялка гудит или как просо в ступе толкут -
так что аж хата дрожит... А были ведь в Кураевко такие, у кого и хаты-то
своей не было - слепит себе халупу из глины или полуземлянку соорудит -
вот и все хоромы...
   Никто теперь не поверит, что в шалашах из камки, из морской травы, люди
жили, а ведь Андропове детство именно в таких-то "палатах" ютилось...
Оставили бы хоть для музея какую-нибудь подслеповатую мазанку, чтобы было
с чем сравнивать все нь1неШнее. Дворец культуры отгрохали на шестьсот
мест, универмаг сверкает витринами не хуже, чем в городе, да и сама
Кураевка станет когда-нибудь городом, каким-нибудь приморским
Кураевградом. Похоже на то...
   Оказавшись в центре села, Ягнич прежде всего пошел к обелиску. Так
делал всегда, когда приезжал в Кураевку.
   Медленно - в который раз! - вчитывался в скорбный реестр тех, чьи имена
вычеканены по камню золотом, в Диконавленко, Рябых да Черных,
Чередниченко, Щадеико да Ягничей,- Ягничами заканчивался алфавитный список
почти у самой земли. Огонь горит, шевелится язычком синего пламени -
газовый баллон под ним время от времени меняют. Много цветов вокруг, розы
всевозможных оттенков, вот только сильно припорошены пылью; между цветами,
между колючими кустами роз осот гонит, молочай разросся да лебеда. А ведь
сельсовет через дорогу, молодой скучающей секретарше из окна хорошо виден
этот чертополох, могла бы выйти да и выдергать сорняки...
   Оказался Ягнич затем в самом конце села, на старом кладбище. Между
осевшими, едва заметными в бурьяне безымянными холмиками разыскал могилки
отца-матери, они огорожены штакетом, сам в прошлый приезд сделал ограду.
Постоял в раздумьях Ягнич и тут. Отсюда открывалось море, хорошо видна
была вдали его своевольная, манящая синева. Вот оно, безбрежное, полное
сияющего простора... Ослепило, болью отозвалось в груди. Вот так, Ягпич:
из бурьянов выглядываешь теперь свое море, из полынной суши в тоске
всматриваешься в его голубые, вечно влекущие просторы... Хотя бы еще в
один рейс! Хотя бы - в один... Не выходит. Только, видимо, и остался тебе
один рейс - на эту кураевскую, подернутую полынной проседью могильную
окраину. Выкопают тебе, Ягнич, вот здесь, среди полыни да чабреца, хату
последнюю, ту, над которой разве лишь чья-то добрая душа тополек посадит...
   На "Орионе" - вон там, кажется, никогда не умер бы Ягнич! Новым рейсом,
с новыми курсантами идет сейчас "Орион" где-нибудь, может, в Эгейском, в
синейшем из морей... Под ровным ветром, среди сверкающих, захватывающих
дух просторов сразу повзрослевшие мальчишки ведут корабль, спокойно
поглядывает вокруг чья-то гаревая молодость, и упругий ветерок ласкает ее,
и тихонько поют над ней паруса! А может, пробегает сейчас твой "Орион"
   в тех водах, где его любят встречать дельфины, им почемуто радостно и
весьма любопытно плыть рядом с судном, сопровождать его как можно дальше.
   Дельфины ведь испытывают какую-то странную привязанность к людям: а
может, и они, эти непонятные нам морские создания, тянутся к человеку в
поисках высшей доброты, надеясь найти в ном самого верного друга, нечто
близкое к совершенству? Идти рядом с "Орионом", резвиться, покапывать свою
ловкость и удаль молодым морякам - это для дельфинов отраднейшее
развлечение. Упругие и лоснящиеся, колесом изгибаясь, живыми дугами
выскакивают они из воды, по-робячьи играют, кажется, даже смеются, шлют
экипажу сквозь серебристые брызги CROII дельфиньи улыбки. На Ягнича порой
накатывалось какое-то наваждение, временами ому казалось: а уж не его ли
это утонувшие под бомбами детишки, что превратились там, под водой, в
веселых, озорных дельфинят?..
   Когда на обратном пути Ягнич проходил мимо кураевскои пекарни, в дверях
вдруг точно выросла Нелькл.
   - С добрым днем, дяденька! На прогулку вышли?
   Из дверей жарко дохнуло горячим, вкусным духом только что испеченного
хлеба. Нолька, как заправский пекарь, в белом чистеньком халате,
приветливо красуется на пороге, раскрасневшаяся, разгоряченная,
разомлевшая у ночей.
   - Паляпицы только что вынула, может, угостить?
   Нет, благодарствую.
   - Так хотя бы - бублик?
   - Благодарю и за бублик.
   - Ну как же так, дяденька...
   И с ходу - снова про сына. Целую ночь не спала, все ломала голову, идти
или не идти парню в мореходку...
   Выдержит ли от; там, не осрамится, не прогонят ли?
   - Мореходка, известно, не рай,- сдержанно сказал Ягнич.- Видеть
мореходку, шагающую на параде, в бескозырках, в лентах - это одно... А
когда он, мальчишка, в бурю сидит на палубе да неумелыми руками школьника
зачищает стальной конец - это уж другая мореходка...
   Заглавная... Там у него все руки в крови...
   - Ой, горюшко!
   - Почему же ты его не прислала ко мно?
   - Стесняется! Стыдлив он у меня... Если, говорит, поступлю, тогда
пойду. А то еще, мол, подумают, что подхалим, лебезун, слабодух, протекции
искать пришел!.. Нет, я все-таки уговорю его в училище попроще - в
торговое.
   Он уже вроде и сам склоняется...
   - Если склоняется, ну, тогда что ж, пускай идет.
   Только чтобы людей потом не обсчитывал, когда станет директором
универмага.
   Ягнич ужо собрался было идти дальше, но разбитная бабенка снова
остановила его:
   - Постойте минутку!..
   Метнулась в пекарню, появилась на пороге с большой, пышной паляницей в
руках.
   - Посмотрите: горячая, дышит еще!
   Давно не видел Ягнич такой высокой да пышной паляницы,- улыбнулся: вот
тебе и Нелька!.. Такую гору испечь - это тоже надо уметь, это же талант...
   - Будьте ласковы, Гурьевич, возьмите, это лично вам!
   - Это ж диво какое-то! С рушником да на свадьбу бы кому-нибудь, а ты...
Нет, нет,- отмахнулся Ягнич, хотя в душе был тронут.- Хлеба у нас полно па
столе...
   - Знаю, но пусть рядом с ихним будет и ваш, вот этот...
   Лично ваш.
   Ягнич обиделся:
   - Пока еще не делимся... Никто хлебом еще не попрекнул. Может, и не
попрекнет... - буркнул напоследок тихо, вроде про себя, и пошел дальше.
   Двери Дворца культуры, мимо которого он проходил, теперь оказались
открыты. Ягнич решил заглянуть, перо ступил порог. В просторном, полном
света вестибюле ни души. Тихо, не слышно ничьих шагов. На стенах - карти
ны больших размеров, заказные, современные, Чередни чецко заказывает их в
городе, в художественных мастерских, и хорошо оплачивает, считая, что для
этого дела грешно жалеть казну. На самой большой картине - птицеферма,
белые куры или гуси рассыпались вдали, на переднем плане веселая
девушка-птичница в белом халате... По соседству холст с прудом, с
ядовито-зеленой вербой... Под самым потолком браво улыбающийся парнишка на
тракторе... На краски живописец не скупился, накладывал их щедро, толстым
слоем, глядевшему на полотно посетителю так и кажется, что эта
многоцветная масса вот-вот растает и потечет... В дальнем углу вестибюля,
наглухо отгороженном витринным стеклом, зеленейт какие-то заросли и будто
поблескивает вода - аквариум там, что ли? Ягпич направился туда и был
разочарован: никакой воды. Паль мы торчат остролистные, похожие на осоку,
а под ними, среди искусственных кустиков и камешков... вот тут открывались
сущие чудеса! Ягнич, еще не веря своим глазам, увидел там давних знакомых
- чучела, которые он собственными руками набивал в рейсах для кураевских
ребят. Вот так встреча... Прислонился к стеклу головой, застыл,
растроганный, изумленный: надо же так... Стоял, не отрывая лба от стекла,
толстого, непробиваемого, рассматривал экспонаты. Если бы кто-нибудь зашел
сейчас во Дворец, увидел бы сцену неповторимую, из всех вестибюлг.- ных
картин эта - с Ягничом - была бы, пожалуй, самой разительной и самой
грустной: по сию сторону витрины старый мастер, а по ту, за стеклом, в
огромной стеклянной клетке... собранные чуть ли не во всех концах света,
сотворенные им чучельные пересохшие создания. Большие и маленькие
представители птичьего мира, редкие и совсем диковинные, морские и певчие,
знакомые этому побережью и совсем безымянные из рода журавликов,
турухтанов и канареек, ласточка белогрудка, баклан нездешний, тропические
попугаи в ярком оперенье... Каждая птичка стеклянным невозмутимым
глазком-бусинкой посверкивает, сторожко следит из-за стекла за своим
творцом. До хрупкости иссушенные, пылью, хотя и за стеклом, припорошены
густо, никуда уже они отсюда не снимутся, не полетят... Были жизнью, стали
коллекцией в стеклянной, будто безвоздушной клетке...
   Резко отвернулся Ягпич и пошел прочь, унося в душе тяжесть от
увиденного.
   Но все-таки и в зал потянуло заглянуть. Двери не заперты, распахнул, с
некоторой торжественностью ступил за порог. В просторном помещении -
полумрак и даже прохлада. Не зал, а целый корабль океанский. Лозунги всюду
на красных полотнищах, в глубине сцены давняя, не убранная после какого-то
представления декорация: бутафорская хатка беленькая, цветущие мальвы у
окна, плетепь с горшками да кувшинами на кольях; а рядом - девушка в
вышитом наряде, в венке, с коромыслом на плече... Стоит как живая, осанкой
очень похожа на Инку. Может, с нее кто-нибудь и рисовал? Стулья не стулья,
а прямо-таки кресла царские, спинки сверкают черным лаком, сиденья обиты
мягким небесно-голубым плюшем. Даже посидеть захотелось. Сел Ягнич и
вздохнул наконец-то всей грудью.
   Можешь отдохнуть. А где-то в дальнем углу сумеречно затаился и on,
неотвязный бес одиночества. Зубоскалит.
   Сиди, сиди, Ягнич. Кажется, достиг... Это ли не блаженство?
Один-одинешенек - на все шестьсот голубых плюшевых мест!

   * * *

   Нa втором этаже Дворца, в левом его крыле, послышались шаги, кто-то там
появился. Широкая, ведущая туда лестница словно приглашала: "Плиз!"
Поднявшись по сделанным под мрамор ступенькам, Ягнич перво-наперво
натолкнулся глазами на табличку: "Историко-краеведческий музеи села
Кураспки".
   Вошел. В щуплепькой фигуре, которая в противоположном углу за
нагромождением прялок и ступ разбирала какие-то допотопные предметы, Ягнич
с трудом узнал Панаса Веремеенко. Так изменился человек! Солнца нет, а он
в темных очках, шляпа капроновая на голове... Услышав шаги, Панас
Емсльянович тотчас же отложил мотовило (это было подлинное доисторических
времен мотовило, обмотанное нитками), резко приподнял голову, спросил
почти испуганно:
   - Кто там?
   Ягнич подошел к нему на близкое расстояние и остановился молча: может,
все-таки узнает сквозь темные свои очки...
   - Кто ты? - спросил учитель встревожеино.- Это ты, Витька?
   Ягнпча даже оторопь взяла, как-то жутковато стало.
   Смотрит сверстник на тебя почти в упор, прямо в глаза, а мерещится ему
кто-то другой.
   - Ягнич я. Апдрон.
   - Андреи? Вседержитель морей? Извини... - тотчас же прояснилось,
посветлело лицо музейного хлопотуна.- Слыхал я, что ты в Кураевке. Прошу,
заходи, заходи.- Панас Емсльянович засуетился и сразу же с жалобой: -
Слепну я, Андрон, катастрофически терято зрение.
   - В Одессу нужно, в институт света...
   - Был. Сначала немного помогло, а теперь снова...
   Меркнет передо мною белый свет. Все расплывается, и тебя вот вижу
сейчас, будто сквозь толщу воды. Только тень от тебя. Весь будто стоишь в
воде с головой...
   Ягничу снова стало грустно: "Я для него вроде водоросли..."
   - Храню пот наше прошлое, Андрон... Для кого прошлое как бы мертво, а
для нас с тобой оно ведь до последней клеточки живое. На днях вот достал
мотовило, случайно задержалось у деда Коршака - почти находка века,
любопытнейший будет экспонат... У Коршака есть и жернова ручные но пока не
отдает, старый скупердяй. На что они ему? А?.. Ну, давай приступим к
осмотру...
   Панас Емельянович начал показывать Ягничу музей.
   Были тут старинные рыбацкие приспособления, и плахты, и очипки, розное
ярмо от чумацкого воза, и невиданный агрегат громоздился у окна - целый
ткацкий станок, настроенный для работы... На столах под стеклом растения
всякие - ковыль белочубый, и дурман, и чабрец, и даже стебель обычной
горькой полыни... Целые гербарии кураевского растительного мира. Вся его
флора. А по стенам увеличенные фотографии, наверное, собранные с каких-то
удостоверений, размытые, затуманенные то ли от неумелого увеличения, то ли
от давности лет. Сколько дала Отчизне Кураевка достойных людей,
прославивших ее и трудом и подвигом на фронтах!.. Одних только моряков на
полстены! Да какие моряки! Ягнич Федот на торпедном катере героем погиб во
время атаки... Чсрнобаенко-средний дослужился до контр-адмирала, недавно
умер во Владивостоке.
   И так на кого ни посмотри: этот, как пот Савва Чередниченко, Одессу
защищал, Кавказ держал, а позднее отличился в Керченском десанте; Белоконь
стал героем за Севастополь; Петро Шафран по ленд-лизу ходил и сейчас
где-то ходит с сейнерами в Атлантику... Узрел Ягнич на стенде и свою
особу, едва узнал себя в этом нарубке в праздничной белой матроске:
увеличили его с давнишней фотографии, сохранившейся у сестры,- плечистый
молодцеватый морячок, в веселых глазах - отвага, бескозырка с