е бы и не
боятся, однако в его присутствии остальные как-то уважительно
подтягиваются, бригадиры сами охотно подчеркивают, что для них он здесь -
царь и бог.
   Кураевка гордится своим председателем, да это и понятно:
   герой войны, командир морских десантников, отличился Чередниченко и в
мирном труде - досталась ему Звезда Героя, когда еще был в МТС рядовым
комбайнером. Считаются с Чередниченко и в районе, на него зазря не
накричишь, такому не нахамишь, если не хочешь сам нарваться на
неприятности. Хозяйство, которое ему пришлось возглавить в трудные годы,
он вывел в число передовых, в Кураевку едут за опытом, и как человека
заслуженного, авторигстного Чередниченко часто приглашают на различные
совещания в область и даже в столицу, посылают па съезды, много лет подряд
неизменно выбирают членом бюро райкома партии. Кроме Варвары Филипповны,
его верного хранителя и советчика, все остальные, даже руководящие
товарищи, чуточку побаиваются Чередниченко, на районных и областных
совещаниях всякий раз ждут его выступлении, кто с радостным нетерпением, а
кто и с дрожью в поджилках. Особенно же на отчетно-выборных собраниях или
партконференциях, когда впереди голосование. Вот идет Чередниченко на
трибуну, этот зря не будет пить воду из графина, этот уж свое трибунное
право использует в полную силу, будет кому-то жарко!..
   Инна с малых лет знает Чередниченко, не раз захаживал он в их хату,
сидел с отцом Инны за столом, иногда с рюмкой, а чаще и без. Оба они
комбайнеры (комбайперством своим Чередниченко до сих пор гордится), а,
когда сойдутся два механизатора, им ведь всегда найдется, о чем
потолковать. Как бы, скажем, из районной Сельхозтехники еще что-нибудь
выжать, как бы вместо этого истрепанного, замученного до смерти "эска"
(самоходного комбайна)
   заполучить машину более совершенную, новейшую, которая только что сошла
с заводского конвейера. Варвара Филипповна говорит, что ее Чередниченко
тоже сердечник, после заседаний, бывает, ночью по нескольку раз
принимается сосать валидол, случались с ним и совсем грозные приступы,
однако перед людьми он старается скрывать свой недуг, не выставляет его
напоказ, как иные прочие.
   Всегда полон энергии, чаще веселый, чем хмурый, схватится если за
сердце, то разве что в исключительных случаях, да и то так, отвернувшись к
стене, чтобы никто не видал. Такой уж он закалки, этот знаменитый
кураевский человек. По внешности его никто бы не сказал, что и этому
цветущему человеку, шутнику и жизнелюбу, знакомы страдания. Хворый аль не
хворый Чередниченко, а выглядит так, что в пору на плакат его для
иллюстрации афоризма:
   "В здоровом теле - здоровый дух". Лежать долго не умеет, с рассвета на
ногах, тугое, всеми ветрами продубленное лицо пышет степной свежестью -
кажется, что такому богатырю износу не будет!
   И сам он охотно поддерживает такое мнение о себе.
   Имеет привычку подтрунивать над собственной полнотой, над своим
тяжеловесием - при случае любит рассказывать, как оконфузился в
позапрошлом году, когда в составе одной из делегаций побывал в Польше.
Идут они себе с другом (тоже председателем колхоза из соседней Ивановки),
вышли на прогулку после хорошего обеда. Вавельским замком любуются (дело
было в Кракове) - тут-то, проше пана, и приключилась с ними история. Стоят
у стены беленькие уличные весы, приветливый старичок сидит возле них,
приглашает галантным жестом Чередниченко: проше пана на весы... Видно,
любопытно было ему поглядеть, сколько такой Тарас Бульба потянет? Встал
сначала Крутииорох, приятель Чередниченко, этот ничего, обыкновенно,
каких-то там девяносто с гаком; а когда ступил на рубчатую площадку весов
Чередниченко, так эти несчастные весы под ним - хрусть! - и... пшепрашам:
поломались, не выдержали... Это ли не конфуз! Зато с вавельским старичком
после этого крепко сошлись на короткую ногу, все сувениры ому отдали.
   Чаще всего появляется Чередниченко в доме Ягпичей, когда приезжает в
отпуск материн брат, дядя Инны, заслуженный моряк с парусника, старый
товарищ Чередниченко - Андрон Ягнич. Иной раз девчата из училища спросят
подругу в недоумении: как это получается, что и ты по фамилии Ягнич, и
отец твой, и мать, брат матери - все Ягничи. Потому, отвечала Инна, что и
у отца, и у матери моей еще до их супружества фамилии были одинаковые.
   Только мать из одних Ягничей, а отец из других - из разных, как
говорится, ягничевских племен, которые разве что где-то в седой древности
имели общего пращура, какого-нибудь праЯгнича. В настоящее время Ягыичей у
них тут пол-Кураевки, на обелиске длинным столбцом до самого постамента
выстроились Ягничи, как когда-то стояли в боевом строю... В День Победы
вдовы и матери подойдут к обелиску и сами уж различают, где чей.
   С Ягничем-старшим Чередниченко дружит с давних пор, и, когда тот
приезжает, Инна уж наверняка знает, что Чередниченко не пройдет мимо их
двора, заглянет непременно. И тогда допоздна будет гудеть под грушей
Чередниченкова октава, сопровождаемая могучими взрывами: "Хаха-ха!"
Притаившись где-то поблизости, девушка наслушается разных историй -
веселых и полувеселых, а когда и вовсе невеселых. Нельзя не подивиться с
душевным волнением тому, как живуча дружба этих пожилых людей, как после
длительных разлук вновь и вновь соединяет она их под кураевскими звездами.
Впрочем, как бы ни прислушивалась Инна к их говору, по ни единого разу ни
от того, ни от другого тю услышала каких-то признаний, клятвы в верности
друг другу. Ничего подобного вы не услышите от них даже и тогда, когда
давние приятели пропустят по чарко. Зачем ири.-шапия? Их дружба столь
прочна и проворена в надежности, что вовсе не нуждается ни в каких сладких
словесных подпорках. Не удивляйтесь, коль вместо ириятственных излияний до
вашего уха долетят скорее всего едкие замечания и насмешки относительно,
скажем, Ягничевых парусов, которые без восточных ветров висят безжизненно,
как тряпье ненужное, ждут этих самых попутных ветров как манны небесной, а
для Чередниченко, для Кураевки, ветры - :)то просто проклятие, в
особенности же восточные суховеи сидят у головы колхоза в печенках, потому
как все вокруг выжигают и опустошают!..
   В молодости Чередниченко играл в драмкружке, был душой кураевской
сцены, и не с тех ли пор сохранилась в нем склонность к разного рода
штукарствам? Любит он, например, изображать себя в полном подчинении у
жены, выставлять свою особу несчастной жертвой брачного неравенства,
домашней, семейной диктатуры, этакого новейшего матриархата, где за тобой,
якобы вечно запуганным, только и гоняется скалка. Но какая там "скалка" у
Варвары Филипповны, когда ей это просто противопоказано: людская
заботница, добрая душа, незлобивое, тихое и до сих пор еще влюбленное в
своего Чередниченко создание, к чьим мыслям и деликатным советам в
самом-таки деле внимательно прислушивается этот кураевский Зевс... Инне
просто смешно слышать: "подбашмачная жертва бесправия", вечно под пятой у
жены! Почему-то ему нравится именно эта мнимая, избранная им самим роль,
почему-то именно так хочется Чередниченко выставить.себя на миру.
   Артист! Инна улыбается, вспоминая эти штучки председателя.
   Но вот, переговорив наконец с завтоком, Чередниченко направляется к
вагончику медпункта. Шагает твердо, на массивном раскрасневшемся лице
суровость, возможно, даже сдержанный гнев.
   - Где он, этот бедолага? - приближаясь, обращается он к Инне так, будто
она уже год тут дежурит, хотя после приезда девушка видит его впервые.
   Инна, сидевшая на ступеньке вагончика, встала (нарочно сделала это
медленно, с достоинством).
   - Уснул после укола.
   - Не очень там его?
   - Травм особых не обнаружено.
   - Может, нужно в больницу? Или сюда вызвать когонибудь из светил?
   - Не вижу необходимости,- чуть даже обидевшись, сказала Инна.- Утро
покажет... Возможно, обойдется без госпитализации.
   - Угораздило же его! Но иначе - новичок. Те, которые уже были на наших
жатвах, знают... Тут, брат, не зевай, смотри в оба!
   - Но ведь ночь, пылища...
   - Мы всю жизнь в пыли, а ведь живы и не поцарапаны.
   - А больных да с травмами все равно хватает.
   - Так на то же и вы, медицина! Для чего вас учим?
   Безработной здесь не будешь! Кстати, с прибытием вас, Инна Федоровна,-
только теперь догадался заметить.
   "Инна Федоровна" - это, конечно, ирония, потому что до сих пор она
всегда была для него лишь Инка или Цыганочка, и все.- Садись,- кивнул
Чередниченко и сам сел на приступке первым, ей негде уже и примоститься.
   - Постою,- сказала Инна,- ноги еще не болят и излишек веса не
обременяет...
   - Это ты в мой огород? Не спеши. Доживешь до моего, посмотрим.
   Костюм на Чередниченко такой же, как и в прошлом году: специального
покроя, индивидуального пошива, китель из серой, легкой и, наверное,
нежаркой парусины, такие же парусиновые штаны; на ногах сандалии, на
голове жесткий, пропыленный, какой-то комиссарский картуз, надвинутый
сейчас на самый лоб.
   Сидит, нахмурившись, грузно, устало, будто даже прикорнул немного.
   - Видела, что тут у нас? - вдруг подняв голову, кивнул Чередниченко в
глубину тока, резко освещенного откуда-то словно прожектором.- Вот это
все, что нам после суховеев осталось. Попали под жесточайший "запал"!
   Еще вчера, добираясь по воде и суше в Кураевку, Инна только и слышала
отовсюду это недоброе слово: "запал".
   И на пристани, и на элеваторе, где она ждала попутной на Кураевку,
всюду только и слышно - засуха да "запал".
   Мать дома о том же самом, и отец, когда пошла навестить его к комбайну,
вместо приветливого слова или расспросов о выпускных все об этом: "Видели
суховеи да суховетрицы, но чтобы такое!.. В руках почти уж держали по
сорок цент неров, а за три дня, видишь, что с зерном стряслось? Слезы
горючие - не зерно!" - И отец показывал ей на ладони пшеницу свежего
обмолота, красноватую, кажется, еще горячую, по зернышки крохотные, не
ядреные, сплющенные, совсем не такие, как в урожайный год.
   - Мертвое дыхание суховея за три дня опустошило тут почти все, а какого
ждали богатства! - В голосе Чередниченко слышится глубокая боль.- И
посеяли хорошо, и зима была как по заказу, с дождями да снегом, да и с
самолета еще подкармливали все эти поля... Думалось: будет, будет урожай,
хлеб горами будет выситься на токах! Все, говорю, было как по заказу.
Майские дожди выпали, колос выбросился, да еще какой колос! Стоит, как на
гербе, красавец, наливается. Праздник на душе у хлебороба. Это, думалось,
за все наши труды, за наши радения... Хотя, конечно же, знаем своего
врага, знаем, как он коварен: дует, проклятый, не тогда, когда колосок еще
за пазухой у матери сидит.- Инна, смутившись, непроизвольно глянула на
бугорки своей груди.- Дует, чтобы застать ниву в полном наливе...
   Так и на этот раз: задуло тогда, когда мы все уже подсчитали и
взвесили, данные в центр сообщили, возьмем, мол, по сорок центнеров с
гектара - и точка!.. Сколько раз учили нас эти вражины-суховетрицы, пора
бы уж быть поосторожней с подсчетами, но на этот раз, веришь, ни малейшего
сомнения не было. Поля стояли перед нами, разливались, как море, "аврора"
наша была уже в силе, в такой красе - колос к колосу, ничто ей теперь
вроде бы не страшно. Но не говори, хлопче, гоп... Как прорвалось, как
дохнуло на нас, ну как, скажи, из раскаленной духовки или там из турбин
реактивного самолета!.. Творилось что-то неописуемое. Ад!
   Бывало, что и раньше прихватывало, но такого... День и ночь свистело.
Лесополосы, видела, какие стоят? За сутки пожелтели, полыхнуло по ним,
будто из огнемета! Колос, однако, держался героически. Возможно, и
выдержал бы, потому что налив был совсем полный и в почве влаги
достаточно. Но что поделаешь с этим огненным драконом - палит так, что,
понимаешь, Инна, от корня влага не успевает по стеблю дойти до колоска и
напоить его, умирающего от жажды. Силы оказались неравными. Так, скажи, не
удар ли это, не драма? Плакал наш рекордный урожай. Вот что теперь вместо
него,- тяжко вздохнув, Чередниченко указал на жиденькие, с его точки
зрения, вороха, на току.
   - Но не без хлеба же?
   - Да я и не говорю, что без хлеба. Еще собираем центнеров по двадцать,
а местами и больше. Раньше, когда на семи центнерах ехали, такой урожаи
считался бы небывалым... Но то раньше, а но теперешним временам это для
нас не урожай. Инка, это несчастье, поражение.-- Голос его налился гневом:
- Пет, не могу с этим смириться!
   Чтобы как-то снять нервное напряжение, Инна перевела речь на другое:
   - А как чувствует себя Варвара Филипповна?
   - Боюсь, что исчерпала себя. Уже не под силу ей этот медпункт. Так что
вступай в свои права полностью, действуй!
   - Я еще ые успела даже оформиться.
   - Оформим. Работай, а что касается бумажек, я сам позвоню в район.
   - Нет-нет,- заторопилась девушка и начала уверять председателя, что в
районе ей необходимо побывать лично, такие, мол, вещи заочно не делаются...
   - Поставишь па ноги вот этого, а там посмотрим...
   Нужно будет - отпущу.
   Некоторое время он молчал, чувствовалось, как все еще угнетает его этот
грабитель-суховей, это невиданных размеров бедствие. "Драма степей", это
он точно сказала-- подумала про себя Инна, вздохнув.
   - Природу, вот кого нужно лечить,- заговорил Чередниченко после
молчания.- Почему-то лихорадит ее в последнее время... Где оно там
прорвалось: из Каракумов или из Афганистана - откуда оно? В который раз
уже весь юг горит. И Кубань, и Задонщина, и мы. Бороться, но как?
   Когда надвигается, летит на тебя океан раскаленного воздуха... Хоть
натрое разорвись, ничем его не остановишь, ничем не закроешь... Амбразуру
своим телом можно, а степь, Инка, не амбразура, ее не заслонишь грудью!
   Утром забрали у Инны ее первого пациента. Еще только солнце всходило,
только первый косой луч упал плашмя на вороха пшеницы, прибыл на ток сам
командир части с несколькими своими хлопцами в вылинявших армейских
панамах и без долгих разговоров подхватили под руки ее "узбечика" (так
мысленно назвала Инна своего подопечного). "Домой, Гафур, давая, хватит
тебе нежиться в девичьем лазарете". На прощанье он улыбнулся Инне
измученной, вроде бы виноватой улыбкой. Повезли его солдаты куда-то в свой
лагерь. Приезжая на жатву, военные выбирают себе место по-цыгански - то
тут, то там; передвигаться им просто, весь отряд их на колесах. Этим летом
расположились лагерем, раскинулись со своей радиостанцией на солончаках за
Кураевкой, поближе к фермам, к парному молоку. На уборочную страду
армейские ребята приезжают охотно, потому как только здесь, говорят,
вдоволь и попьем настоящего молочка. А что пылищи наглотаются да натрудят
руки у зерна - это их не страшит...
   Сдав пострадавшего, Инна осталась одна в своем опустевшем медпункте.
Прибрала вагончик, повесила на видном месте плакатик - совет молодым
матерям, старательно скопированный Варварой Филипповной. На плакатике было
указано все: как пеленать, как ухаживать, когда укладывать спать, в какие
часы лучше всего кормить младенцев грудным молоком... В минуты отдыха
подходят от ворохов женщины, распаленные солнцем, веселые здоровячки,
спрашивают Инну, нет ли в ее аптечке чего-нибудь такого, чтобы губы не
перепалились. Хлопцы, военные и свои, кураевские, возвращаясь с элеватора,
покрикивают шутливо с кузовов:
   - Эп, медичка! Есть ли там что-нибудь для сердечного успокоения?
   Л она почему-то все ждала, что одним из рейсов прилетит, примчится,
прыгнет из кузова прямо в вороха еще один хлопец - Виктор Веремеепко. Так
зовут того, кто прочно поселился в девичьем ее сердце, о ком Инна только
самым близким подругам открывалась иногда в училище. Он уже возвратился.
Но в Кураовке Виктора покамест никто не видал, кроме разве родителей. Они
у него старые учителя, сейчас па пенсии, хотя Панас Емельянович
(Веремеенкостарший) все еще не может привыкнуть к вынужденному пенсионному
безделью - нашел себе по доброй воле дело:
   оборудует комнату-музейчик при Кураевском Дворце культуры. Новый Дворец
- это еще одна Чередниченкова гордость: в самом центре Кураевки
возвышается этот архитектурный красавец, какого и в райцентре нет. Сейчас,
понятно, Дворец отдыхает, не до него, все на жатве. Панаса Емельяповича
вчера случайно Инна встретила на улице:
   шел какой-то съежившийся, маленький, жалко смотреть...
   Старость... Что делает она с человеком! Давно ли водил он их по весне в
степь, на уроки ботаники, с юношеским увлечением рассказывал про
кураевский, не бог весть какой богатый растительный мир (впервые от него
Инна услышала о тех скифских тюльпанах), а теперь... Казалось, бредет лишь
тень от человека... Маленький, усохший, ступает на землю старчески
неуверенно, дунь на него - и упадет.
   Видно, доконал его этот семейный удар: единственного сына пришлось
увидеть на скамье подсудимых... Неизвестно, как это и началось у Виктора.
Пока был в школе, ничего худого за ним не замечалось, разве что
поозорничает там несколько больше, чем другие, по с кем из подростков
этого не случается! После восьмого решил поступать в мореходку. И
поступил, не провалился на экзаменах, по в первую же осень вернулся в
Кураевку к родителям, чтобы "порадовать" их новостью: отчислили...
   - Отчислили или просто турнули? - спросил его тогда Чередниченко,
встретив в клубе.
   - У них это называется отчислили,- кисло улыбнулся Виктор.- Характерами
мы с ними не сошлись...
   - Не в характере твоем дело, а в разболтанности,- заключил тогда
голова.- Все идут по прямой дороге, один только ты норовишь по обочине. А
почему? Потому что пустой романтики захотелось, подавай славу тебе
ковшами, бескозырку для парадов да моряцкую походку для шика...
   А у них там, слышал, своя пословица: чтоб была морская походка,
необходимо море - не водки... Бури да штормы рождают мужчин!
   А для Виктора несносным стало самое слово "мореходка", не хотел и
вспоминать о ней. Потому что не приняла она его, вышвырнула, шальная, под
паруса кураевской пыли. Инна считает, что именно тогда появился у Виктора
комплекс неполноценности. Надеялась, что сможет излечить его, излечить
прежде всего своей любовью. Уже тогда она была неравнодушна к нему. И не
только потому, что красивый парень, что многим девчатам нравится, но и
потому, что было у него "что-то", какой-то жизненный азарт, отчаянная
отвага, какое-то безоглядное самозабвение... Недолго сидел на родительской
шее, вскоре укатил на канал, видели его там на скрепере, потом снова
потянуло к родным берегам, поступил в кураевскую рыбартель, или, как тут
говорят, "рыбтюльку"... И так до того несчастья, которое привело его в
места не столь отдаленные... Отбыл теперь срок, искупил вину, возвратился.
Только не задержался в Кураовке, зацепился где-то в райцентре - об этом
Инна узнала от Панаса Емельяновича, до сих пор растерянного и подавленного
случившимся... Выл, говорит, одну ночь, тяжко винился перед матерью:
пошла, говорит, мама, жизнь моя наперекос...
   - Так и сказал? - быстро переспросила Инна.
   - Так, доченька... Наперекос, говорит. И слезы на глазах...
   Что бы это значило? Пожалуй, нс совсем потерян человек, ежели еще
способен судить себя своим собственным судом. Похоже, заговорило в нем
сыновнее, проснулась совесть перед матерью, перед убитым горем отцом, но
упрекнул и словом, что "Яву" его родители продали, отдали кому-то за
бесценок, чтобы и духу ее не было во дворе.
   - А почему же он не остался в Кураевке? - внутренне съеживаясь,
спросила Инна Панаса Емельяновича.
   - Не могу, говорит, стыдно. На стороне поверчусь, покуда хоть чуб
отрастет...
   По грустноватой этой шутке Инна сразу узнала своего избранника.
   Машина за машиной возвращалась с элеватора, по ни одна из них не
привезла Виктора на своем борту. Глянешь в сторону моря - и там никого
нет, не выходит парень из сверкающих его волн! Сказывают, на дорожные
работы устроился, там отращивает новый свой трудовой чуб, выравнивает
горячий асфальт железным катком. И не