, что-то там брошенное под горячую руку прощают,
потому что более важно для них то, что в критическую минуту Чередниченко
от тебя не оторвется, не наденет на себя панцирь бездушности, в каком бы
ни был настроении. Когда переступаешь порог его кабинета в конторе - сразу
навстречу: ну, что там у тебя, Пелагея? Выкладывай начистоту, разберемся...
   Хотя иногда с таким обращаются, что вроде бы и не входит п его
обязанности, с таким, от чего другой мог бы вполне законно отмахнуться,
переадресовать эти хлопоты комунибудь другому... Ведь идут со всякой
всячиной: кому справку, кому транспорт, кому лекарства редкостные
раздобыть или устроить для больного в столице консультацию,- к кому
приходят? Конечно, к голове. Возник в новой хате конфликт, "кончились
чары, начались свары", припекло судиться или мириться - тоже к Савве
Даниловичу, потому что каждый раз к судье в район не побежишь ведь...
   Вчера, когда выпала удобная минута, Инна спросила председателя:
   - Савва Данилович, есть у меня вопрос один деликатный: как вам при
вашей огромной председательской власти, при вашем, ну, сказать бы,
всемогуществе все-таки удается не потерять...
   - Не потерять совести - это ты хотела сказать? - сразу засмеялся он.-
Что нс совсем обюрократился, сердце жиром не наплыло?
   - Именно это.
   - Грешен и я, дорогая, не идеализируй. Бывает, днем выдашь сгоряча
кому-нибудь "комплимент", потом всю ночь мучишься: что это с тобой? Стал
ужо толстокожим?
   Забываешь, ком был, чьим доверием пользуешься? Нет, дружище, если
дальше пойдет так, руководящее кресло тебе уже противопоказано,
подавайся-ка ты, брат, неводы таскать в "рыбтюльку"!..
   - Положение ваше, Савва Данилович, положение нашего кураевского Зевса,
в самом деле таково, что могли бы II очерстветь... А если не очерствели,
если и при таких дозах почета да славы сердце нс потеряло способности
реагировать, не утратило чуткости, то мне как медику просто любопытно
знать: почему?
   Чередниченко нахмурился и ответил не сразу.
   - Если не зачерствел. Инка, если душа не превратилась в курдюк овечий,
то это больше заслуга, знаешь, чья?
   Тех, многих из которых уже и на свете нет. Которые ночью перед боем
Савву Чередниченко в партию принимали, руки - до единого - подняли за него
перед самым выходом в десант...
   - Ну, это я понимаю, а еще что...
   - Ох, дотошная,- улыбнулся председатель и добавил с неожиданной
нежностью в голосе: - А еще - это заслуга моей Варвары Филипповны. Если бы
даже и захотелось карасю в ил равнодушия погрузиться, она не позволит -
сразу же здоровую критику наведет тумаками, своей отрезвляющей скалкой!
   И снова про ту мифическую скалку, о которой уже и в области слыхали от
него,- принародно, с трибун...
   Отшумел механизированный ток. Не клубится больше над ним пылища тучами
днем и ночью. Уводят с полей технику, стягивают отовсюду вагончики,
которые были кратковременным пристанищем для тех, кто убирал урожай.
Комбайны разных марок старые, еще эмтээсовские ветераны и современные,
хваленые "Колосы" и "Нивы"
   выстроились в ряд, стоят, отдыхают. Тихие какие-то, стали вроде даже
меньше габаритами, будто отощали, исхудали после своих круглосуточных
плаваний по степному морю.
   Отдых, однако, будет недолгим, постоят день-другой, пройдут необходимую
профилактику - и снова в путь-дорогу, за Волгу, в далекий Казахстан, на
подмогу целинникам.
   Семейный экипаж Ягничей сейчас тоже здесь, возле своего "Колоса". Инне
видно, как ее брат, тот самый Петроштурманец, вылезает из-под комбайна
весь в пыли и мазуте (нарочно, видно, для комбайнерского шика не
умывается), подходит к отцу, что-то говорит ему с серьезным, независимым
видом. Равный с отцом, поровну делил с ним все, что требовала от них
страда. С утренней зари хлопочут тут вдвоем. Что отца никакая сила отсюда
не оторвет, это понятно. Но и его "ассистент" держится возле "Колоса"
   неотлучно; побывал вот уже под комбайном, снизу осмотрел, затем вылез,
обошел вокруг, доложил отцу и снова ждет дальнейших указаний... Пускай
подросток, но и у него были сейчас основания испытывать гордость: провел
вместе с отцом всю жатву. Инна порой даже ревнует, когда отец в
присутствии гостей, впадая в свою привычную сентиментальность, начинает
петь сыну дифирамбы, со счастливым туманом в глазах рассказывает, как взял
он впервые своего штурманца на комбайн для пробы. "Доверил ему штурвал, и
парнишка так старался, так намаялся за тем штурвалом, что вечером, только
с комбайна, бряк под копну соломы и в сон... "Постой,- говорю,- Петре, не
спи, ужин нам везут!" - "Хорошо,- отвечает,- не буду спать". Нс успели и
на звезды глянуть, ужин подвезли.
   "Вставай, штурманчик, подкрепимся". А штурманчик уже не слышит:
свернулся калачиком под соломой, и тут хоть из пушок пали - но
добудишься... Потом слышу - и по сне возится,- улыбается рассказчик,-
солому руками ловит, выдергивает, вырывает штурманец мой - это у него
"камера забилась"..."
   tly, теперь Петруха подрос, втянулся в работу, поднаторел, отец и в
Казахстан этим летом берет его - что ж, ассистент, правая рука...
   Поскольку комбайнерам скоро в дорогу, Чередниченко распорядился
устроить общий, как бы прощальный обед - зовите всех, кто на току и
неподалеку от тока. Пускай без музыки, но как-то надо же уважить людей
перед дорогой...
   Инна заставила все-таки брата-штурманца умыться, прежде чем он сел за
стол. Сама и сливала ему на руки, на шею.
   - Не будь же ты таким злостным нарушителем гигиены! Глянь, в ушах
гречиха растет! Умывайся, я тебе говорю, как следует умывайся! -
приказывала она.
   - Ну, да уж лей,- нехотя соглашался он.- Смою трудовой пот, а то такой
чумазый, что и внутреннюю красоту не разглядят.
   Водная процедура преобразила хлопца. Вытираясь перед зеркальцем, ловко
вмонтированным в столб, скорчил смешную мину, пригладил ладонью набок
чубчик, выгоревший на солнце. Довольный собой, обернулся к сестре:
   - Ну, как тебе моя заслуженная физиономия?
   Улыбнулся, однако, с предосторожностями, не во весь рот. Знает свои
изъяны будущий чей-то кавалер, улыбается, но раскрывая губ, так, чтобы
зубов не было видно (передние у него чуточку выдаются вперед).
   За столом Инна уселась рядом со своим семейным экипажем.
   - Святое семейство,- поглядывая на эту идиллию, заметил Чередниченко,-
Жаль только, что мало их у тебя, Федор, недобор... Я вот у отца с матерью
был по счету седьмым, а всего нас двенадцать душ в миску заглядывало...
Правда, большую половину потеряли, медицина дороги к нам не знала, от
разных эпидемий не было спасенья...
   А вот сеяли густо! Кто из теперешних может похвалиться двенадцатью?
   - А вы бы, Савва Данилович, пример подали,- ехидненько заметила одна из
молодиц.
   - Ишь ты, острячка!.. Возражать, впрочем, не приходится, виноват,-
согласился председатель и все-таки добавил: - Если бы не война, мы с
жинкой, пожалуй, показали бы Кураевке свои возможности, а так - тоже
скромно...
   Удалось взрастить на пашей ниве только двоих, да и тех редко теперь
увидишь в родной хате. Оба сына, сами знаете, не посрамили фамилию, оба
нашли в жизни свое призвание (один из его сыновей в сельскохозяйственном
институте оставлен преподавателем, другой после военного училища проходит
службу в ГДР), пожениться тоже успели хлопцы, хотя и не спросясь...
Поженились, невестки как невестки, живут да поживают, а где же, спрашиваю,
внуки. Стыжу тех невесток, лентяйками называю, что же вы себе думаете,
говорю? Смеются: успеем, мол, какие наши годы, сами молоды, погулять
хотим. Вот вам их философия... Ты, Инка, когда выйдешь замуж,- повернулся
вдруг Чередниченко к медичке, густо при этом зардевшейся,- чтоб не
поддавалась таким настроениям, чтоб детей нам народила целый воз!
   Инна наклонилась к миске, щеки у нее горели, но Чередниченко не обращал
на это ни малейшего внимания.
   - В Казахстане, куда едут вон наши гвардейцы, да и по всей Средней
Азии, там детей в каждой семье, как маковин в маковой головке,
позавидовать можно, а Украина в этом отношении отстает... Дело ли это? -
Чувствовалось, что, кроме всего прочего, мысли и об этом занимают Сапву
Даниловича всерьез.
   - Мало не только детей, но и дедов,-отозвалась стряпуха, которая до
этого молча стояла и сторонке, сложив руки под белым фартуком.- Хату нe на
кого кинуть, седой бороды в селе не увидишь...
   - Один бродячий аксакал у пас пришвартовался, да и тот безбородый,- в
своей иронической манере пошутил Славка-моторист,- бороду, наверно, в
залог "Ориону"
   оставил...
   Инну как током ударило. Какой развязный, неуважительный тон!.. И всем
остальным, видно, тоже стало неловко.
   - Ум не в бороде, а в голове.- Чередниченко метнул острый взгляд в
сторону незадачливого шутника.- Таким, как ты, парень, и во сне не
привелось видеть того, что этот орионец наяву видел. Кто в море не бывал,
тот и горя не видал - говорили раньше, и говорили сущую правду...
   И мой тебе совет, хлопче: поразмысли, прежде чем острить... Ты вот себя
несовершеннолетним все считаешь, а он в твои годы уж ответственные
поручения Коминтерна выполнял...
   - Да что я такого сказал? - искренне не понимал своей вины хлопец.-
Аксакал, разве ж это бранное слово?
   Иннин отец сердито прогудел в тарелку:
   - У них аксакал - значит самый уважаемый, а у тебя - вроде в насмешку.
   Парень искал глазами поддержки у других обедавших, но никому, видно, не
пришлась но вкусу его грубая шутка.
   - Побольше бы на свете таких, как дед Ягнич...
   - Не шубы-нейлоны, а чистую совесть человек с "Ори она" принес...
   Хлопец не сдавался:
   - Но ведь и вы, Савва Данилович, любите иной раз пошутить над
"Орионом"...
   - Что ты со мной равняешься, сморчок? - осерчал вдруг Чередниченко,- Я
могу и над "Орионом" и над ориопцем сколько хочу пошутить, и он надо мною
тоже - у нас свои на это права! На правах старой дружбы да еще по праву
трудных, вместе пережитых лет можем позволить себе друг над другом
посмеяться, выпалить даже и крепкую шутку. Право возраста, право дружбы -
ясно? А у тебя пока ни того, ни другого...
   И, дав понять, что об этом распространяться больше ни к чему,
Чередниченко заговорил с комбайнерами о делах практических, начал
выяснять, все ли у них в порядке перед отъездом, все ли здоровы да не
предъявила ли кому-нибудь из них жона ультиматум на почве ревности к
красавицам Востока...
   Оказалось, что никаких неполадок, все были в состоянии полной боевой
готовности.
   - Нам, чай, не впервой!
   - Дорога знакомая...
   Старые комбайнеры на целинных землях бывали не раз, теперешняя поездка
для них - дело привычное, а вот штурманец собирается туда впервые, и хоть
сам вызвался поехать в такую даль, но, когда приспел час, заволновался
хлопец, от зоркоокой сестры этого не скроешь; сидя рядом с нею, Петро то и
дело как-то нервно поеживался, втягивал голову в плечи. Когда же и к нему
обратился председатель, справляясь о самочувствии юного механизатора, о
том, не оробел ли парень перед дальней дорогой, не заблудится ли без лоций
со своим "Колосом" среди безбрежных целинных просторов, хлопец, к
удивлению Инны, ответил не мямля.
   четко, со спокойным достоинством:
   - Покажем класс,- и твердо посмотрел через стол на кураевского Зевса.-
Как возьмем свой ряд - от форта Шевченко и до самого Байконура прошьем ту
пшеничную целину!
   - Ответ мужа,- похвалил Чередниченко.- И какое же вам, хлопцы, после
этого напутственное слово?.. Передавайте братьям-целинникам наш кураевский
салам и возвращайтесь с победой да с честью!..
   Когда встали из-за стола и Чередниченко уже собирался направиться к
машине, Инна отважилась задержать его:
   - Савва Данилович!
   - Ну я Савва Данилович,- отозвался он вроде бы даже недовольно.- Что
там у тебя? Не знаешь, как в село перекочевать? Не беспокойся: сегодня
твой медсанбат будет уже в Кураевке.
   - Я не об этом... Вы извините, что задерживаю...
   - Ничего. Там пожарники областные понаехали, подождут... Когда хлеб
горел, так их не было, а за бумагами...
   Ну, что там у тебя?
   - Скажите, это правда, что собираются сносить... Хлебодаровку? -
Почему-то до сих пор Хлебодаровка эта по давала ей покоя.
   - Ах, ты вон о чем... Кто у тебя там, в Хлебодаровке?
   Еще один поклонник?
   - Нет, не угадали...
   - Откуда же такая заботливость... Ты хоть раз бывала там?..
   - Никогда... Говорят, на редкость живописное соло...
   Чередниченко враз переменился: загорелое, лоснящееся лицо его, перед
этим какое-то застывшее, лишенное живости, в один миг осветилось вроде бы
далеким отблеском и потеплело.
   - Село, Инка,- как в песне!.. Нигде, кажется, такой красоты не видел...
   - И неужели снесут? Это же... Это же преступление!
   - Есть, к сожалению, люди, которые любят разглагольствовать о так
называемых неперспективных селах...
   Ну, да с такими головотяпами мы еще повоюем... Ты, доченька. побывай
как-нибудь в этой Хлебодаровке, полсотни километров - это ведь по
теперешним временам не рассто^янио. Может, еще одну песню напишешь...
Только весной поезжай, а еще лучше - ранним лотом, когда хлеба коло^сятся.
Когда-то меня именно в такую пору туда случай занес... Сельцо невеликое,
по в самом деле такое живописное, природа таким роскошным венком его
украсила, куда там нашей Кураевке!.. Глянешь, будто и проезда в
Хлебодаровку нет - со всех сторон село сплошь окружено полями пшеницы,
пшеница вплотную подступает к беленьким хатам, к самым окнам, колосья
тянутся до самь1Х крыш! Вышел из машины и стою, онемел: рай. Земной рай,
филиал рая... Ничего лишнего, все только самое необходимое: жилье людское
и колос... Да еще тишина первозданная, да еще пчела звенит в воздухе, в
мудрой его тишине...
   Такая-то она, беленькая эта Хлебодаровка, по окна утонувшая в
колосьях... Тихо-тихо. Нигде никого. Сияет небо.
   Нива в безмолвии дозревает. Жаворонок в небе - серебряным дальним
звоночком. Не видать его, где-то высоко, у самого солнца... А колосья
могучие, вровень с тобой, к щеке прикасаются, щекочут. Ах, Инка, Инка,
если бы я родился поэтом!..
   - Вы и так поэт,- сказала она искренне.
   - Какой я, Инка, поэт. Хозяйственник я, землепашец, и только. Дядька
твой, орионец,- вот тот поэт!.. Ты послушай его, когда он в ударе...
   - Оба вы для меня поэты, настоящие, не книжные, не выдуманные. Поэты
жизни...
   - Ну, дзенькус... - И, мягко улыбнувшись ей, Чередниченко направился к
своей помятой, облезшей на грунтовых дорогах и бездорожьях, истерзанной
"Волге".


   * * *

   Сидит Ягнич-узловяз, "зачищает концы", вяжет узлом памяти далекое и
близкое, переплавляет воедино прошлое с настоящим.
   В полосатой тельняшке покуривает на ступеньках веранды, а перед пим,
посреди двора, старая колючая груша.
   Железное дерево, не поддающееся никаким ветрам. Колючки на ней, как
петушиные большие шипы, редко найдется какой-нибудь маленький грушетряс,
который захотел бы познакомиться с этими шипами. Когда-то все-таки лазили,
мог и он вскарабкаться до самой верхушки, а теперь и у ребятишек пропал
интерес. Одичала груша.
   Родятся на ней мелкие, терпкие плоды, и даже те, которые сами на землю
упадут, никто но подберет: в колхозных садах слаще. А когда-то, в пору
твоего детства, это было знатное лакомстпо. Породистую же, сортовую
грушу-дулю можно было отведать только на спас, когда исклеванный оспой
крымский татарин заедет в Кураевку для крупной торговой сделки:
   - Ведро груш за ведро пшеницы!
   Скрипит/движется арба по улице, отовсюду слышится гортанный голос,
призывающий кураовских жителей на торжище - ведро на ведро... Дети бегут,
канючат у родителей, чтобы те выменяли "дулю", однако далеко не каждый мог
позволить себе такую роскошь...
   Многое повидала на своем долгом веку Ягничева груша.
   Сама она - чуть ли не единственное, что осталось от предков, и тем-то
еще дороже орионцу. Под грушей на днях появилась обнова - лавка из свежего
дерева, еще не окрашенная, зато с большим запасом прочности - можно будет
теперь посидеть в одиночестве или с кем-нибудь из приятелей. Сам плотничал
и остался доволен работой. Тут, под грушевым шатром, находится и ночное
гнездо Ягнича.
   Неплохо тут. Звезды сквозь листья видны. Иногда, бывает, грушка упадет,
по лбу стукнет. А под утро, когда подымется зоревой ветерок, слегка
зашумят над тобои зеленые грушевые паруса...
   С наступлением дня орпонец ищет, чем бы заняться.
   Вчера взял мотыгу, пошел пропалывать цветы возле обелиска... Сегодня
сидит дома. Лишь солнце из-за горизонта - нагрянет детаора, узнавшая сюда
дорогу со всех концов Кураевки. И ягничевские прибегают, и всякие. Даже от
пограничников, бывает, залетит чернявонький, как цыганенок, Али, смышленый
парнишка. Пограничная вышка издавна маячит на околице Кураевки, одиноко
торчит, смотрится в море. За старшего там офицер-азербайджанец, когда-то
он на кураевской женился, и вот уже его потомок узнал дорогу к старому
Ягничу... Сбегутся малыши, воробьиной стайкой щебечут, порхают, не
смущаясь, перед самым крыльцом - привыкли к орионцу:
   - Дедушка-моряк, а что там еще в вашем сундучке?
   Вынесет - в какой уж рая! - таинственный свой короб, поставит возле
себя на ступеньках и, полуоткрыв, начнет, будто коробейник, рыться внутри,
искать для ребятишек диво дивное. Но нет уже в сундучке радужных нездешних
ракушек да тугих чешуйчатых шишек от сосенпиний - для кураевской малышни и
такие шишки в диковинку! Ведь тут это невидаль, хотя в других местах этих
шишек полным-полно валяется на диких камнях самого взморья, где их порой
собирают, играя, дети Адриатики, дети медитериапских рыбаков...
   На этот раз орионец показывает малышам свою грамоту с Нептуном, с
вилами, которые так воинственно торчат над взвихренными бурунами. Головки
ребятишек склоняются совсем близко, русые, светловолосые, и чернявые, все
они пахнут солнцем. Нависнув лоб в лоб над грамотой, дети молча
рассматривают размалеванное курсантское творение, этот бесценный для
ориопца манускрипт. Но вот грамота снова свернута и спрятана, вместо нее
появляется серый кусок парусины и что-то воткнутое в пего, похожее на
шприц.
   - Вот это, дети, самое главное мое сокровище.
   Металлическое, острое сверкнуло в руке моряка.
   - Что же это такое?
   - Иголка!.. Парусная иголка, то есть пгла для сшивания парусов. У меня
их тут целый набор, и все под номера ми... Потому что для морских парусов
- они ведь плотные - иголка должна быть особой, она, видите, трехгранная,
как штык! - Показывать показывает, по в руки не дает.- И размером, как
цыганская, куда больше той, которой ваши мамы пуговицы вам к штанишкам
пришивают.
   Карие да терновые, серые да синие глазенки, разгоревшись, с неудержимым
любопытством разглядывают трудовые орудия орионца. Не успели наглядеться,
исчезли уже - спрятал моряк свое сокровище.
   - А что там еще, на дне?
   - Тебе и это хочется знать? - улыбается морской волк.
   - Хочется.
   - А ты потерпи. Не спеши, хлопче. В жизни надо терпение иметь. Все
будешь знать, скоро состаришься...
   А старость - не радость, слыхал?
   И хранительница тайн захлопывается прямо перед шмыгающим посом мальца.
Нарочно, знать, не показывает все сразу, чтобы и завтра снова к нему
прибежали...
   - Дедушка-моряк, а вы видели акулу?
   - А летучих рыбок?
   - Видел, все видел.
   Хмурится орионец. Сейчас он и сам подобен летающей рыбе, которая так
красиво летит, сверкает в воздухе и - хлоп! плюх! - кому-то под ноги па
палубу. А он - на эту вот землю плюхнулся.
   - Научите нас узлы вязать.
   Это он с охотой. В короткопалых, железной крепости руках появляется
капроновая веревка: начинается действо.
   И какими сразу же проворными и ловкими становятся вдруг эти медвежьи
лапищи! Никакой огрубелости в пальцах, как-то складно, так хитро и
неуловимо все у них получается, будто перед тобой цирковой фокусник.
   - Вот так делается, дети, узел "двойной, для крючков"...
   Навострили глазенки, никто не шелохнется, словно бы и нс дышат.