дуктами,  никто не спрашивал его, какая сегодня сводка
с  Восточного  фронта,  никому  не было охоты уступить ему место в автобусе.
Поэтому  старику  делалось  немного  неловко,  когда  он  видел,   с   каким
восхищением и нежностью смотрит на него горилла.
  Три сына смотрителя обезьянника погибли на фронте,  четвертого сына Рамма,
секретаря   союза   галантерейных   приказчиков,  забрала  полиция,  свирепо
охранявшая жизнь немецкого народа.  Спустя три года из Дахау  прибыл  черный
пластмассовый  ящичек с несколькими горстями бледно-серого пепла и извещение
о том,  что заключенный Теодор Рамм в возрасте двадцати девяти лет  умер  от
воспаления  легких.  Серые  хлопья,  темные  чешуйки,  несколько  запекшихся
кусочков шлака - вот и все,  что осталось от смешливого,  милого кареглазого
участника профсоюзного хора, который любил яркие галстуки и светлые пиджаки.
Полиция была беспощадна  не  только  к  непокорным,  пытавшимся  бороться  с
Гитлером. Государственная тайная полиция считала, что нет в мире невиновных.
  Черные пластмассовые урны с вохким пеплом приходили из Дахау, Мальтхаузена
во  многие  квартиры:  так  наконец возвращались домой те,  кого ночью увела
полиция,  охранявшая бесправие народа и государственную  безопасность.  Рамм
понимал,  чувствовал, что под лакированной, немой поверхностью гитлеровского
государства нет счастья и довольства. Немало людей хотели свободы. Но как он
мог найти их? Ведь люди боялись полиции, боялись доносов, молчали.
  Когда-то Рамм сочувствовал социал-демократам, когда-то он слышал Бебеля, и
в его старческом, склеротическом мозгу, дерзавшем решать пустые вопросы, все
смешалось. Он, собственно, не предполагал обдумывать немецкую жизнь по своей
воле,  он  был  вынужден,  его заставил фашизм.  Каждый,  кто избег всеобщей
попугаизации,  делал это  по-своему.  Старики  сторожа,  старики  мусорщики,
кассиры и счетоводы безграмотно и ненаучно определяли то, что почти столь же
дилетантски  пытались  определить  в  свое  время  некоторые  частные  лица,
граждане великих государств: египтяне, евреи, греки и римляне.
  Звери, казалось Рамму,  самые угнетенные существа в  мире.  И  он  был  на
стороне   угнетенных:   он  ведь  когда-то  сочувствовал  социал-демократии.
Заключенным в зоопарке никто не писал,  они ни с кем не делились  горем.  Их
личная  жизнь,  их счастье никого не интересовали.  И конечно,  за все время
существования зоосада никто из  них  не  вернулся  на  родину,  их  прах  не
отсылали в леса и степи. Их бесправие было беспредельно.
  Ночами Рамм в своей одинокой  комнате  в  служебном  доме  зоосада  слушал
гудение американских и английских самолетов, грохот орудий и бомб, а и тихие
ночи прислушивался к воркотне легковых автомобилей.
  Становилось жутко,  когда  возле  служебного  дома  зоопарка вдруг стихал,
глохнул мягкий,  мурлыкающий рокот автомобильного мотора.  Удивительная мощь
была  в  новой,  не  знавшей колебаний породе людей,  в доступных всем идеях
национал-социализма, в построенном Гитлером бездумном государстве.
  Когда перед  каким-либо берлинским домом останавливался ночной автомобиль,
все сердца замирали,  не только еврейские сердца,  если  они  по  недосмотру
продолжали еще биться.  Быть может,  бывали минуты,  когда ночной ужас перед
всеведающей,  вездесущей  и  всемогущей  государственной   тайной   полицией
возникал в груди самого фюрера.
  И вот старик Рамм,  потерявший двух сыновей на  Восточном  фронте,  одного
сына  -  в африканском корпусе Роммеля,  получивший урну с пеплом четвертого
сына,  погибшего  в  концентрационном  лагере,  похоронивший  старуху  жену,
умершую  от  горя,  своим  склеротическим  мозгом,  никогда  не отличавшимся
развитостью и особой  силой,  стал  думать  в  государстве,  где  думать  не
полагалось.
  Ведь мысль - это свобода!  Государство Гитлера  стояло  совсем  на  другом
основании.  Рамм  сообразил,  что  национал-социалистское  государство  было
построено на удивительной основе. Все, что гитлеровская партия провозглашала
как народный идеал или как уже достигнутое в борьбе,  она начисто отнимала у
населения.  Гитлер объявил,  что борется за немецкую свободу,  - и население
попало  в  рабство.  Величие  национал-социалистской Германии было связано с
мучительной зависимостью и бесправием немцев внутри  достигшей  суверенности
империи. Если развивалось и богатело германское сельское хозяйство, - нищали
крестьяне.  Если росла промышленность,  - снижались заработки  рабочих.  Шла
борьба  за  немецкое  национальное  достоинство - и отвратительным унижениям
подвергались люди,  в том числе и немцы.  Гитлер украшал  города,  устраивал
цветники  и  парки  -  и  жизнь  в  этих  городах  становилась все тусклей и
беспросветной. Если провозглашалась тотальная война за мир, - народ готовили
к тотальной войне.
  Оказалось, что государство,  а не люди живое и свободное существо;  люди в
живом государстве подобны камням,  которые можно и нужно взрывать,  дробить,
тесать,  полировать. Ненужные породы людей, подобно ненужным, пустым породам
камней и строительному мусору, следует вывозить на свалку, заполнять ими рвы
и ямы.
  Шел дьявольский отбор: ненужными оказались смелые, свободолюбивые, с ясной
мыслью и добрыми сердцами - их-то и везли на  свалку;  гранит  был  побежден
известняком и песчаником.
  Государство Гитлера легко,  охотно тучнело,  когда худели дети; оно любило
лакомиться  мозгом  и  душой.  Чем меньше души,  свободы,  разума оставалось
человеку,  тем полнокровней,  громогласней, веселей становилось государство.
Но  даже  не это враждебное человеку государство особо ужасало Рамма.  Самым
ужасным  было  то,  что  среди   людей,   лишенных   свободы,   превращенных
государством   в   камни,  многие  служили  ему,  жизнь  отдавали  за  него,
преклонялись перед гением фюрера.  И  в  то  же  время  в  душе  Рамма  жила
бессознательная вера, что человек, обращенный в рабство, становится рабом по
судьбе,  а не по природе  своей.  Он  ощущал:  стремление  к  свободе  можно
подавить,  но его нельзя уничтожить.  в лагерях и тюрьмах было немало людей,
сохранивших верность свободе.
  Ночью из зоологического сада доносились органное рычание львов, бронхитные
голоса тигров,  лай шакалов.  Рамм по голосу отличал,  что старый лев Феникс
растревожен  новолунием,  что  тигрица Лиззи,  недавно родившая двух тигрят,
пытается раздвинуть решетку,  вывести на свободу детей - пусть поиграют  при
молоденькой, зеленой луне. Эти рычания, хрипы, урчания, кашель, лай были так
милы, безобидны по сравнению с теми звуками, которые порождал ночной Берлин!
  Однажды к  Рамму  пришел сын его умершего друга Рудольф.  Рудольф служил в
охранных  отрядах,  но  его  демобилизовали  вчистую:  у  эсэсовца  оказался
кавернозный  туберкулез.  Он просидел у Рамма несколько часов,  и оттого ли,
что много выпил,  оттого  ли,  что  чувствовал  близкую  смерть,  а  старик,
сидевший  рядом  с  ним,  соединил  в  себе все хорошее,  что хранила память
эсэсовца  об  отце,  матери,  детстве,  он  рассказал  Рамму  то,  чего   не
рассказывают на исповеди.  Трясясь от кашля,  обнажая черные и золотые зубы,
харкая в бутылочку оранжевого стекла,  ругаясь,  утирая пот,  всхлипывая, он
сиплым шепотом рассказывал о газовых камерах и кремационных печах Освенцима,
о том,  как травили газом огромные толпы детей и женщин,  о том, как сжигали
их тела и удобряли их пеплом огороды.
  Рамм смотрел на худого парня в мундире без погон, и казалось, что от этого
больного эсэсовца, которого он когда-то мальчиком держал на руках и катал на
спине,  пахнет трупами и горелым мясом.  И самое скверное заключалось в том,
что Рудольф не был чудовищем, он, в общем, был человеком. А в детстве был он
славным,  добрым  мальчиком.  Но,  видимо,  не  только  жизнь  делает  людей
ужасными, и люди делают ужасной жизнь.
  Ночью старик встал с постели,  оделся и под вой сигналов воздушной тревоги
пошел в блок хищников.  Там просидел он почти до рассвета.  Он вглядывался в
больные,  слезящиеся глаза старика льва Феникса;  в расширенные,  как у всех
кормящих матерей,  глаза тигрицы Лиззи;  в красно-карие, кажущиеся безумными
глаза старой,  начавшей сильно седеть гиены Бернара.  Ничего плохого  он  не
увидел  в  этих  глазах.  А  на  рассвете,  возвращаясь  домой,  он  зашел в
обезьянник.  Фрицци спал,  лежа на боку,  подложив под голову  кулак,  и  не
слышал, как подошел к нему Рамм.
  Губы гориллы были приоткрыты, обнажились огромные клыки, и морда его могла
показаться страшной.
  Видимо, знакомый запах дошел до спящего животного, и оно, не просыпаясь, в
сновидении,  а  может  быть,  еще  как-то,  воспроизвело  в  подвалах своего
подсознания образ любимого существа.  Губы во сне тихонько зачмокали, и лицо
приняло  то чудное выражение,  которое бывает лишь у маленьких детей,  когда
они просыпаются,  но еще не проснулись и  все  же  чувствуют  тепло,  запах,
улыбку склонившейся над ними матери.
  Сколько в животных было простоты!  Как они любили своих сторожей!  А  ведь
сторожа обкрадывали их.  Но Феникс радовался, слыша скрип ботинок сторожихи,
хотя ботинки эти были куплены за счет Феникса.  Да не только ботинки! Брючки
для  внуков,  фартучки  для внучек,  мотки шерстяных ниток для вязания - все
покупалось за счет обездоленных.  Сторожа оправдывали такие  дела  тем,  что
жалованья едва хватает на еду, а уже одеться на эти деньги никак нельзя. Что
ж тут делать?  И Рамм был грешен перед животными.  И он хаживал на рыночек у
северной  стены  зоопарка,  куда  приходили  любители  животных,  покупали у
сторожей корм для своих белок, кроликов, птиц, тропических рыбок.
  Рамм любил выпить...
  Простодушный Фрицци,  конечно,  не знал о грехах старика, радовался, когда
сторож  делился  с ним  сахаром,   апельсинами,  морковкой,  рисовым  супом,
молоком,  белым хлебом.  Все это  вызывало у Рамма  беспокойство совести,  и
звери ему казались особенно милыми. Конечно, у них не было цейсовской оптики
и достижений в области производства синтетического бензина. Но ведь не звери
придумали национал-социализм.
  В своей  потребности  самостоятельно,  без  помощи  фюрера  понять жизнь -
невольной, непреодолимой потребности человека, потерявшего четырех сыновей и
похоронившего старуху жену,  - он начал создавать какой-то нелепый дарвинизм
наизнанку. При Гитлере развитие, казалось ему, шло в обратном порядке: живые
существа  не подымались,  а опускались по лестнице эволюции вниз,  в бездну.
Процветали  рабы,  подлецы,  посредственности,  люди  без   совести;   гибли
свободолюбивые,  неподатливые,  умные и добрые. Эволюция наизнанку создавала
при фашизме новую, низшую, жалкую породу.

        "3"

  Среди сторожей зоологического сада имелось немало  чудаковатых  людей.  Но
даже среди чудаковатых людей Рамм прослыл чудаком;  некоторые его перевели в
высший ранг: считали сумасшедшим.
  В субботу  утром  заместитель  директора командировал Рамма на скотобойню,
поручил  оформить  накладные  и  договориться,  чтобы  городские  скотобойни
отпускали  для  животных  обрезки  и  кости,  а не только кондиционное мясо.
Зоопарк готов теперь принимать любое мясо,  даже  падаль.  Ведь  в  связи  с
приближением  фронта  снабжение  мясом  шло очень плохо.  Население получало
несвежую солонину, где думать о снабжении животных!
  К счастью,  обезьяны  и  травоядные  были  сравнительно хорошо обеспечены:
имелись запасы на складе.  Но мяса нельзя напасти надолго,  даже при наличии
холодильника.
  Теплым апрельским утром Рамм отправился на бойню в кабине  грузовика.  Шли
утренняя уборка столицы.  Разнообразные машины поливали,  подметали, скребли
улицы,  и сверкающая,  веселая,  гибкая вода  бежала  по  асфальту;  шуршали
круглые,   жесткие   щетки,  вздувая  радугу  из  водяных  брызг.  Огромный,
охваченный военной тоской, полуразрушенный город казался веселым и беспечным
в это весеннее утро.
  Рамм подъезжал к конторе скотобойни  в  то  время,  когда  выгруженный  из
товарных  вагонов  скот  гнали  по  асфальтовым  дорожкам к широко раскрытым
воротам бойни.  Обычно это происходило в полумраке,  на рассвете.  Но в  эту
ночь,  объяснил  Римму  водитель  грузовика  Бунге,  из-за бомбежки западных
подъездных путей выгрузка скота задержалась...
  Медленно движущиеся  животные  преградили путь грузовику,  и Рамм смотрел,
прильнув к мутному,  пыльному ветровому стеклу,  на  стада  рогатого  скота,
овец,  свиней,  идущих по своей последней дороге. Коровы и быки шли, опустив
мотающиеся тяжелые,  лобастые головы, облизывая пересохшие от волнения губы,
с виду равнодушные и покорные,  но полные тревоги.  Их прекрасные,  тронутые
туманом глаза смотрели на весело блестевшую в лужах воду,  которую наплескал
короткий  дождь,  их  ноздри  улавливали  запах  цветущей  сирени,  утреннюю
свежесть воздуха, особенно восхитительную после тьмы и духоты вагона.
  Каким чужим было все вокруг:  и этот асфальт под ногами,  и серые бетонные
заборы, и блещущие окна многоэтажного мясокомбината, где по конвейеру плавно
двигались   теплые,  еще  содрогающиеся  тела  умерщвленных  животных!  Едва
уловимый   запах   крови   витал   вокруг   этого   построенного   по   всем
санитарно-гигиеническим требованиям здания...  Даже легкомысленные годовалые
бычки и телки ощущали тревогу.
  Люди в синих и белых халатах, осматривая прибывшее стадо, не били животных
палками,  не кричали,  не пинали их подкованными сапогами.  Люди  в  халатах
определяли  сортность,  среднюю упитанность,  процент жира движущегося,  еще
живого мяса.  Двигалось мясо,  способное мычать, кричать, смотреть, биться в
конвульсиях,  хрипеть,  но животные,  входившие в ворота бойни,  не были для
людей в белых и синих халатах явлением жизни  -  шло  белковое  органическое
вещество, жиры, эпидерма, рога, кости.
  В грубости погонщика,  хлестнувшего по глазам задумавшуюся и отставшую  от
стада,   страдающую   одышкой   старуху  корову,  заключалось  признание  за
четвероногими скотами права считаться живыми.  Злоба  погонщиков  вызывалась
именно  тем,  что  обреченные  на  убой скоты все еще,  до последних часов и
минут,  были живыми:  упрямились, путались темных предметов, останавливались
помочиться  или  вдруг  испытывали  желание торопливо коснуться сухим языком
мокрого асфальта.
  Бычок мотнул головой, сделал несколько шаловливых прыжков, радуясь утру, и
вдруг остановился,  охваченный  предчувствием,  словно  вкопанный  в  землю,
опустил  лобастую  взъерошенную  головенку  с  детскими рожками,  которые он
наставил против надвигающейся на него судьбы;  он негромко замычал, жалуясь,
прося  успокоения и любви...  И старая рыжая корова,  с трудом передвигавшая
ноги,  оглядела его слезящимися глазами,  остановилась рядом, положила морду
на  его  теплую крутую шею и лизнула его детскую голову.  Эта остановка двух
скотов вызвала заминку в движении стада,  и погонщик со спокойным бешенством
ударил  палкой  бычка  по бархатистому розовому носу,  а старуху корову - по
сухожилиям грязных задних ног.
  По смежной  асфальтовой  дороге  двигались  овцы,  темно-серые от дорожной
пыли,  с худыми,  измученными мордами.  Их движения были дробны, торопливы -
движения  растерявшихся  пожилых  женщин,  вдруг из полусумрака своих мирных
домиков попавших в  гремящую  гущу  житейской  битвы.  Их  жалкие  усилия  в
последние минуты жизни заключались в том, чтобы поплотней сбиться в кучу. Их
беспомощность в  минуту  гибели  представлялась  необъятной:  они  не  могли
обидеть  зайца,  мышь,  цыпленка.  Их  кроткие,  полные  библейской печали и
евангельской чистоты глаза без упрека и даже без страха глядели на людей; их
милые  копытца  отбивали  последнюю  дробь.  Сбиваясь  в  плотную живую кучу
грязной шерсти,  они ощущали,  что им нет спасения, нет для них милосердия и
немыслима  надежда.  Они находили в горький час утешение в том,  чтобы через
огрубевшую,  пыльную шерсть почувствовать живое тепло родственного  овечьего
тела,   единственно  не  враждебного  овце  в  величественном  и  прекрасном
мироздании;  они погружали головы в полумрак густой овечьей шерсти,  и глаза
их  переставали  видеть  на  миг  весну,  солнце,  синеву неба,  и их сердца
получали секундное  облегчение  в  этой  тьме,  родном  запахе  и  тепле,  в
горестной артельности обреченных.
  А по третьей дороге шли свиньи,  одни грязные, другие розовые, отмытые. Их
разумные  маленькие  глаза  были наполнены страхом.  Их нервы не выдерживали
перенапряжения, и крик свиней почти все время стоял в воздухе.
  А по  дороге,  где  недавно  проходило  в  ворота скотобойни стадо коров и
быков,  сейчас медленно двигались,  подгоняемые двумя плечистыми женщинами в
желтых кожаных пальто,  старые,  изможденные трудом лошади. Они-то и служили
пищей для обитателей зоологического сада.  Они двигались медленно,  припадая
на искалеченные ноги,  и при каждом шаге их головы мотались и всплескивались
тощие, стариковские гривы и хвосты. В глазах их было много печали: казалось,
взглянув  в  их  трудовые  стариковские глаза,  уж никогда нельзя оставаться
спокойным.
  Водитель Бунге,  молодой  парень,  отпущенный из армии после трех ранений,
подтолкнул Рамма пальцем в бок и сказал:
  - А,  папаша,  поглядываете на свинок,  и,  наверное,  слюнки текут? Какие
сосисочки,  какие гороховые супчики с грудинкой?  Слышите,  как они  кричат,
толкаются?  Спешат  превратиться  в ветчинку.  Но ветчинка будет не на нашем
столе, поэтому не разевайте на нее рот.
  Бунге говорил весело, возбужденно, и чувствовалось, что он немного играет,
что чуть-чуть, на маленькую капельку, ему неприятен вид этих животных.
  Сторож из обезьянника молчал, и Бунге задумчиво проговорил:
  - С детства не люблю баранины.  Дай мне хоть отборного молодого барашка  -
никакого  интереса.  Я  был в кавказской группе армий,  там только баранов и
ели. Ребята даже смеялись надо мной: отощал.
  Он поглядел  на  молчавшего  Рамма,  не  заснул  ли  он.  Нет,  смотритель
обезьянника не спал,  посматривал себе в окошечко да помалкивал. Мало ли что
может вспомниться старику!

        "4"

  Субботний вечер Рамм обычно проводил в пивной.
  О каждом  постоянном посетителе пивной у владельца,  кельнерш складывается
короткая, неглубокая характеристика, что-нибудь вроде: "Тот, кто пьет только
мартовское пиво",  "Тот,  кто каждый день меняет галстук", "Тот, кто не дает
на чай", "Тот, кто читает "Das Reich".
  Посетители имеют  прозвища,  не  очень  уж  меткие,  обычно  связанные   с
противоположным истинному определением:  если посетитель толст, то его зовут
"Худышка",  если он расчетлив и  скуп,  его  зовут  "Кутила".  Рамм  получил
прозвище "Болтун".
  Но в этот субботний вечер  смотритель  обезьянника,  шевелением  поднятого
пальца  заказывающий  кружку пива,  стуком никеля извещавший о своем желании
расплатиться, неожиданно оправдал свою кличку.
  Все заметила   смышленая,  обладавшая  в  царстве  пивных  столиков  почти
Саваофовым всеведением старшая  кельнерша,  толстая  фрау  Анни.  Сторож  из
обезьянника заказал пива, и Анни по его неестественному и размашистому жесту
поняла, что он не в себе.
  Скосив свой узкий, зеленовато-желтый пивной глаз, Анни увидела, что старик
неумело и торопливо выливает в пиво водку из бутылки.  Этого  не  полагалось
делать.  Но  Анни,  конечно,  ничего  не  сказала старику.  Однако потом уж,
проходя мимо его столика,  она выразительно вздохнула:  видимо,  старикан из
обезьянника  вылил  в кружку не полстакана водки,  как принято,  и не стакан
даже - пиво в его кружке стало совсем светлым, почти как вода.
  Анни не   изучала   калориметрического  анализа,  но  практические  основы
калориметрии она все же понимала...
  Пришли грозные  дни.  Обыденность жизни была подобна обманной тишине воды,
стремительно скользящей  к  водопаду.  Анни  не  удивлялась,  что  привычное
нарушалось  и  чопорный  посетитель,  кичившийся  своими  галстуками,  вдруг
прихо