и пчелах, о вине. Но нет, Арутюн
идет сутулясь, тяжело шаркая кирзовыми сапогами, погруженный в свою огромную
тоску... Что это с ним?
  И вот так странно  подумать,  что  всего  несколько  дней  тому  назад  я,
московский  незнакомец,  впервые в жизни вступил в этот горный поселочек,  о
существовании которого не знал.
  - Барев - добрО, - говорят мне встречные.
  - Баревдзес - добро вам! - говорю я и снимаю шапку. Кругом хорошие, добрые
знакомые.
  И вот идут дни,  и я уже знаю многое об Иване, о Кате, об Астре, о старике
Арутюне...  Сколько трогательного,  человечески милого и не меньше,  а может
быть, и больше тяжелого, ужасного, ужасного.
  Катин муж болен,  уже несколько лет лежит в постели,  и тихая Катя, тоскуя
по дальней родине,  отцу, матери, подругам, ходит за ним, выгадывая копейки,
чтобы побаловать его яблочком, конфеткой.
  А мое вхождение в жизнь, узнавание жизни в горном поселке шло все дальше и
все  шире.  И  этому  человеческому  движению  почти  не мешало то,  что мои
собеседники очень плохо  знали  русский  язык,  вместо  одних  русских  слов
произносили   другие   и   делали   совершенно  чудовищные  ударения,  а  я,
переводивший с армянского эпопею о медеплавильном заводе, знал два армянских
слова - "че" и "барев".
  А в Цахкадзоре шла своя жизнь.
  В заведении Карапета-аги собирались шоферы продавцы из сельмагов, учителя,
каменщики,  пили виноградную водку,  пели песни, вспыхивали, скандалили, ели
люля-кебаб,  бастурму,  сыр сулгуни, огненную зеленую фасоль и зеленую траву
киндзу, снова пили виноградную водку и шипящую минеральную воду "Джермук".
  Пьяные бахвалились:  "Джермук"  лучше  грузинского  боржома,  сыр  сулгуни
первыми  создали  армяне.  Нет  лучше  армянского  коньяка,  хотя  коньяк  -
французское  слово,  и нет слаще армянского винограда.  Грузины научились от
армян жарить шашлык, а по правде говоря, до сих пор не научились.
  Иногда на  тихих  улицах  поселка  слышалось  пение,  гром барабанов - это
справлялись свадьбы.
  Прошло еще  несколько  дней,  и меня пригласили в деревенский дом в гости,
пить водку.  А еще через день я  зашел  в  библиотеку,  и  усатая  плечистая
библиотекарша  мне  показала  мою книгу,  переведенную на армянский язык;  я
увидел, что страницы книги припухли и края переплета растрепаны.
  Что же еще мне нужно? На улице мне улыбаются:
"Барев... баревдзес..." Со мной делятся,  рассказывают о горе,  о  жизни.  Я
слышал  рассказ Ивана,  и Иван,  казавшийся мне жестоким человеком,  плакал.
Меня позвали в гости в крестьянский дом пить вино,  поговорить о жизни.  Мою
книгу   читали   в   Цахкадзоре,   ее  страницы  немного  припухли.  Значит,
совершилось: я здесь человек среди людей.

        "1"

  Моя первая дальняя поездка была на озеро Севан.
  Севан лежит в россыпи камней.  Так странно -  среди  камней  вдруг  видишь
синюю озерную воду. Севан не связан с каменистой, сухой землей, - вот так же
вот ничего общего между  граненым  светлым  камнем  и  черным  бархатом,  на
котором  он  лежит.  Прожаренные  зноем и ветрами,  оглаженные геологической
тяжестью времени,  сухие горы и холмы,  а среди них синяя вода.  Ведь обычно
вода и суша связаны, постепенно переходят друг в друга: сырой песок, топкий,
чавкающий,  все понижающийся берег,  сочная трава,  камыши,  ивы - их листва
глядится в воду, дышит водой. А здесь прожаренный горный камень сам по себе,
синяя вода сама по себе.  Эта высокая  вода  кажется  неземной,  она  словно
отделилась,  отслоилась от неба,  она так высоко, что, вероятно, ей ближе до
уровня неба,  чем до  уровня  моря.  И  даже  странно,  что  в  этой  синей,
прозрачной  и  холодной воде живут рыбы;  казалось,  под поверхностью Севана
должны летать птицы небесные.  Правда,  рыба тут особая -  серебристо-серая,
стройная, вся в звездных пятнах - ишхан, что значит рыба-князь, форель.
  В каменной чаше, в которой лежит Севан, люди пробурили шахту, и вода гибко
рушится  в  долину,  своей  синей  тяжестью  движет турбины,  создает свет и
электрическую силу.  В долине вода теряет синеву, становится зеленой, серой.
Наверное, эта севанская синева и превращается в свет.
  Вся Армения залита светом;  затерянные  в  горах  деревушки,  зангезурские
древние  пещеры,  где  поныне  живут люди,  освещены электричеством.  В этих
пещерах люди жили за много тысячелетий до нашей эры,  до появления  шумеров,
вероятно во времена каменного и бронзового оружия.
  Большинство нынешних  обитателей  этих  пещер  работают  в  цехах   завода
тончайшего  приборостроения.  В  пещерах,  освещенных электричеством,  стоят
радиоприемники и телевизоры.  Электричество всюду - оно в движении  моторов,
электропоездов,  оно  в  музыке,  в  кадрах  кинодрамы,  в  плавном вращении
телескопов на Арагаце.  Севан сжигает свое голубое тело,  превращает  его  в
свет  и  тепло.  Уровень  воды  в озере упал на четырнадцать метров,  унылая
черно-коричневая низменность выступила там,  где стояла озерная вода.  Озеро
уходит  из каменной чаши.  Армения,  залитая светом электричества,  горюет о
гибнущем Севане.  Недавно родился проект ввести в Севан горную реку, которая
предотвратит гибель озера.  Но пока синяя жемчужина день ото дня уменьшается
в размерах, тает...
  Что будут  рисовать художники,  если высохнет Севан?  Я видел в Ереванской
картинной галерее,  во многих ресторанах и вокзальных залах,  в  гостиничных
номерах и холлах множество Севанов. Я видел Севан в книжных иллюстрациях, на
почтовых открытках, в рекламе пищевых и промышленных товаров.
  Когда наша машина,  совершив очередной виток,  вдруг воспарила над озером,
мы  увидели  снеговые  хребты  гор,   освещенные   солнцем.   Они   казались
светло-голубыми, - видимо, горный снег впитал синь неба и синь озерной поды.
А на грубом,  шершавом каменном блюде - черном,  рыжем,  коричневом -  лежал
Севан, синий, почти безбрежный.
  На горбатом острове,  ныне из-за обмеления озера соединившемся с  берегом,
стояла древняя часовня, созданная с непонятными нынешнему человеку простотой
и совершенством.  По легенде,  эту  часовню  построила  княгиня  Мариам  для
молодого  монаха,  красота  которого  поразила  ее.  По утрам Мариам из окна
своего горного замка видела юношу монаха на  острове  -  ведь  воздух  здесь
прозрачен и ясен.
  Гете говорил,  что за свою восьмидесятилетнюю жизнь он пережил одиннадцать
счастливых дней...  Мне думается, что каждый человек за свою жизнь неминуемо
видел много сотен восходов,  закатов,  видел  дождь,  радугу,  озера,  море,
луга...  Но  из  сотен  картин  природы  всего две-три с какой-то совершенно
особенно чудной силой вошли в душу человека,  стали для него тем,  чем стали
для  Гете  его  одиннадцать  счастливых  дней.  Никогда  не  гаснет в памяти
облачко,  однажды зажженное тихим закатом,  хотя сотни,  быть  может,  более
прекрасных и пышных закатов забылись, навсегда погасли; никогда не забудется
летний дождь,  а может  быть,  молоденький  месяц,  отраженный  в  рябоватой
поверхности апрельского лесного ручья.
  Видимо, для того чтобы подобная или иная картина вошла в человека и  стала
частью его души и жизни, мало того, чтобы картина эта была прекрасна. Что-то
прекрасное, чистое должно в этот миг быть и в человеке - это как разделенная
любовь,  миг  соединения,  встречи человека и мира,  в котором он счастлив и
несчастлив.
  Мир был прекрасен в этот день. И конечно, Севан - одно из красивейших мест
на земле.  Но я не был хорош,  слишком уж много  наслушался  я  рассказов  о
севанском  ресторанчике  "Минутка".  Узнав  историю  влюбленной  княгини,  я
спросил:
  - А где этот самый ресторанчик?
  Встреча с  Севаном  не  вышла,  не  запала  в  мою  душу,  я  с  бескрылой
четвероногой  низменностью  беспокоился  лишь  о форели.  Дело в том,  что в
начале поездки Мартиросян отравил  меня  словами;  "Не  всегда  в  "Минутке"
бывает  форель".  Эти  слова  тревожили  меня всю дорогу.  В Москве простому
смертному севанской  форели  не  поесть.  Говорят,  что  ее  на  специальных
скоростных самолетах отправляют из Еревана в Москву для снабжения посольств.
Да и улов ее очень невелик.  Действительно,  обидно добраться  до  Севана  и
узнать, что в этот день форелью в "Минутке" не кормят.
  А может быть,  бесчисленные художественные изображения Севана отразили мне
встречу с высокогорным озером? Роль художника нам всегда кажется прекрасной,
нам кажется, что искусство, если оно не ремесленно, сближает нас с природой,
оно обогащает, углубляет, оно ключ. Но так ли это? Может быть, насмотревшись
на сотню картин,  я,  наконец увидев Севан,  подумал,  что и эту сто  первую
картину создал очередной член Союза художников.
  Должен признаться,  что я ощутил Армению не  такой,  какой  увидел  ее  на
полотнах  Сарьяна.  Мне  пришлось  соскрести  со  своей  души  яркую радость
capьяновских картин,  чтобы ощутить  туманный  древний  камень  трагического
армянского пейзажа.  Может,  поэзия,  живопись вредят душе, навязчиво служат
шаблону духа, а не глубине духа?
  Ресторан, одноэтажный  деревянный  дом  с  террасой,  стоит над озером,  у
подножия горы.  В передней под нашими ногами зычно заскрипел дощатый пол. Мы
прошли  в  пустынный  зал,  точнее,  не  в  зал,  а  в зальце,  проще же - в
просторную,  прохладную  комнату.  В  комнате  стояло  пять-шесть  столиков,
покрытых  белыми  скатертями.  Окна  комнаты  выходили  в сторону озера,  но
комната не была светлой - свету мешала крытая терраса, окружавшая дом.
  Мы подошли к буфетной стойке:  под стеклом, на больших овальных и круглых,
как древние боевые щиты, блюдах лежали маринованные зеленые и красные перцы,
различные  травы,  синие  фаршированные  баклажаны;  уступами  поднимались к
потолку коньячные и винные бутылки.  Это была свита, барабанщики, фрейлины и
пажи  -  эскорт  форели.  Сама форель,  видимо,  находилась за полуприкрытой
дверью.  Через несколько минут улыбающийся седой  буфетчик  занял  место  за
стойкой,  и  в  комнату  вошел  высокий  бледный молодой человек с кудрявой,
растрепанной шевелюрой. Всякий, поглядев на него, определил бы в нем поэта.
  Молодой человек обрадовался и даже взволновался,  увидев Мартиросяна. Меня
познакомили с молодым поэтом.  Дальше  разговор  пошел  на  неизвестном  мне
армянском языке. Но я понимал, что этот живой, быстрый разговор был важный и
хороший.  И вот мы  сели  за  столик  у  окна,  поглядели  на  озеро,  потом
повернулись в сторону кухонной двери, в которую ушел молодой поэт.
  Мартиросян кратко  информировал  меня:  на  кухне  имеется  свежая,  утром
вынутая  из  сетей  форель,  есть  мы  ее  будем вареной,  варить ее будут в
севанской воде,  что придает рыбе  особый  вкус.  Пить  мы  будем  коньяк  и
минеральную воду "Джермук".
  Стало тихо.  За окном молчало синее озеро.  В пустом зальце мы были  одни.
Бесшумно  подошел  буфетчик,  поставил на стол графинчик с зеленовато-желтой
жидкостью,  напоминавшей молодое вино.  Мартиросян объяснил мне:  это особый
винный  уксус,  его отличает мягкий и нежный вкус.  Затем бесшумный буфетчик
принес тарелки с солеными  перцами,  баклажанами,  травами.  Затем  буфетчик
принес бутылку коньяку,  откупорил ее,  открыл бутылку "Джермука", налил нам
по бокалу охлажденной воды,  негромко сказал несколько  слов  по-армянски  и
бесшумно ушел.  Мы молчали,  слышно было,  как потрескивают буйные,  быстрые
пузырьки ртутного газа в потеющем стекле.
  Мы сделали по маленькому глотку воды, пожевали пламенной травки, огненного
перца,  сделали по два глотка ледяной воды.  Все было  тихо.  Вновь  подошел
буфетчик,  оглядел  стол,  потом  нас:  так,  вероятно,  устроители  корриды
оглядывают боевых быков перед тем,  как  выпустить  их  на  арену.  Буфетчик
смахнул  салфеткой  со  свежей  белой скатерти условные крошки и удалился за
стойку. Мы молчали.
  И вот   шумно   распахнулась   кухонная  дверь,  выглянула  очень  полная,
низкорослая,  румяная,  черноглазая  женщина  в  белом  халате,  послышались
сдержанные,  взволнованные  и смеющиеся мужские и женские голоса,  и молодой
поэт,  закинув голову,  высоко держа большое белое блюдо,  над коим  обильно
клубился пар, направился к нам.
  Вот так же, как человек, описывающий свадьбу, замолкает, когда рассказ его
дошел  до того места,  когда молодые зашли в спальню,  так и я замолчу в тот
миг,  когда блюдо с форелью было поставлено на стол и  Мартиросян  разлил  в
рюмки коньяк.
  Да, да,  да - встреча моя с высокогорным озером  Севан  не  состоялась,  я
оказался бескрылым, заземлила меня форель.

        "6"

  Месяц прошел  в  непрерывных  и тяжких трудах.  Решено отдохнуть,  мы едем
гулять,  как здесь говорят - пировать,  в район города Дилижана. Дорога идет
мимо Севана, через Семеновский перевал, к границе Азербайджана.
  В корзине бутылки, сырое баранье мясо, вчера Арутюн зарезал овечку.
  - Бейдный   овечка,  -  тоненьким  голосом  сказал  Мартиросян,  инициатор
убийства.  На его совести сотни овечьих жизней,  он любит шашлык. В багажник
шофер Володя укладывает сухие дрова, шампуры - шашлычные рапиры.
  В маленький стеклянный автобус первыми садятся  дамы  -  жена  Мартиросяна
Виолетта Минасовна,  моя сопереводчица Гортензия;  затем садятся Мартиросян,
директор писательского дома творчества, бывший секретарь райкома Тигран и я.
  Дорога на  Дилижан очень красива.
  Мы проехали по берегу Севана,  мимо нас мелькнул ресторан "Минутка",  но я
не поглядел в его сторону. Машина пошла в гору.
  Как могуча, ужасна и добра сила привычки. К чему только люди не привыкают!
  Какая бездна  лежит  между  первой  ночью страсти и скрипучим разговором с
женой о воспитании детей! Что общего между чудной встречей с морем и походом
в душный полдень на морской берег за покупкой в киоске сувенира?  Эту бездну
создает привычка.  В ее кажущейся монотонной неизменности  -  всесокрушающий
динамит.  Привычка уничтожает все - страсть, ненависть, горе, боль! Ничто не
противостоит ей.  И вот я привык к  севанской  форели,  больше  того  -  она
надоела мне.
  Мы проезжаем через деревню,  мальчишки стоят поперек шоссе и  поднимают  в
воздух форелей.
  - Давайте купим форель,  мы зажарим шашлык из нее,  - говорит  Мартиросян.
Шашлык из форели - это новое, каток привычки не проехал по такому шашлыку.
  - Что ж, давайте купим форель. Володя, стой!
  Юные продавцы  суют  нам  связки  рыбы  -  тела  мертвых  княгинь  все еще
прекрасны, но глаза их слепы, рты полуоткрыты, искривлены гримасой смерти.
  - Почем? - спрашиваю я.
  - Двадцать  пять  рублей  старыми деньгами кило,  - переводят с армянского
дамы.
  Мой вопрос носит теоретический характер,  я гость и лишен права платить по
ресторанному счету, за газированную воду, за яблоки, купленные на базаре, за
билет в троллейбусе, за газету, за почтовую марку. Вначале это меня смущало,
расстраивало,  раздражало. Но беспредельна мощь привычки, и вот уже я привык
к  тому,  что на улице мне никак не истратить ни рубля,  ни пятака.  Правда,
иногда это безмятежное чувство покидает  меня  -  не  слишком  ли  быстро  я
приобрел эту странную привычку и почему она начала мне казаться приятной?
  У каменной стены сидят десятка  три  колхозников,  большинство  перебирает
четки.  После  войны резко изменился облик армянской деревни:  тысячелетние,
древние,  темные и тесные,  вырытые и земле хижины,  выложенные  булыжником,
почерневшим от кизячного дыма, исчезают, уходят, перестают существовать. Год
от года число этих  древних  хижин  все  уменьшается.  Во  многих  армянских
деревнях  они  полностью  исчезли.  Их  нет,  а  ведь  были они неизменны на
протяжении тысячелетий.
  Мы осматриваем новые,  светлые колхозные дома, потом мы осматриваем старые
дома - каменные  продымленные  норы  с  тондырами,  вырытыми  в  земле.  Нет
сомнения, что новые, светлые дома лучше старых. Мы возвращаемся к машине.
  Колхозники окружают Мартиросяна,  беседа идет оживленно.  Потом Мартиросян
говорит речь.  Удивительно хорошо умеют слушать армянские крестьяне. С таким
задумчивым выражением лица можно слушать проповедь апостола.
  Мартиросян подходит к машине,  лицо его оживленно.  Он говорит,  что почти
все его деревенские собеседники читали его роман,  так  вчитались  в  книгу,
сроднились  с  ее  героями,  что  просят  автора изменить некоторые жестокие
судьбы:  потерявшему во время аварии две  ноги  вернуть  одну  ногу,  просят
оживить нескольких покойников.  К нему обращаются,  как к богу,  всемогущему
хозяину мира,  в котором живут созданные им  люди.  Он  хозяин  их  жизни  и
судьбы.  Какое  высокое  чувство!  Ведь  это  действительно  счастье - люди,
созданные тобой, стали частью любимого тобой народа. И как все же добр народ
-  он  никогда  не  просит  оторвать вторую ногу у того,  кто стал одноногим
калекой. Он не просит заменить орден Суворова, врученный полководцу, медалью
"За боевые заслуги" или значком "Отличный повар". Он не просит бога взыскать
с ответственного работника,  который в метельную стужу и в знойной пыли, при
лунном свете и при свете солнца изрекает истины, одни лишь истины.
  Да, народ великодушен, он просит у бога снисхождения и сострадания.
  Земные боги - писатели,  художники,  композиторы - создают мир по образу и
подобию своему.
  Вот мир Хемингуэя.  А вот мир Глеба Успенского.  Ну конечно,  они разные -
ведь Хемингуэй описывает людей,  обожающих бой  быков,  экзотическую  охоту,
пишет испанских динамитчиков,  рыбаков у берегов Кубы, а Успенский описывает
тульскую  пьяную  мастеровщину,  будочников,  городовых,  уездных  мещан   и
деревенских баб.
  Но миры-то,  миры создаются не по образу  русской  бабы  и  не  по  образу
рокового красавца тореадора!  Мир-то создан по образу и подобию Успенского и
Хемингуэя.  И вот это-то и особенно интересно - пусть Хемингуэй заселит свой
мир  русскими  будочниками и в доску пьяными тульскими слесарями,  мир будет
тот же хемингуэевский.  И все в нем - мокрые осины,  грязные проселки, пыль,
лужи,  домишки,  серое  осеннее  русское  небо  - будет хемингуэевским.  И в
пронзительно-тоскливом      мире      Глеба       Ивановича       Успенского
пронзительно-тоскливым  будет  и  синее  небо  Испании,  и  дивный красавчик
тореадор,  кушающий  молодых  угрей  в  чесночном  соусе  и   прихлебывающий
виноградное вино.
  До чего же несовершенны и слабы земные  боги,  создавшие  мир  по  земному
образу и подобию своему:  Гомер,  Бетховен,  Рафаэль.  Что за образ,  что за
подобие - вот синий,  переложенный в краски душевный мир Рериха:  все в  нем
однообразно синее - и горы,  и люди, и снег, и деревья, и воробьи. А вот мир
углов,  квадратов:  все в нем углы и квадраты - и девушки и цветы.  А  рядом
чудной, кривой и косой мир Пикассо. А дальше странный мир спиралей, запятых,
загогулин. А дальше туманный философский мир Пастернака.
  Вот миры      многозначительных     бессмыслиц,     миры     бессмысленных
многозначительностей.  Вот миры одержимых, - одни одержимы любовью, другие -
вином, третьи - войной, четвертые - беспрерывно и непроизвольно мыслят.
  А есть миры, созданные гениальными школьниками, они хотят воссоздать, дать
в  тиражах  тот  мир,  что  напечатан  лишь в одном экземпляре.  Это великие
школьники - они пишут переложение мирового чуда, они художники-реалисты...
  Но все эти миры - миры живого образа и подобия!
  А ведь есть совсем иные  боги,  расторопные,  услужающие,  боги-официанты,
боги  "чего  изволите".  Их мир населен бумажными призраками,  раскрашенными
картонными и восковыми фигурами.  Это мир фанеры,  жести и  папье-маше.  Эти
мыльно-пузырные миры всегда полны гармонии и света,  целевые миры, в них все
разумно. Но чьим подобием являются они? Вот в чем вопрос.
  Да, миры,  которые создают боги пера, боги кисти и боги струны и клавиш по
образу  и подобию своему,  полны несовершенств и неразумия,  они недопечены,
перекошены, перекривлены, они куцы, убоги, иногда смешны, в них идиотическая
прелесть примитива и наивности, в них