малярными  кистями  толпы
строителей  лучшей,  новой  жизни.  Их  глаза устремлены вперед.  Как тяжел,
труден город, как светло кладбище.
  Был ли исход,  можно ли было уничтожить пропасть,  что легла между отцом и
его ничтожными преуспевающими детьми?  И вот уже  нет  этой  пропасти.  "Спи
спокойно, наш дорогой учитель, отец, друг..."
  Дети, работая на могиле,  разговаривают о своих делах, поездках, знакомых.
Он,  отец,  рядом,  и  так  хорошо,  спокойно  с ним,  и он уже не посмотрит
тоскливо, жалобно, стыдясь, как, бывало, смотрел.
  Живые толпы  входят в ворота кладбища,  город толкает их в спину.  И когда
люди,  полные отчаяния, изнеможения, видят спокойную зелень могил, в которых
спят их мужья,  матери,  отцы,  жены,  дети,  в сердца входит надежда.  Люди
строят новые,  лучшие отношения со своими  близкими,  строят  новую,  лучшую
жизнь, чем та, что истерзала их сердца.

        "2"

  На многих памятниках выгравированы сведения о покойном, об его ученом либо
воинском звании, должности, о партийном стаже.
  До 1917  года  писалось  о  том,  что усопший был купцом первой или второй
гильдии, действительным статским советником.
  Есть и  иная категория надписей,  эти надписи говорят о тех чувствах,  что
испытывают к усопшему близкие люди. Эти надписи иногда крайне пространны - в
стихах  и  в  прозе.  Надписи эти иногда невероятно смешны,  глупы,  пошлы и
чудовищно безграмотны, но это обстоятельство не имеет отношения к сути дела.
  Суть в том, что надписи, обращенные к должности покойника, к его званию, и
надписи,  говорящие о любви к нему  близких,  служат  лишь  цели  информации
посторонних  людей,  надписи  эти  не  имеют  отношения к тому,  что живет в
глубинах сердец.
  Эти надписи   -   житейские  декларации,  такие  же,  какие  делаются  при
поступлении на службу, при сватовстве, при оформлении награды.
  В этих надписях никогда не говорится о простых профессиях: "Здесь покоится
парикмахер, плотник, полотер, кондуктор..."
  Если указывается  занятие  покойника,  то  это  обычно профессор,  артист,
писатель, летчик-истребитель, медицинский доктор, художник.
  Если говорится о звании, то обычно указывается высокое звание - полковник,
адмирал, советник юстиции первого ранга. Младших лаборантов и лейтенантов на
памятниках обычно не аттестуют.
  Государственное и  общественное  следует   за   человеком   на   кладбище.
Человеческое и здесь робеет.
  Надписи второго рода - о любви, вечном горе, горючих слезах, независимо от
того трогательны они либо, наоборот, вульгарны, в прекрасных либо, наоборот,
в безграмотных и смешных  стихах  составлены  они,  служат  тем  же  внешним
суетным целям, тщеславно информируют.
  В самом деле - надпись обращена не к мертвому,  ясно,  что он не может  ее
прочесть.  В самом деле - для себя такие надписи не делаются,  человек и без
надписей знает, что творится в его сердце.
  Надпись сделана, чтобы ее читали. Информация обращена к прохожим.
  А над кладбищем разносится причитание,  плач - жена плачет о муже.  Почему
так  громко  кричит  она?  Ведь  покойник не слышит.  Ведь душевная тоска не
нуждается в том,  чтобы о ней выкрикивали с той же силой, с какой певец поет
со  сцены  театра.  Вдова  знает,  почему  она  кричит,  - ее должны слышать
прохожие, она декларирует и информирует.
  Те, кто регулярно ходят на кладбище, надевают траурную одежду и с постными
лицами сидят на скамеечках у могил - тоже декларируют и информируют.
  Они не похожи на тех, что приходят на кладбища строить новую жизнь, наново
переделывать свои отношения на более счастливые и разумные.
  Декларирующие считают   главным   в  жизни  доказать  свое  превосходство,
превосходство своих чувств, своей сердечной глубины.
  Да разно, разно ходят люди на кладбище.
  Работник Наркомвнудела,  помешавшийся в страшный  1937  год,  ходит  среди
могил,  кричит,  грозится кулаком,  могилы молчат, и это приводит в отчаяние
безумного следователя - нет способа заставить говорить покойников, а дела-то
не закончены.
  Разно, разно ходят на кладбище люди.
  На кладбище  назначают  свидания  влюбленные.  На  кладбище  гуляют,  ищут
прохлады.

        "3"

  Кладбище живет напряженной, полной страстей жизнью.
  Каменотесы, маляры, слесари, могильщики, уборщицы могил, водители грузовых
машин,  доставляющих дерн и  песок,  работники,  обслуживающие  склады,  где
выдаются  напрокат лопаты,  лейки,  продавцы цветов и рассады - это те,  кто
определяют материальную жизнь кладбища.
  Почти каждая  из  этих  профессий  имеет  свои  аналоги  в  мире  частного
подполья. Это как бы бытие в двух пространствах современной физики.
  В частном  подполье свои неписаные прейскуранты,  трудовые нормы;  частник
берет  дороже  государства,  но  у  него  качественней   материалы,   богаче
ассортимент.
  Кладбище - часть государства,  и оно управляется той же иерархией,  что  и
государство.
  Управление кладбища  централизованно,  власть  сконцентрирована  в   руках
заведующего,  и  система  централизации,  как обычно это бывает,  давит и на
начальство, - оно не разрабатывает директив, а выполняет директивы.
  Церковь отделена от государства.
  У церкви свои кадры - высшие и низшие,  хор,  продажа свечей и просвир.  К
богу  обращаются не только при захоронении стариков;  случается,  и партийцы
перебираются на кладбище со священником.  Молодой человек с профессией самой
современной,  то ли он атомщик, то ли ракетчик, то ли в телевизионном ателье
работал, - и вот умер, и в похоронах его, случается, участвует церковь.
  Среди священства   тоже   раздвоение  -  рядом  с  официальным  патриаршим
священством десятки частников,  отделенных и от церкви,  и  от  государства.
Ходят  они  в  гражданской  одежде,  но по длинным волосам,  по мятым добрым
лицам,   по   красным    славным    носам    можно    определить    в    них
священников-частников.
  Официальная церковь очень  не  любит  их,  они  кощунственно  неряшливы  в
обрядах,  да и,  кроме того,  оплату берут любую,  большей частью равную или
кратную стоимости ста граммов.
  Однажды милиция, к удовольствию ваганьковского протоиерея, устроила облаву
на частных священнослужителей.  Издали казалось  очень  смешным,  когда  под
милицейские свистки длинноволосые мчались среди могил, ползли по-пластунски,
сигали через ограду.
  Но вблизи  эти  старые  люди,  их  слезящиеся глаза,  тяжелое мученическое
дыхание, выражение страха и стыда на лицах не были смешными.
  У кладбища одна жизнь со страной, народом, государством.
  Летом 1941  года  особенно   сильным   немецким   бомбежкам   подвергались
подъездные  пути  Белорусской  железной  дороги.  Тяжелые  бомбы  падали  на
ваганьковскую  землю,  непосредственно  близкую  к  рельсовым  путям.  Бомбы
крушили  деревья,  разбрасывали  веером  комья  земли,  сокрушенный  гранит,
расщепленные кресты.  Иногда в воздух взлетали,  исторгнутые  силой  взрыва,
гробы, тела покойников.
  В голодные годы гражданской войны на  кладбище  собирали  щавель,  липовый
лист.  На кладбище ломали ветку на кормежку коз. И преступления, совершенные
на кладбище, прочно связаны со временем, обстоятельствами народной жизни.
  В первое  время  после  революции  рассказывали  о  кладбищенском стороже,
торговавшем свининой, - он откармливал свиней человеческим мясом, раскапывая
ночью  могилы.  Агенты  розыска были потрясены видом этих свиней - огромные,
дикие, злобные.
  Рассказывали об  артели,  которая  во  время нэпа снабжала частные лавочки
острой,  прочесноченной домашней колбасой, оказалось, что колбасу эту делали
из трупного мяса.
  В годы,  когда жить стало лучше,  жить стало веселее,  гробокопатели стали
интересоваться драгоценностями, золотыми зубами, костюмами покойников.
  После Великий Отечественной  войны  возрос  приток  иностранных  вещей,  и
гробокопатели начали охоту на заграничные костюмы, обувь.
  Полковник, служивший в оккупационных  войсках  в  Германии,  привез  своей
маленькой дочери говорящую куклу.  Дочь полковника вскоре умерла, и, так как
кукла ей полюбилась,  родители положили в гробик ребенка эту куклу. А спустя
некоторое  время мать увидела женщину,  продававшую эту куклу.  Мать упала в
обморок.
  Но случаи эти чрезвычайные, особые.
  Ныне кладбищенская уголовщина  измельчала  и  связана  главным  образом  с
разграблением  цветочных  клумб,  похищением  рамок для портретов,  вазочек,
металлических оград.

        "5"

  Перефразируя Клаузевица,  можно сказать,  что  кладбище  есть  продолжение
жизни. Могилы выражают характеры людей и характер времени.
  Конечно, есть немало безликих  могил.  Но  ведь  немало  есть  бесцветных,
безликих людей.
  Бездна легла между дореволюционными памятниками тайных советников,  купцов
и нынешними захоронениями.
  Но поучительна не одна эта бездна.  Поразительно сходство  народных  могил
прошлого с народными могилами века ракет, атомных реакторов.
  Какая сила  устойчивости!  Деревянный  крест,   холмик   земли,   бумажный
веночек...  А  если  оглядеть  тысячи  сельских  могил  -  там-то еще ясней,
предметней видно все это.
  "Все течет, все изменяется", - сказал грек.
  Не видно этого по холмику с серым крестом.  Если и меняется,  то очень  уж
незаметно.
  И здесь вывод идет дальше - не только в устойчивости  похоронной  традиции
дело, дело в устойчивости, неизменности духа жизни, стержня жизни.
  Какое упорство!  Ведь  все   сказочно   изменилось,   стало   банальностью
перечислять бесчисленные изменения, рожденные новым порядком, электрической,
химической, атомной энергией.
  А этот  серый  крестик,  так похожий на серый крест,  поставленный 150 лет
тому назад, оказался символом тщеты великих революций, научных и технических
переворотов, не способных изменить глубин жизни. Но чем неизменней жизненная
глубина, тем резче перемены на поверхности океана.
  И видно: бури приходят и уходят, морская глубина остается.
  Вот следы революционной бури - странные, необычные памятники среди высокой
кладбищенской  травы.  Черная  глыба,  на  ней  наковальня.  Чугунная мачта,
увенчанная серпом и молотом.  Тяжелый грубый  слиток  металла.  Неотесанный,
шершавый  гранитный  земной  шар  под пятиконечной звездой,  звезда легла на
океаны и континенты. Вот это ново!
  Полустертые надписи революции прочесть трудней,  чем надписи, сделанные на
полированных гранитах купцов, князей, заводчиков.
  Но каким   раскаленным   пафосом   веет  от  каждого  полустертого  слова,
написанного революцией. Какая вера, какое пламя, какая страстная сила!
  И как малочисленны памятники верующих в мировую коммуну.  Долго приходится
искать их среди могучего леса крестов и гранитов,  среди  чугунных  оград  и
мраморных плит, среди бурьяна и травы.


        О жертвы мысли безрассудной,
        Вы уповали, может быть,
        Что станет вашей крови скудной,
        Чтоб вечный полюс растопить,
        Едва дымясь, она сверкнула
        На вековой громаде льдов,
        Зима железная дохнула -
        И не осталось и следов.


  Когда-то Сталин  сказал  о   советской   культуре:   социалистическая   по
содержанию, национальная по форме. Оказалось обратное.
  Ваганьково Немецкое,  Армянское, отражая жизненную глубину, плохо отразили
жизненную  поверхность,  советскую жизнь между Октябрем и 1934 годом,  годом
убийства Кирова.  В этот период национальное не  перешло  еще  полностью  из
формы советской жизни в содержание советской жизни, социалистическое не ушло
окончательно  в  форму.  Это  был  период,  когда  в   партии   доминировала
революционная интеллигенция, рабочие с подпольным стажем.
  Этот период  отражен  на  кладбище  при  московском  крематории.   Сколько
смешанных  браков!  Какое  чудное  национальное  равенство!  Какое множество
немецких,  итальянских,  французских,  английских  фамилий.   На   некоторых
памятниках надписи на иностранных языках.  А сколько латышей, евреев, армян,
какие боевые лозунги на памятниках!
  Кажется, здесь,  на этом кладбище,  окруженном красной стеной, горит пламя
молодого большевизма, еще не огосударствленного, еще несущего в себе молодой
пафос, дух Интернационала, сладкий бред Коммуны, хмельные песни революций.
  Самое прекрасное,  что  есть  в  мире,  это  живое  сердце  человека.  Его
способность любить,  верить,  прощать, жертвовать всем ради любви прекрасна.
Но живые сердца спят вечным сном в кладбищенской земле.
  Душу умершего   человека,   его  любовь  и  горе  нельзя  увидеть,  нельзя
подсмотреть в надгробиях,  в надписях на памятниках,  в цветах на  могильном
холме.  Ее  тайну  бессильны  передать  камень,  музыка,  поминальный  плач,
молитва.
  Перед святостью  этой  безмолвной  тайны  презренны  все барабаны и медные
трубы  государства,  мудрость  истории,  камень  монументов,  вопль  слов  и
поминальных молитв. Вот тут-то она смерть.
  1957-1960



        Василий Семенович Гроссман.
        Жилица

----------------------------------------------------------------------------
    Date:  июнь 2002
    Изд:   Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
    OCR:   Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------


        "Жилица"

  Старушка Анна  Борисовна,  получившая жилую площадь по ордеру Дзержинского
райсовета, насмешила жильцов квартиры тем, что у нее при въезде не оказалось
ни  мебели,  ни  кухонной  посуды,  ни  платьев,  ни даже постельного белья.
Прожила она в своей комнате недолго. На восьмой день после получения ордера,
идя по коридору, она вдруг вскрикнула, упала на пол.
  Соседка вызвала по телефону "неотложку".  Докторша сделала  старухе  укол,
сказала,  что  все будет в порядке и уехала.  Но Анне Борисовне к ночи стало
совсем плохо,  и соседи,  посовещавшись, позвонили в "Скорую помощь". Машина
из института Склифосовского приехала быстро, через шесть минут после вызова,
но старая женщина к ее приезду уже умерла.  Врач посмотрел  зрачки  у  новой
покойницы, вздохнул для приличия и уехал.
  За те несколько дней,  что Анна Борисовна  Ломова  прожила  на  Московском
Юго-Западе  в своей комнате,  жильцы кое-что узнали о ней.  Молодой женщиной
она,  видимо,  участвовала в гражданской войне,  была  будто  бы  комиссаром
бронепоезда, потом она жила в Персии, в Тегеране, потом в Москве на какой-то
ответственной работе,  чуть ли  не  в  Кремле;  в  разговоре  со  школьницей
Светланой  Колотыркиной,  о  преподавании русской советской литературы,  она
сказала:  "Я когда-то  дружила  с  Фурмановым  и  с  Маяковским".  А  матери
Светланы,  контролеру  ОТК на автомобильном заводе малолитражных машин,  она
рассказала,  что в 1936 году ее арестовали и она провела 19 лет в тюрьмах  и
лагерях.  Совсем недавно Верховный суд ее реабилитировал, признал совершенно
невинной. Ее прописали в Москве и дали площадь.
  Видимо, во  время  лагерных скитаний она растеряла родственников и друзей,
не успела в Москве связаться с каким-либо коллективом - никто  не  пришел  в
крематорий,  когда сжигали ее тело. Сразу же после смерти Ломовой комнату ее
занял  водитель  троллейбуса  Жучков,  очень  нервный  человек,  с  женой  и
ребенком.
  Все жильцы удивительно быстро забыли  о  том,  что  несколько  дней  в  их
квартире жила реабилитированная старуха.
  Как-то в  воскресенье  утром,  когда  обитатели  квартиры,  попив  чаю   и
позавтракав,  коллективно  играли на кухне в подкидного дурака,  почтальонша
принесла воскресную почту:  газеты "Московская правда",  "Советская Россия",
"Ленинский путь",  журналы "Советская женщина" и "Здоровье", программу радио
и телевидения, и письмо, адресованное гражданке Ломовой Анне Борисовне.
  - Нет у нас такой, - на разные голоса сказали жильцы и жилицы.
  А водитель Жучков, тесня к двери почтальоншу, сказал:
  - Нет такой и не было.
  И тогда Светлана Колотыркина неожиданно сказала ему:
  - Как же ее не было, когда вы в ее комнате живете.
  И все вдруг вспомнили Анну  Борисовну  Ломову  и  удивились,  как  начисто
забыли о ней.
  Посоветовавшись, жильцы вскрыли конверт и  прочли  вслух  отпечатанную  на
пишущей машинке бумагу.
  "В связи со вновь открывшимися обстоятельствами решением Военной  коллегии
Верховного Суда СССР от 8/5 1960 года Ваш муж Ардашелия Терентий Георгиевич,
умерший  в  заключении  6/7  1937  (*)  года,  посмертно  реабилитирован,  а
приговор,  вынесенный  Военной  коллегией  Верховного Суда от 3/9 1937 года,
отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено".

  (* Вероятно,  имелся в виду 1936 год,  описка автора. (Прим. составителя.)
*)

  - Куда теперь эту бумагу?
  - А куда ее, никуда. Обратно отослать.
  - Я  считаю,  мы обязаны ее в домоуправление сдать,  поскольку эта женщина
имела здесь постоянную прописку.
  - Вот это правильно. Но сегодня у них в домоуправлении выходной.
  - А куда особенно спешить.
  - Давайте ее мне. Я зайду насчет неисправности кранов и заодно ее сдам.
  Потом все некоторое время молчали, а затем мужской голос произнес:
  - Чего же это мы сидим. Кому сдавать?
  - Кто остался, тому и сдавать.



        Василий Семенович Гроссман.
        Фосфор

----------------------------------------------------------------------------
    Date:  июнь 2002
    Изд:   Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
    OCR:   Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------


        "Фосфор"

        "1"

  Тридцать лет тому назад, окончив университет, я уехал работать в Донбасс.
  Я получил назначение  химика  в  газоаналитическую  лабораторию  на  самой
глубокой и жаркой шахте Донбасса - Смолянка-11.
  Глубина ствола Смолянки была 832 метра,  а продольные на восточном  уклоне
лежали   на   глубине   больше   километра.   Смолянка  пользовалась  плохой
известностью - на ней происходили  внезапные  выделения  рудничного  газа  и
пыли,  нечто  вроде  подземных  цунами.  При внезапных выделениях сотни тонн
штыба и угольной пыли засыпали подземные выработки.
  Романтика захватила  меня - самая глубокая,  самая опасная,  самая газовая
шахта  в  СССР.  Меня  покорила   поэзия   Донбасса   -   потоки   лампочек,
прочерчивающие  пунктиром ночные степные дорожки,  протяжный вой сирен среди
тумана, черные терриконы, угрюмое зарево над металлургическим заводом.
  Но две великие силы - романтика и поэзия - не смогли заглушить моей глупой
"мальчуковой" тоски по Москве, по московским друзьям, которых я очень любил.
  Мне отвели  двухкомнатную квартиру в шахтерском поселке,  в инженерском не
было свободных коттеджей.
  Квартира была  справная  -  просторные комнаты,  большая кухня,  сарай для
угля, две кладовки с дощатыми полами. В такой квартире хорошо жить с семьей,
обзавестись  хозяйством.  А  я  завез  в квартиру пружинный матрац,  чайник,
стакан,  ложку и нож.  Матрац без козел я установил посередине комнаты,  под
лампочкой. Если я сидел на матраце и пил чай, чемодан, поставленный на попа,
служил столом.  Ел я тогда мало, больше курил. У меня в ту пору болели зубы,
и  я  иногда  до  утра  ходил  по  комнате  и  курил.  А если боль несколько
успокаивалась, я ложился на матрац, читал и курил. К утру комната была полна
дыма, а консервная банка, служившая пепельницей, не вмещала окурков.
  Я очень тосковал по вечерам.  За долгие месяцы никто не пришел  ко  мне  в
гости.  Я был застенчив,  знакомства с сослуживцами у меня не завязались.  В
шахте я восхищался забойщиками и проходчиками,  а на  поверхности  они  надо
мной посмеивались,  жены забойщиков и запальщиков, моих соседей, заглядывали
в  окна  моей  пустой  квартиры  и  считали  меня  малахольным.  Их  смешило
отсутствие  мебели  в  комнатах и посуды на кухне.  По утрам я не завтракал,
есть не хотелось после десятков ночных папирос. В столовой кормили скверно -
был  суровый  тридцатый  год,  год  сплошной коллективи