1941 году уехали в эвакуацию.  В моей опустевшей квартире осталась  старушка
няня, Женни Генриховна, эстонка с острова Эзель. Это было доброе и никчемное
существо,  в черном длинном платье с белым воротничком, с маленьким румянцем
на маленьких старушечьих щеках.
  На второй год войны Женни Генриховна стала опухать и  отекать  от  голода,
честность ей мешала продавать хозяйское барахло.  Она попробовала обратиться
за помощью к моим друзьям - кое-кто из них был в Москве, кое-что ей обещали,
но в военной суете и горячке,  видимо,  забыли, а она по робости не решилась
вторично о себе напомнить.  В это время зенитная батарея,  в которой  служил
Кругляк,  охраняла какой-то военный объект под Москвой.  Однажды он пришел к
нам на квартиру узнать,  есть ли новости обо мне.  Старуха ему не сказала  о
своем бедственном положении, ей казалось невозможным обращаться за помощью к
солдату в кирзовых сапогах.
  Но через  неделю  Кругляк  вдруг  появился  у  нее  -  принес ей несколько
картофелин,  пшена, кусочек масла. Потом он еще раз или два привозил ей свои
дары.
  Мне представляется фигура  солдата,  у  которого  все  огромно  -  шинель,
рукавицы,  сапоги,  шапка,  сам  же солдат маленький,  и в руке у маленького
солдата маленькая сеточка-авоська,  в ней лежит несколько картофелин и кулек
крупы.  Маленький  солдат  шагает по огромной Москве,  мимо тысяч удрученных
военной заботой людей,  он отпросился у командира батареи, входящей в состав
огромной  советской  артиллерии,  у  него  важное  дело,  он несет никчемной
старухе вот эту самую сеточку с картошкой.
  После войны в мире было немало разных событий.  Мао Цзэдун возглавил новый
Китай.  Индия стала независима.  Возникла Организация Объединенных Наций.  В
Советском  Союзе  развернулась  огромная  программа  восстановления городов,
заводов,  сельского хозяйства.  Создавалась по обе стороны океана водородная
бомба.
  Жизнь моих друзей после войны шла по-разному - у одних  с  неприятностями,
трудновато, у других, как у Тедика и Медорова, она ракетой пошла кверху - со
встречами с руководителями правительства, с полетами на воздушных лайнерах в
Нью-Йорк и Вашингтон, с портретами в газетах.
  Но, в общем,  и у тех,  кто не взлетел ракетой,  жизнь  шла,  -  Думарский
опубликовал несколько новых математических работ, был поставлен вопрос о его
выдвижении в академики;  на  Семенове  начала,  видимо,  сказываться  бурная
жизнь,  водочка  -  у  него появилась стенокардия,  но он не зачислял себя в
больные - возглавил комплексную экспедицию  в  область  вечной  мерзлоты,  и
открытия,  совершенные палеонтологами, возглавляемыми Мишкой, удивили многих
людей и у нас,  и за границей.  И выпивал он, как конь, по-прежнему, и курил
полным ходом.
  А у Кругляка после  войны  жизнь  сложилась  совсем  плохо.  У  него  тоже
ухудшилось здоровье, появились боли в желудке, врачи определили у него язву.
Диеты он не соблюдал,  так как был холостяком - продолжал жить  в  комнатке,
где  когда-то  собирались наши оглушительные субботы.  Работал он в каком-то
промкомбинате,  производившем анилиновые детские краски,  работал не  только
химиком,  но  и  администратором  -  добывал  дефицитное  сырье,  нужное для
производства химикалий.
  Как-то перед  Новым годом ко мне неожиданно пришел старший брат Кругляка -
большеглазый семидесятилетний и черноволосый белорусский  Чарли  Чаплин.  Он
рассказал мне,  что в связи с какими-то нарушениями и незаконными действиями
ОБХС - отдел  борьбы  с  хищениями  и  спекуляцией  -  арестовал  нескольких
человек, руководивших промкомбинатом, среди арестованных был и Кругляк.
  Новость оказалась во всех смыслах неприятной,  стало жалко Кругляка, и зло
на него брало, и нехорошо было, что дело какое-то ничтожное, торговое.
  Как помочь Давиду?  Я сказал его брату,  что подумаю,  может быть, удастся
помочь Кругляку,  - старик ушел,  полный благодарности, извиняясь, что отнял
мое драгоценное время, уповая на величие и всесилие друзей своего брата.
  Из рассказа  старика нельзя было понять,  в чем вина нашего друга и какова
степень ее, - действительно ли он пошел на какие-то противозаконные дела, то
ли не замечал чьих-то махинаций,  а когда уж заметил, не нашел в себе силы и
смелости разоблачить их.
  Я рассказал ребятам о Кругляке - все были огорчены, все высказали надежду,
что дело кончится благополучно,  все согласились на том, что надо бы помочь,
но всем,  в том числе и мне,  было неприятно ввязываться в дело, связанное с
происшествиями в промысловой артели.
  Но дело  не  кончилось  благополучно.  Кругляка приговорили к десяти годам
заключения.
  Мы снова собрались, и оказалось на этот раз, что двое из участников суббот
не  выразили  сочувствия  Кругляку.  Иван  Медоров  сказал,  что  всю  жизнь
презирает   снабженческие   мухлевки,   блат,  жульничество  и  не  способен
сочувствовать причастному к подобному делу человеку,  будь этот человек  ему
отцом,  братом,  другом детства.  Теодор сказал,  что эстетическое чувство -
самое сильное из доступных ему чувств  и  что  он,  понимая,  насколько  это
нехорошо, не может преодолеть возникшую в нем неприязнь к Кругляку.
  Мы спорили,  шумели,  но дело от этого не менялось,  да и спор этот был  в
общем  теоретический  -  бросаться в бой,  писать письма,  ходатайствовать о
Кругляке не хотелось, по правде сказать, никому из нас, в том числе и мне. Я
нашел  успокоение  для своей совести в том,  что был очень сердечен с братом
Кругляка,  когда раза два-три в год он приезжал ко мне.  Я  усаживал  его  в
кресло,  поил чаем,  расспрашивал о здоровье Давида,  предлагал ему денежную
помощь. Я вздыхал, говорил:
  - Ах,  как бы мне хотелось помочь ему, все мы переживаем вместе с вами его
беду.
  Я сказал старику, что напишу Давиду, но он замахал на меня руками:
  - Что вы,  при свидании Давид предупредил,  чтобы вы ему  не  писали,  это
может вам повредить.
  Меня это тронуло, и я сказал:
  - Во всяком случае, в каждом письме передавайте ему мой горячий привет.
  Но я заметил,  что просьба не писать Кругляку меня не только тронула, но и
обрадовала.
  А когда  мы  встречались  с  друзьями,  вспоминали  студенческие  времена,
кто-нибудь обычно говорил:
  - Давайте, ребята, выпьем за здоровье Кругляка.
  Тост этот принимали дружно, и лишь однажды Медоров сердито сказал:
  - Что-то не хочется мне сегодня за Кругляка пить.
  Я озлился, но Иван тоже набычился, стал кричать:
  - Если черт его разок попутал,  как ты сам говоришь,  то я вовсе не обязан
пить за тех, кого черт попутал. Пусть черт за него и пьет.
  Кругляк жил  в лагере сравнительно неплохо.  Конечно,  лагерь - это прежде
всего лагерь,  но все же Кругляка использовали по специальности -  он  читал
лекции  на  технических  курсах,  жил  не  в общем бараке,  а в комнатке при
лаборатории,   начальство   разрешило   ему   завести   огородик,   заняться
кролиководством.
  Как-то брат его,  приехав ко мне,  сказал, что Кругляк просит прислать ему
несколько   технических   книг  и  какие-то  таблицы,  кажется,  общесоюзные
стандарты.
  Я взялся  добыть  все  это,  позвонил Думарскому - он к технике имел более
близкое отношение, чем я. Думарский обещал достать книги и материалы.
  Я раза два напоминал ему,  он ахал: "Как это я забыл", - но в конце концов
и я забыл об этом деле.
  Как-то я встретил старшего Кругляка на улице и,  внезапно вспомнив о своем
невыполненном обещании,  стал перед ним извиняться,  но он успокоил меня - и
книги, и таблицы он уже давно послал брату.
  Время шло, и мы привыкли к тому, что Кругляк в лагере. Иногда, вспоминая о
Кругляке, мы говорили: "Надо бы съездить к брату Давида, как неудобно, когда
у человека нет телефона".  Жил кругляковский брат далеко,  ехать к нему надо
было  на  метро,  потом  на  трамвае.  Я  так и не собрался к нему.  Когда я
вспоминал о Кругляке,  мне становилось неприятно:  время  все  идет,  месяцы
складываются в годы, а я все не могу поехать к его брату.
  А жизнь шла - работа,  деловые,  товарищеские встречи,  поездки,  семейные
волнения,  дома отдыха санаторного типа,  строительство дач. Да, много всего
было,
  Как-то мы  собрались  в  предпраздничный  день  на  квартире у Думарского.
Случилось,  что за столом не было ни жен,  ни детей,  и с какой-то особенной
ясностью  мы  увидели себя такими,  какими мы были когда-то,  и одновременно
такими, какими мы стали сейчас.
  Седые люди  сидели за столом.  Нам стало грустно и в то же время радостно.
Жизнь мы прожили недаром - победители мы.
  Сколько тяжелой  работы было за нашими плечами,  немало сделано!  Вот они,
исхоженные тысячи километров тайги  и  тундры,  сколько  реализовано  рудных
богатств,  вот они,  вот они, самолеты и ледоколы, в которых гнездится мысль
моих  друзей,   удивительные   машины,   станочные   автоматические   линии,
неопровержимые уравнения, чья логика определила прочность воздушных винтов и
мощь турбореактивных двигателей,  вот  они,  руки  нашего  милого  пианиста,
сколько  наслаждения  принесла  людям его музыка в концертных залах Москвы и
Ленинграда,  Берлина и Нью-Йорка.  Сколько  работы,  сколько  книг,  сколько
мыслей.
  Странно, в  этот  вечер  мы  чувствовали  одинаково,   думали   одинаково,
радовались  и грустили одинаково и в то же время мы не говорили вслух о том,
что радовало и печалило нас.
  Да, головы наши седы, но мы победили, и все же грустно, вот она, старость.
  Вот в этот вечер мы не вспоминали о Кругляке,  может быть, так нужно было,
в этот вечер за столом сидели люди, недаром прошедшие жизнь, победители.
  Кругляк не был победителем,  ведь не случись с ним та беда, что случилась,
он бы все равно не был среди победителей.
  - Давайте, ребята, споем, - предложил Думарский. И мы разом грянули:


        Ах, зачем ты меня целовала,
        Жар безумный в груди затая...


  Пели мы оглушительно громко,  так громко мы пели,  когда нам было двадцать
лет.  Стекла звенели от нашего оглушительного пения.  Меня всегда  занимало,
что  наш пианист очень любит петь в этом нашем хоре,  орал до хрипоты.  Ведь
пели мы  без  слуха,  без  голоса,  а  Теодору,  мучительно  страдавшему  от
малейшего  ассонанса,  этот  хор доставлял наслаждение.  Видимо,  сила этого
пения была не в музыкальной гармонии, не в мелодии. Пели люди седые, недаром
прожившие жизнь, победители.

        "3"

  В начале  пятидесятых  годов в моей жизни наступило трудное время.  Мне не
хочется говорить, как и почему случилось это. Но вот случилось.
  Мог ли я себе представить,  живя в Донбассе, в пустом семейном балагане на
шахте Смолянка-11,  что тоска и одиночество,  еще более сильные,  чем в пору
моей донбасской жизни,  могут охватить меня здесь,  в Москве, в кругу семьи,
окруженного друзьями, среди любимых книг, занятого своей работой.
  Я был  одинок,  подавлен.  Мне  часто  вспоминалось,  как в молодости,  на
Смолянке,  мучаясь от зубной боли,  куря папиросу за папиросой,  я ходил  до
утра по пустой комнате.  Тогда,  в молодости, я тосковал по Москве, по своим
друзьям,  по жене,  она жила далеко от меня и не спешила  ко  мне  приехать,
потому что не любила меня.
  А тут жена была рядом со мной, я жил в Москве, мне стоило снять телефонную
трубку,  и  я услышал бы голос своих друзей.  И именно сейчас я был одинок и
несчастен,  как никогда. К тому же голова моя поседела - многое исполнилось,
а жить мне было тяжело.
  Телефон стоял на моем столе и молчал.  Обо мне в эту пору плохо  писали  в
газетах, обвиняли меня во многих грехах.
  Я считал,  что  обвиняют  меня  несправедливо,  конечно,  все   обвиняемые
считают,  что  их  обвиняют  несправедливо.  Но  возможно,  что обвиненные и
обвиняемые не всегда кругом виноваты.
  А обо  мне  писали  только плохое,  и на собраниях обо мне говорили только
плохое.
  А телефон на моем столе молчал.
  Думарский не позвонил мне... Я вспомнил, что когда-то он не ответил на мое
письмо из Донбасса.  Теперь мне не надо было писать ему о своей  беде  -  он
знал о ней из газет.  Но время шло,  и Думарский молчал. Молчали мои друзья.
Никто не приехал ко мне,  ни Медоров,  ни Мишка Семенов, ни Тедик. Но больше
всего меня мучило молчание Думарского. Ведь мы были с ним друзья детства. Мы
сидели в младшем приготовительном классе  на  предпоследних  партах  -  я  в
первом ряду парт, он в среднем ряду парт.
  Мне не  хватило ни душевного величия,  ни душевной пустоты,  чтоб простить
ему молчание.
  Как-то в эти невеселые времена ко мне пришел брат Кругляка. Он стал совсем
старым, но голова его по-прежнему была черной. Оказывается, он на днях видел
Кругляка,  ездил к нему на свидание в лагерь. Новости из лагеря, как всегда,
были хорошие,  я давно заметил, что новости из лагеря всегда хорошие, плохих
не бывает. Кругляк был здоров, язва его не тревожила, лагерная администрация
относилась к нему хорошо,  ему  зачитывали  день  заключения  за  три  -  он
добросовестно  работал,  он  надеялся  скоро выйти на волю.  При свидании он
передал брату записку для меня.  В лагерь приходили газеты, и Кругляк знал о
моих делах.
  Он написал в своей записке несколько утешительных для  меня  слов,  жалел,
что не может посидеть со мной вечерком, поговорить о том о сем.
  Проходит все. Прошло трудное для меня время, а мое новое трудное время еще
не пришло. И снова зазвонил на столе телефон.
  И вновь я не так уж  часто  вспоминал  маленького  человека,  неудачливого
цехового  химика,  у  которого  собирались  в  дни  молодости мои блестящие,
талантливые друзья.
  1958-1962



        Василий Семенович Гроссман.
        В большом кольце

----------------------------------------------------------------------------
    Date:  июнь 2002
    Изд:   Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
    OCR:   Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------


        "В большом кольце"

  На завтрак  в  воскресенье  мама дала витаминного салата из сырой капусты,
побрызганного лимонным соком,  ломтик ветчины,  чаю с молоком, две конфеты -
мармеладку и театральную.
  После завтрака папа, как обычно, сказал:
  - Машка, поставь-ка нам скрипичную сонату.
  - Чью, папочка?
  И папа протяжно, в нос ответил:
  - Как ни странно, в этом случае Ойстрах мне приятней Крейслера, а Оборин -
Рахманинова.
  И Маша поставила на проигрыватель восьмую скрипичную  сонату  Бетховена  в
исполнении Оборина и Ойстраха.
  Ей, как и папе, казалось, что Ойстрах и Оборин играют мягче, не так резко,
как  Рахманинов  и  Крейслер.  Но  девятилетняя  Маша  не только с папиных и
маминых слов понимала, кто такие Рахманинов и Крейслер.
  Вертелся диск  проигрывателя,  и  из  его  медленного,  округлого движения
рождался мир, в котором не было ничего плавного, округлого.
  Маша слушала музыку,  морщила нос и хмурила белые брови, потому что папа и
мама смотрели на нее, и ее это сердило.
  - Какое наслаждение, - сказала мама о музыке.
  - Да, да, - сказал папа, - радость, счастье.
  Папа обычно говорил горячо, а мама спокойно и почти никогда не соглашалась
с папой.  А когда спустя день или неделю мама учительски высказывала  папины
мысли, он протяжно произносил своим милым, гортанным голосом:
  - Ах, Любочка, как верно ты это сказала.
  Мама раньше   преподавала   в  институте  и  теперь  постоянно  поправляла
произношение у Маши.  И Маша старательно повторяла за мамой слова,  как  они
должны звучать по-правильному: не красивей, а красивее.
  Маша после переезда в новый дом в школу не ходила, так как у нее держалась
от  желез  температура  и  доктор советовал некоторое время не учиться.  Она
проводила все время со  взрослыми,  и  папа  и  мама  не  предполагали,  что
курносенькая,  беловолосая  и  сердитая  Маша  замечает  многие  тонкости их
отношений.
  Вот папа  заговорил  о  судьбе  русской  музыки  и о Скрябине,  потом папа
говорил о Модильяни,  а мама возражала ему, а на следующий день мама сказала
тете  Зине:  "Все  же  нельзя  говорить о музыке двадцатого века,  тотчас не
назвав имя Скрябина", - и это были папины слова, над которыми мама смеялась,
а спустя несколько дней она сказала тете Зине, указав на картину над роялем:
"Ах, Модильяни, Модильяни, сводит он меня с ума".
  Самой большой  и  приятной  комнатой был папин кабинет,  но и в просторном
папином кабинете было тесно от множества книг и картин;  да и рояль  занимал
много места.
  Как-то Маша забыла на папином диване свою тряпичную дочку, Мотю, и слышала
папины слова:
  - Любочка, эвакуируй, пожалуйста, это страшилище.
  Впервые Маша обиделась на папу - он ведь был очень добрый.
  И в этот воскресный день  они  слушали  любимую  папой  скрипичную  сонату
Бетховена, и папа сказал:
  - Какая для меня радость слушать эту музыку!
  Машу не удивляло, почему радуется папа, музыка была прекрасна.
  Потом папа предложил маме и Маше сделать прогулку.
  Они жили  в  девятиэтажном  доме  на  окраине  Москвы.  Дом был оборудован
хорошо,  с лифтами и мусоропроводами,  с кондиционированным воздухом,  ванны
были устроены в виде бассейна, выложены бледно-голубой плиткой.
  Во всех девяти этажах жили деятели науки и искусства, машин у жильцов было
много,  они не помещались на асфальтовой площадке перед домом. И машины были
такие же важные,  как жильцы:  все "Волги",  "Волги",  а  у  некоторых  даже
"Чайки", а у одного физика американский "бьюик".
  На плане,  который видел папа,  вокруг  их  дома  стоял  новый  квартал  с
огромными  магазинами,  парками,  фонтанами.  Но строительство нового района
отложили на некоторое время,  и вокруг их дома стояли  деревянные  домики  с
садиками  и  огородиками,  чуть  подальше  от шоссе,  в низине,  раскинулась
настоящая деревня,  где мычали коровы, пели петухи, а в огромной луже, такой
огромной,  что  в  ней  бывали  морские  волны,  плавали  утки  и  мальчишки
путешествовали на парусном кон-тики. А дальше было поле, а еще дальше лес.
  Они пошли  гулять  по  асфальту,  а  потом  по тропинке к лесу,  где среди
темного елового  узора  темнел  свинцовый  купол  старинной  церкви  -  папа
говорил, что эта церковь построена в шестнадцатом веке.
  На новой квартире мама часто жаловалась:  "Жутко далеко".  А папа говорил,
что ему приятна тишина и что глаза людей, живущих в избах, спокойные, ясные,
нет в них лихорадки московского центра.  Маша замечала,  что в этом  вопросе
мама  действительно  была не согласна с папой,  и,  когда папа говорил,  что
здесь работается лучше,  чем на старой  квартире,  она  произносила:  "Игра,
игра!"
  И правда,  папа так же, как и мама, не любил гулять в сторону деревни, там
встречались   пьяные,  которые  говорили  неприличные  слова  и  задирались.
Особенно много плохого бывало по воскресным дням.
  Когда они вышли в поле, папа сказал:
  - Опасность воздушного нападения миновала.
  - Да  тебе-то  что,  -  сказала  мама,  -  ведь тебе нравится жить на краю
большого кольца Москвы.
  Но еще злей был барачный поселок,  который стоял между их домом и Москвой.
В этом поселке и трезвые говорили жильцам большого дома  неприличные  слова,
такие, что мама сказала одной женщине в магазине:
  - Вы хоть ребенка постыдитесь...
  Но эта   женщина  сказала  очень  плохое  насчет  ребенка,  мама  поспешно
проговорила:
  - Идем, идем, Машка!
  Они молча,  держась за руки,  шли по улице,  окна старых бараков  были  на
одном  уровне  с кучами шлака,  угля,  мусора,  и Маше казалось,  что бараки
смотрят исподлобья,  словно злые старушечьи лица,  по самые глаза обмотанные
платками.
  Грязные белые куры,  с крыльями, меченными цветными чернилами, разбойничьи
сигали  по  дворам,  застиранное  и залатанное пестрое белье грозно хлопало,
парусило на веревках, чулки, казалось, шипели, как змеи, хотели броситься на
Машу и ее маму.
  А когда на шоссе Маша спросила, почему сердилась женщина, мама ответила:
  - В  нашем  доме холодильники,  хвойные ванн