е же закрыть из-за  пыли.  Созревшие  поля
стояли  широко вокруг.  Вечером,  после Харькова,  они проезжали места,  где
началась жатва. На полях стояли комбайны и грузовые автомобили... "Ведь я на
них работала", - сказала Горячева, и ее сердце сильно забилось.
  Дом отдыха для ответственных работников  был  невелик,  но  очень  удобен.
Каждый   отдыхающий   имел   отдельную  комнату.  К  обеду  давали  приятное
виноградное вино,  всякий мог выбрать себе блюдо по вкусу. Даже сладких было
несколько - мороженое,  крем,  налистники с вареньем. В доме отдыха Горячева
редко разговаривала с Гагаревой - они жили на разных этажах, да, кроме того.
Гагаревой часто нездоровилось,  и тогда ей носили еду в комнату. По вечерам,
когда становилось прохладно,  Гагарева, накинув на плечи платок, с книжкой в
руке  прогуливалась  по  кипарисовой аллее над морем,  ходила она маленькими
шажками,  часто останавливалась, чтобы передохнуть, или садилась на каменную
низенькую  скамеечку.  Собеседников у нее не было,  - одна лишь работавшая в
доме отдыха старушка докторша Котова часто заходила к ней в комнату,  и  они
подолгу разговаривали. Иногда Гагарева после ужина заходила к ней.
  - Я здесь как в детском саду, - пожаловалась она, - не с кем говорить.
  - Да,  действительно,  детский сад, - согласилась Котова, - в августовском
составе нет ни одного отдыхающего старше тридцати лет. За исключением меня.
  Гагарева вспомнила, как весело было в 1931 году в этом же доме отдыха, - в
гостиной устраивались вечера  воспоминаний,  находились  любители  -  певцы,
музыканты, читали вслух, спорили по вопросам литературы.
  - Да,  да,  - соглашалась Котова, - публика была интересная, но мне иногда
круто приходилось. Тут один отдыхал - красивый, с русой бородой, у него было
лежачее сердце,  немного ожиревшее,  и нарушенный несколько  обмен  веществ,
подагрические  боли в суставах левой руки,  вот я уже и забыла его фамилию и
где он работал, болезни не опасные, но сколько он мне крови испортил, как он
был  капризен,  избалован,  я  даже  рапорт  написала  в Санупр,  чтобы меня
освободили.
  - Ах, я знаю, о ком вы говорите, - сказала Гагарева, - его уже нет, он был
начальником   краевого   земельного    управления    в    период    сплошной
коллективизации. У нас на активе как раз много об этом говорили.
  - Ну бог с ним,  - сказала Котова,  - я  уж  не  знаю,  но  здесь  он  был
невыносим.  Ночью как-то меня разбудили,  позвали к нему.  Сидит на постели:
"Доктор, меня мутит". Я уж тогда не утерпела: "Вы объелись за ужином, стыдно
вам должно быть беспокоить меня, старуху, ночью".
  - Да, - задумчиво проговорила Гагарева, - всякие бывают люди.
  Котова жила одиноко,  и Гагаревой нравилась ее беленькая,  чистая комната,
маленький "отдельный" садик перед окнами.  Этот садик  ей  казался  приятней
богатого  и  большого  парка,  и она охотно сидела на ступеньке - с книжкой,
подле кадки с розовым олеандром.
  Отдыхающие большую  часть времени проводили на пляже.  Но даже среди самых
завзятых  купальщиков  и  любителей  солнца  выделялась  Горячева.  Море  ее
поразило,  и  Горячева  точно влюбилась.  С утра она спешила завтракать,  и,
положив в мохнатое полотенце груш, винограду, шла по дорожке к пляжу.
  - Горячева,  подожди,  вот  покурим,  вместе  пойдем,  ты что,  боишься на
двадцать одну минуту опоздать?! - кричали ей санаторные остряки. - Не бойся,
на скалы номерков не вешают.
  Торопливо раздевшись, она кидалась в воду и плыла, как плавают деревенские
девушки,  вытягивая  шею и жмурясь,  молотя по воде ногами,  захлебываясь от
брызг,  которые сама же поднимала сильными и неумелыми руками.  На  лице  ее
бывало  столько  детского  удовольствия  и  даже  недоумения - она словно не
верила,  что может быть так хорошо. Она купалась часами и часто не приходила
к  обеду.  Ей  особенно  нравились эти обеденные часы на берегу,  когда пляж
пустел и волны постепенно захватывали и уносили виноградную кожуру,  окурки,
огрызки  груш  и яблок.  Горячева помогала воде очищать пляж,  и когда мусор
бывал весь убран и лишь волна постукивала галькой да шуршала  в  песке,  она
лежала на животе,  подперев скулы ладонями,  и упорно, точно ожидая чего-то,
глядела на  сверкающую  гибкую  воду,  на  пустынный  каменистый  берег.  Ей
хотелось,  чтобы подольше берег оставался пустынным, и она огорчалась, слыша
сверху колокол после мертвого часа и голоса купальщиков.  Это было ей  самой
странно - ведь многие отдыхающие оказались ей знакомыми,  простыми, веселыми
людьми.  Среди них был Иван  Михеевич,  депутат  Верховного  Совета,  раньше
работавший бригадиром в колхозе, на поля которого выезжала Горячева со своим
комбайном;  встретила она двух колхозниц, украинок, с которыми вместе была в
Москве на совещании. Одна из них заканчивала Промышленную академию, вторая -
Станюк - работала  в  Верховном  суде  УССР.  Был  в  доме  отдыха  директор
Донецкого угольного треста,  несколько лет тому назад работавший забойщиком.
Горячева узнала его - они в один день получали ордена в Кремле. Все эти люди
были  ей  приятны,  близки - с ними она чувствовала себя хорошо.  Но все же,
оставшись одна на пляже,  она испытывала облегчение.  Она слушала шум  воды,
вспоминала,  как  девчонкой  бегала  купаться  и,  надувая  пузырем сорочку,
переплывала возле мельницы реку.  Потом  она  глядела  на  море  и  купалась
множество раз...
  Ее начали дразнить сразу, в один день, - все подсмеивались над ней.
  Иван Михеевич сказал:
  - Ну вот, комбайнер, приехала холостой, а домой давай телеграмму, что мужа
привезешь.
  Станюк, усмехнувшись, сказала ей:
  - Дывысь, Горячева, как бы тут не схудла кила на два чи на три.
  Даже Гагарева вечером знала новость,  хотя к морю никогда  не  спускалась.
Встретив в стеклянном коридоре Горячеву, она ей сказала:
  - Доктор Котова все беспокоится,  как бы вы не получили невроза сердца  от
солнечных ванн, а я слышала, что надо опасаться лунных.
  - Каких лунных? - удивилась Горячева, впервые жившая в южном доме отдыха.
  Дело было  в том,  что Горячева познакомилась с полковником Кармалеевым из
соседнего дома отдыха командного состава РККА. Они поговорили немного, потом
пошли  в  воду.  Он  ей  рассказал,  что  только  сейчас врачи разрешили ему
купаться после ранения, полученного в августе 1938 года. Горячева со страхом
следила,  как он заплывал,  ей все казалось,  что от стремительных,  сильных
движений у него откроется рана на груди,  затянутая розовой, свежей кожей. А
иногда  ей  казалось,  что  лицо у него бледное,  а не коричневое от загара.
Иногда они гуляли, она спрашивала:
  - Не устали?
  - Что вы, с чего это? - обиженно спрашивал он.
  Он был  на  четыре  года  старше  ее,  но их жизненные истории имели много
общего - он тоже до 1926 года был деревенским комсомольцем,  а затем  поехал
на  Дальний  Восток  в  пограничные войска.  Окончив службу,  он поступил на
командные курсы и остался на Дальнем Востоке.  Он  казался  очень  спокойным
человеком,  говорил медленно,  слова произносил внятно;  двигался он легко и
быстро,  но,  так как движения у него были размеренные и четкие,  он казался
несколько медлительным.  Горячеву смешило,  что он говорит с ней учительским
тоном,  и она сказала ему как-то об этом.  Он смутился и  ответил,  что  это
привычка:   ведь   ему  приходится  часто  втолковывать,  объяснять  младшим
командирам и красноармейцам.
  - Что ж я,  младший командир? - обиженно спросила Горячева. - Я ведь, если
перевести на военное, постарше полковника.
  - Да,  не меньше чем комкор, - улыбаясь, сказал он. Зубы у него были такие
прямые и ровные,  что казались сплошной  белой  полоской,  волосы  русые  и,
должно быть, очень мягкие, глаза - светлые, серьезные, невеселые.
  Два дома отдыха  следили  за  их  отношениями,  посмеивались,  шутили,  но
отношения  их с первых же дней были так просты и ясны,  что ни Горячева,  ни
Кармалеев не смущались и  продолжали  по  вечерам  вместе  уходить  в  парк,
взявшись за руки,  шли к морю.  Он приносил ей в столовую какой-то особенный
виноград,  а по утрам шел на почту и,  добыв газету, не прочитав ее, относил
Горячевой.
  Товарищи смеялись над ним и говорили:
  - Вот Александр Никифорович, будешь мужем замнаркома, она попросит, и тебя
с Дальнего Востока переведут в Москву, в Академию Генштаба, заживете...
  Он спокойно улыбался и молчал.
  Гагареву особенно взволновало это маленькое событие,  интересное и  важное
только для Горячевой и Кармалеева. Она с доброжелательством, примиренностью,
грустью следила за Горячевой.  Ей казалось,  что существует  закон,  который
управляет судьбами поколений. "Вот теперь, - думала она, - пришла их очередь
быть счастливыми!  Пусть будут счастливы!" И она вспоминала  времена  своего
студенчества   -   политические  споры,  поездки  на  Воробьевы  горы,  годы
эмиграции,  когда муж ее бежал из царской каторги за границу и  она,  бросив
ученье,  поехала к нему во Францию... Она даже гордилась тем, что философски
осмыслила время,  русскую жизнь,  поняла смысл движения,  смысл всех  жертв.
"Да,  да,  - думала она,  - это так, мы недаром боролись и страдали, недаром
наши поколения приносили себя в жертву".  Она много думала,  и мысли эти  ее
так  занимали,  что  она  перестала заходить к Котовой,  а проводила время в
одиночестве.  Она почувствовала уже гордость оттого,  что все ей понятно,  и
снисходительно, с доброй усмешкой глядела на окружавших ее молодых людей.
  В последние  дни  августа  неожиданно  пошли  дожди:  говорили,  что   это
случается  исключительно  редко,  раз  в десять - пятнадцать лет.  Горы были
закрыты облаками, с моря дул холодный ветер, дождь принимался накрапывать по
нескольку раз в день.  Многие отдыхающие уехали. 26 августа уехала Горячева.
Она  бы  осталась,  пожалуй,  но  26-го  уезжал  Кармалеев,   его   вызывали
телеграммой  на Дальний Восток.  Горячева решила проводить его до Москвы.  А
Гагарева осталась - ей плохая погода не мешала.  Она  привезла  с  собой  из
Москвы  галоши,  плащ  и,  не  боясь  мелкого дождя,  продолжала прогулки по
посыпанным галькой дорожкам.  Ей  даже  нравилась  эта  погода,  она  больше
подходила  к  ее  настроению,  особенно хорошо думалось в эти серые грустные
дни...
  ...Как-то в ноябрьский день перед концом работы Гагарева зашла в кабинет к
Горячевой.  Горячева  в  это  время  говорила  с  приехавшим   с   периферии
инструктором.
  - Вам надолго? - спросила у нее Горячева.
  - Нет,  нет, пожалуйста, я подожду, у меня дело совсем особое, - улыбаясь,
сказала Гагарева,  усаживаясь на диван.  Она  смотрела  на  лицо  Горячевой,
освещенное  настольной лампой,  и думала:  "Загар сошел,  и похудела сильно,
работает уж очень много, дни и ночи, скучает, должно быть, но мужу".
  Когда инструктор ушел, Гагарева, смеясь и смущаясь, сказала:
  - Товарищ Горячева,  мне вот что хотелось вам сказать,  я ведь знаю, какую
позицию  вы  заняли  в  моем  деле  в  прошлом  году.  И сейчас мне хотелось
поделиться с вами радостью -  дело  дочери  пересматривают.  Она,  возможно,
скоро вернется в Москву.
  Они поговорили несколько минут,  потом Горячева спохватилась,  что  у  нее
коллегия,   и  ушла.  Гагарева  зашла  в  секретариат  и  скачала  секретарю
Горячевой:
  - Лидия Ивановна, знаете, ко мне, возможно, дочь приедет!
  И строгая секретарша,  посмотрев в лицо Гагаревой, рассмеялась и пожала ей
руку.
  - Скажите,  а что это с Горячевой,  она не больна?  - спросила Гагарева. -
Какая-то странная.
  Секретарь, оглянувшись на дверь, тихо сказала:
  - У  нее  ведь беда за бедой,  - в октябре мать умерла от паралича сердца,
стирала белье и - в секунду.  А несколько дней тому назад ее известили,  что
муж  ее  убит в бою на дальневосточной границе,  а они-то расписались в день
приезда из Крыма, и в тот же вечер он уехал.
  Гагарева отошла  к окну и смотрела,  как внизу из туманного мрака внезапно
возникали яркие автомобильные фонари и стремительно двигались через площадь.
"Ну  и  что,  ведь все не так,  ничего ведь я не поняла в законах жизни",  -
подумала она.
  Но ей  не  хотелось  думать  и  понимать  законы  жизни,  так как она была
счастлива.
  1938-1940



        Василий Семенович Гроссман.
        Из окна автобуса

----------------------------------------------------------------------------
    Date:  июнь 2002
    Изд:   Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
    OCR:   Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------


        "Из окна автобуса"

  Автобус подали после завтрака к подъезду дома отдыха Академии наук.
  На турбазе для поездки ученых выделили лучшего работника - образованного и
умного человека.
  Как приятен  перед  поездкой  этот  миг  неподвижности  -  люди   уселись,
притихли,  глядят на пыльные пальмы у входа в столовую, на местных франтов в
черных костюмах,  на городские часы, показывающие неизменно абсолютное время
- шесть минут четвертого.
  Водитель оглянулся - все ли уселись. Его коричневые руки лежат на баранке.
  Ну, поехали...
  И вот мир открылся перед людьми: справа пустынное море - не то, оставшееся
за спиной,  море купальщиков и прогулочных катеров,  а море без берега, море
беды и войны, море рыбаков, боцманов и адмиралов.
  А слева,  среди пальм,  бананов, среди мушмулы и магнолий, домики, обвитые
виноградом,  каменные заборы,  огородики,  и вдруг пустынные  холмы,  кусты,
осыпанные  красными ягодами шиповника,  дикий хмель в голубоватом,  туманном
пуху,  библейские кроткие овцы и дьяволы - козлы  на  желтых  афро-азиатских
осыпях - и снова сады, домики, чинары, хурма...
  А справа одно лишь море.
  И вот автобус круто сворачивает,  дорога вьется рядом с рекой, река вьется
в узкой долине, горы ее зажали с двух сторон.
  Как хороша  эта дорога!  Можно ли передать огромный размах земной высоты и
земной глубины,  это соединение:  рвущийся вверх мертвый  гранит  и  мутный,
зеленоватый  сумрак  в ущелье,  застывшая тишина и рядом звон,  плеск горной
реки.
  Каждый новый   виток  дороги  открывает  по-новому  красоту  мира.  Нежный
солнечный свет легко лежит на голубоватом  асфальте,  на  полукруглой  воде,
скользящей по круглым камням. У каждого пятна света своя отдельная жизнь, со
своим теплом, смыслом, формой.
  И то ли постепенно,  то ли вдруг,  душа человека наполняется своим светом,
ощущает самое себя,  видит себя в этом мире с пустынным морем,  с садами,  с
горным ущельем,  с пятнами солнца; этот мир - она и не она, - она его видит,
то ли не видит,  она полна сама в себе покоя, мыслит и не мыслит, прозревает
глубины  жизни и близоруко,  слепо дремлет.  Она не думает ни о чем,  но она
погружена в глубину бОльшую,  чем та, в которую может проникнуть межзвездный
корабль.
  Дивное состояние,  подобное счастью ящерицы,  дремлющей на  горячем  камне
вблизи моря,  кожей познающей соленое тепло воздуха, тень облаков. Мудрость,
равная  счастью  паучка,  застывшего  на  нити,   протянутой   между   двумя
травинками. Чувство познания жизненного чуда теми, кто ползает и летает.
  Время от времени автобус останавливался,  и  Иван  Петрович,  экскурсовод,
негромко, словно боясь помешать кому-то в горах, рассказывал о геологической
истории абхазской земли, о первых древнейших поселениях людей.
  Участники экскурсии  спрашивали  Ивана  Петровича  о  множестве вещей - он
рассказывал и о нравах горной форели,  и о храмах шестого века,  и о проекте
горной   электростанции,   и  о  партизанах  времен  гражданской  войны,  об
альпийской растительности, о бортничестве и овцеводстве.
  Ивана Петровича  чем-то тревожил один пожилой человек - во время остановок
он стоял поодаль от всех и не слушал объяснений.  Иван Петрович заметил, что
все   путешественники  часто  поглядывают  на  этого  пожилого,  неряшливого
человека.
  Экскурсовод спросил:
  - Кто сей дядя?
  Ему шепотом  назвали  знаменитое  имя.  Ивану  Петровичу  стало  приятно -
исследователь сложнейших вопросов  теоретической  физики,  создатель  нового
взгляда  на происхождение вселенной участвует в его экскурсионной группе.  В
то же время ему было обидно:  знаменитый ученый,  в одной статье его назвали
великим  мыслителем,  не  задавал Ивану Петровичу вопросов и,  казалось,  не
слушал его объяснений.
  Когда экскурсия   вернулась  в  курортный  городок,  одна  ученая  женщина
сказала:
  - Поездка чудесно удалась,  и в этом немалая заслуга нашего замечательного
экскурсовода.
  Все поддержали ее.
  - Надо написать отзыв, и все мы подпишем его! - предложил кто-то.
  Через несколько  дней  Иван  Петрович  столкнулся  на  улице со знаменитым
ученым. "Наверное, не узнает меня", - подумал Иван Петрович.
  Но ученый подошел к Ивану Петровичу и сказал:
  - Я вас всей, всей душой благодарю.
  - За  что  же?  -  удивился  Иван Петрович.  - Вы не задали мне ни единого
вопроса и даже не слушали моих объяснений.
  - Да,  да, нет, нет, ну что вы, - сказал ученый. - Вы мне помогли ответить
на самый важный вопрос.  Ведь и я экскурсовод вот в этом автобусе,  -  и  он
показал  на  небо  и  землю,  -  и я был очень счастлив в этой поездке,  как
никогда в жизни. Но я не слушал ваших объяснений. Мы, экскурсоводы, не очень
нужны. Мне даже показалось, что мы мешаем.
  1960-1961



        Василий Семенович Гроссман.
        Авель (Шестое августа)

----------------------------------------------------------------------------
    Date:  июнь 2002
    Изд:   Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
    OCR:   Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------


        "Авель (Шестое августа)"

        "1"

  В этот  вечер  сильно  пахли  листья и травы,  тишина была нежной и ясной.
Тяжелые лепестки огромных белых цветов  на  клумбе  перед  домом  начальника
порозовели,  потом на цветы легла тень:  пришла ночь.  Цветы белели,  словно
вырезанные из тяжелого,  плотного камня,  вдавленного в синюю  густую  тьму.
Спокойное  море,  окружавшее  остров,  из  желто-зеленого,  дышащего жаром и
соленой гнилью,  стало розовым,  фиолетовым, а потом волна зашумела дробно и
тревожно,  и  на  маленькую  островную землю,  на аэродромные постройки,  на
пальмовую рощу и на серебристую  мачту-антенну  навалилась  душная,  влажная
мгла.
  Во мраке колыхались красные  и  зеленые  огоньки  -  сигнальные  знаки  на
гидросамолетах в бухте,  засветились звезды - тяжелые,  яркие,  жирные,  как
бабочка цветы и светляки, жившие среди чавкающих, душных болотных зарослей.
  Чугунная ступня солнца продолжала давить на ночную землю:  ни прохлады, ни
ветерка,  все та же мокрая,  томящая теплынь,  все та  же  липнущая  к  телу
рубаха, все тот же пот на висках.
  На террасе в плетеных креслах сидели летчики - экипаж самолета. Коричневая
девушка,  в белом колпачке и белом накрахмаленном халате,  в больших круглых
очках, принесла на подносе еду, расставила кружки черного, холодного чая.
  У командира  самолета  Баренса  руки  были  маленькие,  как  у ребенка,  и
казалось,  его тонким пальцам не  удержать  штурвал  самолета,  идущего  над
океаном.
  Но летчики знали,  что в обширных списках личного  состава  военно-морской
авиации Соединенных Штатов имя подполковника Баренса стоит в первой пятерке.
Те,  кто бывал у него  дома  и  совершал  с  ним  боевые  полеты,  не  могли
объединить  в своем представлении человечка в клеенчатом фартуке,  с зеленой
маленькой лейкой в руках,  многословно объяснявшего  достоинства  окраски  и
формы  выращенных  им тюльпанов,  с великим летчиком,  молчаливым и упорным,
лишенным нервности и эмоций.
  Второй пилот  Блек  считался  меланхоликом.  Его  голова лысела совершенно
равномерно,  всей поверхностью.  При взгляде на бледную кожу, просвечивающую
между  редких  волос,  становилось  скучно.  Но и у Блека были страсти.  Ему
казалось