смешное глубокомыслие, кубиковый пафос
добра,  в них милая  суета  и  восторг  перед  собственной  утонченностью  и
красотой, в них слепота страдания, в них бессмысленная надежда, в них нудная
монотонность одной краски, в них дурацкая ситцевая пестрота.
  И ведь   удивительно  и  странно,  но  в  самой  безумной  картине  самого
абстрактного субъективиста,  создавшего  нелепое  соединение  линии,  точек,
пятен,  больше реализма, чем в гармоничных мирах, сработанных по конторскому
заказу.  Ведь странная,  нелепая,  безумная картина есть истинное  выражение
хотя  бы  одной  живой  человеческой  души.  А  чью  же  живую душу выражает
гармонический,  полный натуральных подробностей,  полный  тучной  пшеницы  и
дубрав мир, воздвигнутый по заказу?
  Совершенных миров не существует.  Существуют лишь  те  смешные,  странные,
плачущие,  поющие,  усеченные  и  несовершенные вселенные,  созданные богами
кисти и струны,  вложившими в свои создания грешную либо безгрешную кровь  и
душу  свою.  Вероятно,  истинный господь,  Саваоф,  создатель мироздания,  с
усмешкой глядит на эти миры.
  Графоманы, сердясь  на  то,  что  их  произведения отвергаются в редакциях
журналов,  обычно говорят:  "Непонятно,  почему  моя  рукопись  не  принята.
Недавно сам главный редактор опубликовал свое создание, ей-богу, совершенная
дрянь,  никак не лучше моего романа".  Именно таким способом,  именно  этими
графоманскими   доводами   должны   защищаться  Гомер  и  Бах,  Рембрандт  и
Достоевский от усмешки господа.
  Ведь не писатели и поэты,  не композиторы создали душу Эйхмана, ледяной ад
Антарктиды,  тарантулов  и  кобр,  бессмысленные  провалы  и   бессмысленную
жестокость космоса,  раковые клетки, испепеляющую радиацию, малярийную топь,
рядом с вечной мерзлотой - огненный песок Каракумов.
  Позволительно будет спросить у божественного насмешника: по чьему образу и
подобию созданы Гитлер,  Гиммлер?  Люди не дали Эйхману души, они лишь сшили
для  него мундир обер-штурмбанфюрера.  Много божьих созданий прикрыли наготу
свою мундирами жандармских генералов, шелковыми рубахами палачей.
  Призовем к  скромности  творца,  он  создал мир сгоряча и,  не работая над
черновиками,  сразу же отпечатал его.  Сколько в нем противоречий,  длиннот,
опечаток,  сюжетных неувязок, лишних персонажей! А мастера знают, как больно
кроить, резать живую ткань сгоряча написанной и сгоряча изданной книги.
  И вот мы выезжаем из деревни.

        "7"

  Первое, что  я  увидел,  приехав  в Армению,  был камень.  Уезжая,  я увез
виденье камня.  Вот так в человеческом лице запоминается не все, а некоторые
черты  его,  особо  полно  выражающие  характер,  душу:  суровые ли морщины,
кроткие ли глаза,  а может быть, слюнявые, толстые губы. И вот, кажется мне,
не синева Севана,  не персиковые сады,  не виноградники араратской долины, а
камень выразил характер и душу армянской страны.
  Такого камня,  так  лежащего  камня  я никогда не видел,  а я видел хребты
Урала,  скалы Кавказа,  великий камень  Тянь-Шаня.  В  Армении  поражает  не
скальный камень,  не тот,  что образует горные пики,  ущелья, крутые склоны,
снежные вершины.  Потрясает камень плоский,  лежачий,  каменные луга и поля,
каменные степи.
  Камень не имеет начала  и  конца,  он  лежит  плоско,  густо,  безысходно,
безначально и бесконечно.  Кажется,  что тут работали тысячи, десятки тысяч,
миллионы каменотесов, кажется, что они работали день и ночь в течение многих
лет,  веков,  тысячелетий.  Они  разъяли  клиньями и молотами огромные горы,
раздробили их на  осколки,  пригодные  для  строительства  крепостных  стен,
хижин, храмов. Из развала этой огромной каменоломни можно составить гору, на
вершину которой ляжет  навечно  снег;  из  этой  каменоломни  можно  вывезти
столько  строительного  камня,  что  его  хватит  на  постройку  всех земных
Вавилонов,  начиная от того, что был засыпан песками три тысячи лет назад, и
кончая тем, что сегодня гудит по ту сторону Атлантического океана.
  Но когда глядишь на  эти  черные  и  зеленые  камни,  понимаешь,  кто  был
каменотесом,  заготовлявшим  их.  Время!  Этот камень необычайно древний,  и
кажется, что он почернел и позеленел от старости. Могучее тело базальта было
раздроблено ударами тысячелетий.  Горы рассыпались,  время оказалось сильней
базальтовых массивов.  И вот уже кажется, это не вселенские каменоломни, это
поле  битвы  между огромной каменной горой и громадой времени.  Два чудовища
сразились на этих полях,  и время победило - горы умерли,  пали так же,  как
пали в битве со временем комары,  мотыльки, люди, одуванчики, дубы и березы.
Мертвые,  побежденные временем горы лежат,  обращенные в  прах,  их  скелеты
рассыпались,  их  черные и зеленые кости валяются на поле проигранной битвы.
Время торжествует, оно непобедимо.
  А минутами кажется,  что в этом странном и страшном царстве земля родит не
жизнь,  а смерть,  здесь вместо шиповника,  кизила,  травы из  земли  растут
черные  камни,  апрель  и  май не рождают здесь цветов,  а один лишь камень.
Камень прет из чрева земли,  заполняет ее поверхность;  угрюмые, равнодушные
силы напоминают о том,  что тончайшая кисея чернозема, кисея жизни едва-едва
прикрывает мертвый космический шар,  выточенный из тяжелых руд и  излившихся
горных пород. Здесь-то и видно, как случаен, мимолетен голубой и зеленый рай
земной.  Тут-то видна истинная угрюмость земли,  видна без фальшивой игры  и
жеманства,  без птичьего гама, без цветочного весеннего и летнего одеколона,
не припудренная живой пыльцой.
  Вот идешь  среди  камней по каменному полю.  Каменные кости,  оказывается,
лежат на плоском каменном ложе.  Тут  вообще  нет  земли.  Нога  ступает  по
черному,   зеленоватому,  рыжему  отциклеванному,  отшлифованному  каменному
паркетному полу.  Он гладкий и скользкий и,  кажется,  натерт воском. Иногда
померещится  -  вот  впереди  кусок  черной земляной земли,  но нет - это не
земля,  это черный каменный пол. А вот рыжая, глинистая лужа. Нет, это рыжие
плиты   каменного  паркета,  гладкого,  поблескивающего,  натертого  воском.
Здешний полотер знаком мне,  он  ведь  и  здешний  каменотес  -  время.  Как
грустны,  странны, эфемерны луга и сады на трагическом фоне истории древнего
народа,  на трагическом фоне мертвых, рассыпавшихся гор. И вот громада камня
породила у меня особое чувство к народному труду армян.
  Маленький народ стал казаться мне народом-великаном.
  Я вспоминал обилие плодов, которое увидел на колхозном рынке в день своего
приезда в Ереван,  и одновременно передо мной стоял молчаливый и  неумолимый
камень Армении.
  Лишь великану под силу превращать камень в сладчайший виноград,  в  сочные
холмы  овощей.  Румяны  персики  и  яблоки  Армении,  непоколебим ее камень,
безводны,  сухи склоны ее гор. Титанический труд породил эти персиковые сады
среди жаркого камня, исторг виноградный сок из базальта.
  Когда-то, молодым человеком,  я приехал работать в Донбасс.  Мне  пришлось
работать  на  самой  глубокой,  самой  газовой,  самой жаркой шахте в СССР -
"Смолянке-11".  Глубина ее ствола  была  восемьсот  тридцать  два  метра,  а
продольные на восточном уклоне лежали на глубине больше километра.  Я увидел
труд  забойщиков,  крепильщиков,  коногонов  в  жаркой  и  влажной   глубине
"Смолянки".  Меня поразила суровая мощь всесоюзной кочегарки.  И вот теперь,
под синим армянским небом,  глядя на лежащие среди камня виноградники и сады
Армении, я вспомнил Донбасс.
  Минутами мне казалось,  что над виноградниками стоит дымное зарево великой
работы  доменщиков  и  сталеваров,  что  камень  Арагаца  дробят  шахтерские
отбойные молотки, режут буры врубовых машин.
  Какой огромный, тяжелый и умный труд!
  Но этот труд не  только  огромен.  Труд  этот  -  свидетельство  смелости,
бесстрашия  человека.  Если солдаты - чернорабочие люди войны,  то человек с
молотом, заступом, плугом несет в себе бесстрашие солдата.
  Маленький великан наступает,  замахнулся на двух чудовищ - горы и время, -
камень   Армении   дрогнул   и  стал  отходить:  ширятся  отбитые  у  врага,
освобожденные от камня, оживленные водой гектары армянской земли.
  Какой-то особой,  волшебной  силой обладает здесь вода.  Это действительно
сказочная, живая вода, воскрешающая мертвых.
  И когда  глядишь,  как  по  прорытым  среди крутого камня каналам движется
вода,  растекается по склонам гор,  обращается пышным чудом садов  и  полей,
кажется,  что  крестьяне,  рабочие  и инженеры Армении опровергли и отменили
Ньютонов закон  вселенского  тяготения,  -  вода  словно  бы  сама  по  себе
карабкается вверх,  а не бежит вниз, вода, как альпинист, стремится к горным
вершинам,  идет,  шагает,  вползает  на  каменные  холмы,  кряхтит,   сопит,
морщится, взбирается по кручам, указанным ей бесстрашием человека.
  А маленький великан неустанно творит  свой  геркулесов  подвиг.  В  потоки
света  превращаются  потоки горной воды,  мертвая россыпь камня обращается в
полные живого гама дома.  Шелковая серая сеть дорог легла на горы,  холмы  и
долины Армении.
  Человеку присуще  наступать.  Наступление  -  это  стратегия  человеческой
культуры.  Человек  наступает  на болота и океанские просторы,  на льды,  на
болезни, на лесные массивы, на вечную мерзлоту, человек забрался на небо.
  Маленький великан  неутомимо  и  бесстрашно  наступает на безводный камень
Армении.  Маленький великан гонит воду вверх по горной  круче,  и  эта  вода
рождает  из  камня  пшеницу  и  виноград,  он  рушит  горную воду в долины и
высекает из воды огонь электричества.  Маленький  великан  оживляет  мертвый
камень,  и  тот  становится  живым  кристаллом,  он  обращает рудные комья в
звенящую медь. Он долбит толщу тысячелетий и собирает древний мед в прохладе
Матенадарана.
  Маленький великан, упершись в хрусткий снег Арагаца, пробуривает бездонную
бочку  парсеков  и,  преодолев  муть  пространства,  вглядывается  в  зрачки
вселенной.
  Дымное зарево бессонного труда стоит в безоблачной синеве армянского неба.
  Но маленький великан не только трудится,  он любит выпить и  закусить.  Он
пьет и закусывает, а выпивши, он пляшет, шумит и поет песни.
  Машина въехала в русскую деревню,  и вдруг встали видения и образы  Пензы,
Воронежа и Орла - бородатые дядьки,  белоголовые мальчишки в драных ситцевых
рубахах навыпуск,  в стоптанных взрослых  валенках,  избы  с  подслеповатыми
окнами, и даже в собачьем брехе, в поступи петухов ощущалась Россия.
  И вот мы поднялись  на  Семеновский  перевал,  здесь  начинается  чудесная
дорога, ведущая к Дилижану, Этой дорогой в 1928 году проехал Максим Горький.
Этой дорогой проехала в 1941 году моя тетя Рахиль Семеновна,  эвакуированная
из  Одессы.  Конечно,  об  этом  нет  смысла писать в литературных заметках.
Горький всемирно знаменитый писатель, а тетя моя никак не лезет в литературу
-  ее  папа  Семен  Моисеевич  был  страховым агентом и считался среди родни
человеком ограниченным и неумным.  Да и тетя,  говорят, не блистала научными
достижениями,  учась в одесской частной гимназии Лебензона.  Считалось,  что
она унаследовала невосприимчивость к литературе и к алгебре  от  отца  и  не
походила на свою мать Софию Абрамовну.  Но Рахиль Семеновну все родные очень
любили - ее  отличала  большая  доброта,  безропотность,  приветливость.  Ей
выпала нелегкая жизнь - она рано овдовела, ее сын Володя, химик-бактериолог,
был репрессирован в 1937 году и умер  в  тюрьме,  не  хотел  сознаться,  что
отравлял  колодцы;  ее  дочь  Нина,  девушка  удивительно  милая и красивая,
покончила самоубийством в день,  когда  ей  вручили  диплом  с  отличием  об
окончании  химического  института;  ее младший сын Яша был убит на фронте во
время кавалерийской атаки  -  он  был  бойцом-конником.  А  все  ее  родные,
близкие,  друзья,  оставшиеся  в Одессе,  погибли страшной смертью в деревне
Доманеевке, куда немцы вывезли на казнь девяносто тысяч одесских евреев.
  Путешествие в  Дилижан  этой  кроткой  женщины  не  лезет  в  литературные
заметки.  Заплакала  ли  она,  глядя  на  чудную  красоту  горной  дороги  и
оглянувшись на свою жизнь, или понадеялась, улыбнулась грустно, нашла в этой
красоте какое-то утешение и надежду? Сие не суть важно.
  Я расспрашивал  своих спутников,  кто из великих людей проехал этой чудной
дорогой.  Но,  конечно,  я и не думал  сообщать  им:  "А  знаете,  моя  тетя
проезжала здесь зимой 1941 года".
  Ну вот,  машина прошла Семеновский перевал.  Шоссе идет  в  горах,  делает
шестнадцать просторных многокилометровых витков, пока не спустится в долину.
Спешить здесь  нельзя  -  дорога  узкая,  обрыв  смертельный.  Даже  бешеный
темперамент  армянских  шоферов  не проявляется на этой дороге - машины идут
чинно, медленно, как разумные существа, боящиеся за свою жизнь.
  Не спеша,  плавно открываются чудные картины,  они возникают,  плывут мимо
глаз,  медленно исчезают,  а после поворота на новый виток вновь появляются,
начинают  наплывать,  расти,  наворачиваться,  но уже в несколько измененном
положении,  чуть-чуть по-иному.  И вместе с той картиной,  что уже  знакома,
щедро появляются, растут новые, невиданные чуда.
  Склоны гор поросли сосновым лесом, сосны огромны, солнце не пожалело своей
силы  на  них.  Вершины  гор  покрыты снегом.  Эти вершины очерчены плавными
округлыми линиями - напоминают  сахарные  головы.  Они  напоминают  сахарные
головы людям,  которые старше пятидесяти лет, - уже много десятилетий заводы
не выпускают сахарных голов, завернутых по плечи в толстую синюю бумагу.
  Какими скупыми  и  простыми средствами пользуется природа для того,  чтобы
создать картину необычайной силы.  Ясный зимний день,  снег на горах, сосны,
белое,  зеленое, синее... То ли огромность неба и бесконечного медного леса,
то ли суровый покой,  то ли предельная чистота красок - не может быть  белый
цвет белее этого чистого горного снега,  не может быть синева чище,  глубже,
ясней,  чем синева неба над  этим  горным  снегом,  -  то  ли  дышащий  дым,
стелющийся в долине,  то ли все это,  соединенное воедино,  создает картину,
удивительную по  живописной  прелести  своей,  по  простоте,  по  внутренней
мудрости.
  Человек глядит на  этот  молчаливый  и  ясный  мир  хрустального  покоя  и
чистоты,  ему  кажется,  что  суета жизненной долины не нужна ему.  Человек,
соблазненный великой чистотой снежных вершин, видит хижину в лесу, он слышит
шум горного ручья, он глядит на звезды, они поблескивают меж сосновых игл.
  Обо всем этом невольно стал думать и я;  сколько горя  причинил  я  людям,
вероятно больше, чем люди причинили мне.
  Но пока я думал об одиночестве на снежной  горе,  наш  стеклянный  автобус
спустился в долину, побежал, набирая скорость, по ровной дороге.
  Обочины шоссе здесь были покрыты не снегом,  а жидкой  грязью.  В  грязных
лужицах  отражалось  солнце,  и  никто  бы не заподозрил его в том,  что оно
декабрьское, - таким ярким и теплым оно было.
  Мы въехали  в  деревню,  и сразу не стало мечты об отшельничестве.  Домики
стояли среди  сосен,  обхватывавшие  их  терраски  и  галерейки  были  полны
ребячьей,  стариковской  и  женской  жизнью:  воображение  угадывало времена
сельского года и часы деревенских суток,  и так ясно встала  жизнь  людей  в
этих домах,  на этих галерейках, у источника - и в час весеннего рассвета, и
летним вечером,  когда слышно мужское пение, звуки зурны, мычание коров, и в
знойный   полдень,  когда  старики  дремлют  в  холодке,  перебирают  четки,
поглядывают на молодых баб, идущих с кувшинами и ведрами к источнику.
  И почему-то   недавние  мысли  вызвали  какую-то  неловкость,  вспомнились
насмешливые строки Саши Черного:


      Жить на вершине голой, писать простые сонеты...
      И брать у людей из дола хлеб, вино и котлеты.


  Да есть  ли мужество в отшельничестве?  Есть ли мужество в уходе от жизни?
Вот и самоубийство - уход от жизни.  Уход в вечное  отшельничество.  Что  же
это,  слабость,  трусость,  бегство?  Но  так  ли?  Иногда мне кажется,  что
самоубийство - это высшая сила слабого человека.  Человек был слаб,  жил  не
чисто и ради потерянной чистоты своей и того,  что нет у него, слабого, силы
жить так,  как надо,  ушел из жизни.  Слабость ли это? Не знаю. Но подумаем:
легко  ли  отказаться от всего того,  чем владеет слабый человек,  - борща с
фасолью, вина, моря, любви, весеннего неба?
  Иногда самоубийство  кажется  проявлением  совсем  иных сил - это отчаяние
существа капризного,  привыкшего к баловству;  человек не получил того,  что
хотел,  и он,  капризун,  считает невыносимым не иметь того, что он хочет, и
вот он уходит из жизни,  уходит от обиды,  что  его  обделили  сластями,  от
досады, перешедшей в отчаяние.
  Иногда самоубийство - это вывод большого ума, видящего, что впереди стена,
пропасть,  болото,  видящего  это,  когда  близорукие  и неумные копошатся в
трясине надежд и оптимизма.
  Иногда самоубийство  -  это  проявление слепоты,  ограниченности;  человек
видит лишь стену,  приходит в отчаяние и не замечает в  близорукости  своей,
что тут же рядом дорога, дверь.
  А часто  самоубийство  -  это  следствие   душевной   болезни   спившихся,
морфинистов,  людей,  для  которых  и зелень травы,  и море,  и солнце - все
покрылось коростой тоски и боли.  Эти люди добровольно умирают  потому,  что
мир, в котором они живут, обессмыслен, умерщвлен ими.
  Иногда самоубийство - это  верность  делу:  что  мне  моя  жизнь,  погибло
высокое дело, которому я служил.
  Иногда самоубийство - это измена делу:  что мне великое дело, если от меня
ушла моя обожаемая, милая, кроткая.
  Отшельники двадцатого века живут не в кельях и пещерах, не в лесных скитах
и  не  в пустынях.  Поэтому и кажется,  что нет в современном цивилизованном
мире отшельников.  Но это не так.  Их много.  Их  кельи  замаскированы,  они
расположены в городах современного мира,  отшельники служат в министерствах,
работают малярами. Они ходят в пиджаках, в демисезонных пальто.
  Но они  такие же отшельники,  ушедшие из мира в пустыню,  как и те,  что в
рваных звериных шкурах,  в тканных из  сухих  трав  рубахах  искали  высшего
откровения в подвиге лесного уединения.
  Некоторые из этих отшельников в уединении своих келий каются перед богом в
грехах;  другие  в  тайных  стихах поют свободу,  любовь,  красоту;  третьи,
подобно Пимену,  пишут летописи,  - все они объединены тем,  что  главным  в
своей  жизни  считают  не часы и дела житейской суеты,  а уединенную жизнь в
скиту.  Все они объединены тем,  что служат своему богу в глубокой тайне, не
делясь  с  миром  своим  откровением,  не  стремясь вернуться из пустыни,  в
которую удалились, и поведать людям о посетившем их свете.
  Мне кажется,   что   именно  на  отшельниках  двадцатого  века  с  особой,
прямо-таки предельной ясностью видно и то возвышенное и то  бессильное,  что
миряне всегда подмечали в тех,  кто уединился в пустыне. Отшельники из густо
населенных  квартир  всегда  помнят  о  бездне,  что  лежит  между   судьбой
отшельника  во  имя  тайной  правды  и  судьбой  проповедника и пророка этой
правды...
  Город Дилижан - чудесный город.  Он чудесный город потому, что не стоит на
железной дороге,  потому,  что нет авиалинии,  соединяющей его с  миром.  Он
отшельник  -  частично,  конечно.  Горы  уберегли  его от путей современного
транспорта, лес спрятял его; его каменные и деревянные дома стоят на склонах
горы среди высоких сосен.  Этот город полон тишины, он одновременно и город,
и деревня, и дачный поселок.
  Он наполнен покоем, он сохранил в себе то милое, что было в патриархальном
немилом прошлом. Он не враждебен природе, горный лес доверчиво впустил его в
себя; город и лес живут вместе.
  Большинство домов в Дилижане выкрашено в  светло-голубую  краску,  лес  не
страшится  того,  что  эти  дома построены из дерева;  садовые деревья стоят
рядом со своими лесными прирученными братьями.  Цены на  фрукты  в  Ди