их детей?
  - Не сердись,  пожалуйста, - сказал орел, - право, кое в чем они странные:
едва-едва в долине начинаются сумерки,  а у  нас  еще  солнце,  и  никто  не
помышляет о луне и вечерней звезде,  они зевают,  лезут в гнездо,  топчутся,
как слепые.
  - Нужно радоваться, что у детей хороший сон.
  - Они не глядят вдаль,  вверх,  а только себе под лапы. Их интересуют лишь
мошки, что бегают меж камней.
  - Ведь они дети! Вскоре и их заинтересует небо.
  Орел сказал:
  - Помню,  как ребенком я глядел на перистые облака и  обмирал  от  желания
подняться в небо, вонзить когти в облако, поросшее нежным пухом.
  - Сколько в тебе самовлюбленности,  - сказала орлица.  - Иногда  я  каждым
перышком своим сожалею, что не послушалась подруг и мамы, пошла за тебя.
  Орел сжал клюв и после этой ссоры перестал говорить с орлицей о детях.
  А время шло.
  Уж кое-где над скалами неловко взлетали молодые орлы.  Один  паренек  даже
ухитрился пролететь над бездной и на восходящем токе воздуха взмыл вверх.
  Тревога вновь овладела отцом. Детей не интересовали успехи сверстников, их
пугала  пропасть  над морем,  они все поглядывали на горный склон,  поросший
соснами.  То один,  то другой птенец пытался спуститься со скалы,  туда  где
начиналась тропинка, ведущая в долину.
  Сколько причин   придумывали   они,   чтобы   оттянуть   начало   полетов.
Головокружение,  дурные приметы, расстройство желудка, опухло в плече крыло,
соседи ждут их в гости.
  Неужели орлица ничего не замечала?  Но мать любила своих детей и не хотела
видеть плохого в них. Она видела в них только хорошее.
  Орла особенно  тревожил  сын.  Маленький,  на  коротких толстых лапках,  с
выпяченным брюшком,  он проявлял  большое  умение  добывать  пищу,  не  знал
усталости  в  своем  трудолюбии.  Родители  кормили ребят клочьями птичьего,
заячьего, козьего мяса, но парнишке этого было мало.
  Коротыш завел  знакомства  с  соседними  гнездами.  Подолгу он мог слушать
стариков,  и старики ценили в нем хорошего слушателя.  Он с какой-то  особой
чуткой остротой ощущал все прекрасное,  величественное в орлах,  в их охоте,
обычаях.
  Коротыш изучал семейные истории знатных и древних орлиных родов, запоминал
меткие словечки и  выражения,  стал  не  только  хорошим  слушателем,  но  и
удивительно приятным собеседником.  Хорошо было, полузакрыв глаза и время от
времени отрыгивая, слушать складные рассказы Коротыша о далеком прошлом.
  Отца тревожило - не ради ли угощения ходит сын в гости?
  Плотно наевшись.  Коротыш иногда вскарабкивался на  камень,  расположенный
подальше от бездны, и беседовал с сестрами. Он говорил о счастье воспарить в
небо, о горькой и тусклой жизни птиц в долине.
  Дуры слушали  его,  раскрыв  клювы.  Он  воспевал небо,  но он ведь боялся
летать.
  Слова его   трогали,  орел,  налетавший  тысячи  километров,  не  смог  бы
подобрать более точных,  идущих от сердца слов.  Коротыш удивительно понимал
малоприметные тонкости орлиной души,  умел выразить и передать самые сложные
переживания летящего орла. Но все же это были слова.
  Как-то отец, глядя на сына, ощутил нехорошее, странное чувство. Каштановые
глаза его расширились,  огромный клюв щелкнул,  железные когти затомились  -
сын в нем вызвал чувство охотника, чувство, которое орел испытывал, глядя на
кур.
  Орел испугался этого чувства.
  А Коротыш все чаще навещал  соседей,  рассказывал  им  легенды  об  охотах
прошлого,  воспевал орлов-богатырей.  Коротыш ел и пил,  а то,  чего он не в
силах был съесть,  закапывал своими сильными короткими и толстыми  лапами  в
расщелине, засыпал кладовки гранитной щебенкой.
  Как-то орлица сказала мужу:
  - Я  не  тревожусь,  что дети еще не начали летать.  Посмотри,  как хорошо
прыгают они по камням, а колченогие ребята соседей спотыкаются, падают. Наши
орлята,  научившись летать,  опередят остальных птенцов,  вот так же как они
опередили их в прыжках по скалам.
  - Конечно,  - сказал орел,  он был под когтем у своей жены, - и я уверен в
этом.  Вот только несколько коротки у них крылья.  Но это пустяки, они будут
летать быстрее и выше всех.
   Потом, набравшись смелости,  а он ведь  был  полон  смелости,  и  ему  не
хватало ее только для споров с женой, орел произнес:
  - Поговори с Коротышом, я не могу его понять.
  И он рассказал слепой от любви орлице о своих наблюдениях.
  Коротыш славит кровавую орлиную охоту,  и соседи  угощают  его  курятиной.
Песни  его  правдивы  и  искренни,  но,  забравшись  в  гнездо,  он  шепотом
оплакивает кур,  уток,  индеек, чьим мясом его угощали. Он говорит о радости
быть в небе,  о шуме волн под крыльями,  но боится полетов, с утра до вечера
разгребает  лапами  гранитную  щебенку,  ищет  крохи  пищи.  Он   все   чаще
задумывается, вглядывается в лежащую внизу долину, где расплылось по горному
склону овечье стадо,  где среди зелени видно белое озерцо - куриные толпы на
птицеферме смерти.
  Мать решила расспросить сына.
  Больше всего допытывалась она, почему Коротыша печалит судьба кур.
  Коротыш молчал.
  - Ты молчишь,  но мне кажется, я понимаю тебя: ты хочешь помочь им! Что ж!
Значит,  у тебя благородное сердце, сердце орла. Но мне твоя нелепая доброта
и тревога о птицах долины смешна.
  А отец добавил:
  - Да,  да,  мама права,  поступай по велению сердца.  Сердце орла!  Оно не
подведет тебя. Но об одном прошу тебя! Научись летать! Я ведь немногого хочу
от тебя и от твоих сестер.
  Коротыш молчал.
  Мог ли  он  признаться  родителям,  что  каждый  день  на  горных вершинах
невыносим ему - его мучила одышка, ветер леденил ему лапы, близость пропасти
вызывала головокружение, а при мысли о полете над бездной он обмирал.
  Мог ли он объяснить им то,  чего и сам до конца не понимал?  Жизнь  орлов,
которую  он  искренно прославлял,  была ему отвратительна.  А жизнь домашних
птиц в долине,  обреченных любить тех, кто сделал их бескрылыми, ужасала его
и  в то же время непреодолимо влекла.  Ужасно брать корм из рук,  что лишили
жизни твоего отца,  лишат и тебя жизни,  убьют твоих внуков и правнуков.  Он
пел об этом словами гнева.  Но сердцем он тянулся к жизни домашних птиц. Его
томительно влекло к ним, ему снился покой насестов, шелковая россыпь пшена.
  Он не мог объяснить этого чувства ни себе, ни отцу, ни матери.

  В ясный  осенний  день  орел  и орлица улетели на охоту.  Улетели и другие
орлы,  ушла в полет молодежь.  На вершине горы остались лишь Коротыш  и  его
сестры Марфа и Дарья.
  Коротыш подозвал своих сестер и сказал:
  - Теперь или никогда!  Не отставайте от меня ни на шаг. Перед нами царство
покоя и мира. Не теряйте из виду моего хвоста и красной шапки.
  Он оглядел  в  последний  раз  горную  высь,  небо,  глаза его наполнились
печалью и стали влажными от слез.
  Сестры, вскрикивая  от  страха  и  взмахивая крыльями,  торопливо прыгая с
камня на камень, бежали за братом.
  Его красная шапка мелькала меж серых скал.
  А орел и орлица,  тщетно высматривая  добычу,  пилотировали  над  лесом  и
прибрежной полосой. Казалось, в этот день земля вымерла.
  Только на птичьей ферме сотни птиц  ходили  в  ограде,  толпились,  ожидая
пишу, у кормушек.
  Куриное стадо охраняли меткие стрелки, и орлы не решались нападать на птиц
в ограде.
  Орлица, летевшая следом за орлом, сказала:
  - С завтрашнего дня дети начнут свои первые полеты. Так я решила!
  - Внимание! - крикнул орел.
  По горному склону в сторону птичьей фермы,  помогая себе взмахами толстых,
неловких крыльев, бежали две куры за молодым петухом.
  В тот миг, когда орел готовился кинуться на добычу, орлица крикнула:
  Это Коротыш и девочки!
  Сердце матери наполнилось светом. Ее милый сын, ее славный мальчик, еще не
научившись летать,  шел вниз,  чтобы пожертвовать своей жизнью  ради  жалких
птиц в долине.
  - Мы должны помочь ему!  - крикнула она.  - Он ведь не слышал  о  людях  с
винтовками, а его молодое сердце не знает страха.
  - Да,  да,  - сказал орел,  - только теперь я понял нашего сына!  Если  мы
погибнем, там, наверху, останутся песни свободы, которые пел Коротыш.
  Они сложили крылья и не колеблясь ринулись вниз,  в сторону грешной земли,
и навстречу им ударил кинжальный огонь сторожевых винтовок.



        Василий Семенович Гроссман.
        Треблинский ад

----------------------------------------------------------------------------
    Date:  19 сентября 2002 (апрель-май)
    Изд:   Гроссман В.С. Повести, рассказы, очерки, М., "Воениздат", 1958
    OCR:   Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)

    Rem:   Здесь представлено детальное описание немецкого концлагеря,
всей технологии конвейера смерти
----------------------------------------------------------------------------


        "Треблинский ад"

        "I"

  На восток от Варшавы вдоль Западного Буга тянутся пески  и  болота,  стоят
густые сосновые и лиственные леса. Места эти пустынные и унылые, деревни тут
редки.  Пешеход и проезжий  избегают  песчаных  узких  проселков,  где  нога
увязает, а колесо уходит по самую ось в глубокий песок.
  Здесь, на   седлецкой   железнодорожной   ветке,   расположена   маленькая
захолустная станция Треблинка, в шестидесяти с лишним километрах от Варшавы,
недалеко от станции Малкинья,  где пересекаются железные дороги,  идущие  из
Варшавы, Белостока, Седлеца, Ломжи.
  Должно быть,  многим из тех,  кого  привезли  в  1942  году  в  Треблинку,
приходилось  в  мирное  время проезжать здесь,  рассеянным взором следить за
скучным пейзажем  -  сосны,  песок,  песок  и  снова  сосны,  вереск,  сухой
кустарник,   унылые   станционные   постройки,  пересечения  железнодорожных
путей...  И,  может быть, скучающий взор пассажира мельком замечал идущую от
станции  одноколейную  ветку,  уходящую  среди плотно обступивших ее сосен в
лес.  Эта ветка ведет к карьеру, где добывался белый песок для промышленного
и городского строительства.
  Карьер отделен от станции расстоянием в четыре километра,  он находится на
пустыре,  окруженном  со  всех  сторон  сосновым лесом.  Почва здесь скупа и
неплодородна,  и  крестьяне  не  обрабатывают  ее.  Пустырь  так  и  остался
пустырем. Земля кое-где покрыта мхом, кое-где высятся худые сосенки. Изредка
пролетит галка или пестрый хохлатый удод.  Этот убогий  пустырь  был  выбран
гестаповцами  и  одобрен  германским  рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером для
постройки  всемирной  плахи;  такой  не  знал  род  человеческий  от  времен
первобытного варварства до наших жестоких дней.  Здесь была устроена главная
плаха СС, подобная Освенциму, превосходящая Сабибур, Майданек, Бельжице.
  В Треблинке   было   два  лагеря:  трудовой  лагерь  No  1,  где  работали
заключенные разных национальностей,  главным  образом  поляки,  и  еврейский
лагерь, лагерь No 2.
  Лагерь No 1 - трудовой или  штрафной  -  находился  непосредственно  возле
песчаного  карьера,  неподалеку  от  лесной опушки.  Это был обычный лагерь,
каких гестаповцы построили сотни  на  оккупированных  восточных  землях.  Он
возник  в  1941  году.  В  нем,  как  в некоем единстве,  существовали черты
немецкого характера, искаженные в страшном зеркале гитлеровского режима. Так
в  бреду  горячечного  уродливо  и  искаженно  отражаются  мысли  и чувства,
пережитые больным до  болезни.  Так  сумасшедший,  действующий  в  состоянии
умопомрачения,  в  своих  поступках  искажает  логику  поступков  и замыслов
нормального человека.  Так преступник творит свои  дела,  соединяя  в  ударе
молотом   по   переносице   жертвы   умелые   навыки  -  глазомер  и  хватку
рабочего-молотобойца - с хладнокровием нечеловека.
  Бережливость, аккуратность,  расчетливость,  педантичная чистота - все это
неплохие черты, присущие многим немцам. Приложенные к сельскому хозяйству, к
промышленности,  они  дают  свои  плоды.  Гитлеризм  приложил  эти  черты  к
преступлению против человечества,  и рейхс СС действовал в польском трудовом
лагере так, словно речь шла о разведении цветной капусты или картофеля.
  Площадь лагеря нарезана ровными прямоугольниками,  бараки выстроились  под
линеечку,  дорожки  обсажены  березками,  посыпаны  песочком.  Были устроены
бетонированные бассейны  для  домашней  водоплавающей  птицы,  бассейны  для
стирки  белья  с  удобными  ступенями,  службы  для  немецкого  персонала  -
образцовая пекарня, парикмахерская, гараж, бензоколонка со стеклянным шаром,
склады.  Примерно  по такому же принципу,  с садиками,  питьевыми колонками,
бетонированными дорогами,  был устроен и люблинский лагерь на Майданеке,  по
такому  же  принципу устраивались в Восточной Польше десятки других трудовых
лагерей,  где гестапо и СС полагали осесть всерьез и надолго.  В  устройстве
этих лагерей отразились черты немецкой аккуратности, мелочной расчетливости,
педантичной  тяги  к  порядку,  немецкая  любовь  к  расписанию,  к   схеме,
разработанной до малейших мелочей и деталей.
  Люди поступали в трудовой лагерь на срок,  иногда совсем небольшой - 4-5-6
месяцев. В него пригоняли поляков, нарушавших законы генерал-губернаторства,
причем нарушения были,  как правило,  незначительными,  ибо за  значительные
нарушения полагался не лагерь, полагалась немедленная смерть. Донос, оговор,
случайное слово,  оброненное на улице,  недовыполнение поставок,  отказ дать
немцу   подводу   либо   лошадь,   дерзость  девушки,  отклонившей  любовные
предложения эсесовца,  даже не саботаж в работе  на  фабрике,  а  одно  лишь
подозрение в возможности саботажа - все это привело сотни и тысячи поляков -
рабочих,  крестьян,  интеллигентов, мужчин и девушек, стариков и подростков,
матерей  семейств  -  в  штрафной  лагерь.  Всего  через лагерь прошло около
пятидесяти тысяч человек.  Евреи попадали в лагерь лишь в том  случае,  если
они   были  выдающимися,  знаменитыми  мастерами  -  пекарями,  сапожниками,
краснодеревщиками,  каменщиками,  портными.   Здесь   имелись   всевозможные
мастерские  и  среди  них  солидная мастерская мебели,  снабжавшая креслами,
столами, стульями штабы германской армии.
  Лагерь No  1  существовал  с осени 1941 года по 23 июля 1944 года.  Он был
ликвидирован полностью,  когда заключенные слышали уже глухой гул  советской
артиллерии.
  23 июля ранним утром вахманы  и  эсэсовцы,  распив  для  бодрости  шнапса,
приступили  к ликвидации лагеря.  К вечеру были убиты и закопаны в землю все
заключенные.  Удалось спастись варшавскому столяру  Максу  Левиту,  раненным
пролежал  он  под  трупами  своих  товарищей  до  темноты и уполз в лес.  Он
рассказал,  как,  лежа  в  яме,  слушал  пение  тридцати  мальчиков,   перед
расстрелом затянувших песню "Широка страна моя родная",  слышал, как один из
мальчиков крикнул:  "Сталин отомстит!",  слышал,  как упавший на него в  яму
после залпа вожак мальчиков,  любимец лагеря, Лейб, приподнявшись, попросил:
"Пане вахман, не трафил, проше пана еще раз, еще раз".
  Сейчас можно  подробно  рассказать  о  немецком  порядке  в  этом трудовом
лагере,  имеется множество показаний десятков свидетелей,  поляков и  полек,
бежавших  и  выпущенных  в  свое  время из лагеря No 1.  Мы знаем о работе в
песчаном карьере,  о том,  как не  выполнявших  норму  бросали  с  обрыва  в
котлованы,  знаем  о  норме  питания:  170-200  граммов  хлеба и литр бурды,
именуемой супом,  знаем о голодных смертях,  об опухших,  которых на  тачках
вывозили   за  проволоку,  пристреливали,  знаем  о  диких  оргиях,  которые
устраивали немцы,  о том,  как они насиловали девушек и тут же пристреливали
своих  подневольных  любовниц,  о том,  как сбрасывали с шестиметровой вышки
людей,  как пьяная компания ночью забирала из  барака  десять  -  пятнадцать
заключенных   и   начинала   неторопливо   демонстрировать   на  них  методы
умерщвления,  стреляя в сердце,  затылок,  глаза,  рот, висок обреченным. Мы
знаем имена лагерных эсэсовцев,  их характеры, особенности, знаем начальника
лагеря,  Ван-Эйпена,  ненасытного убийцу и ненасытного развратника, любителя
хороших лошадей и быстрой верховой езды,  знаем массивного молодого Штумпфе,
которого охватывали непроизвольные  приступы  смеха  каждый  раз,  когда  он
убивал  кого-нибудь из заключенных или когда в его присутствии производилась
казнь. Его прозвали "смеющаяся смерть". Последним слышал его смех Макс Левит
23   июля  этого  года,  когда  по  команде  Штумпфе  вахманы  расстреливали
мальчиков.  Левит в  это  время  лежал  недострелянным  на  дне  ямы.  Знаем
одноглазого   фольксдейче   из   Одессы  Свидерского,  названного  "мастером
молотка".  Это  он  считался  непревзойденным  специалистом  по  "холодному"
убийству, и это он в течение нескольких минут убил молотком пятнадцать детей
в возрасте от восьми до тринадцати лет, признанных не пригодными для работы.
Знаем  худого,  похожего  на  цыгана  эсэсовца  Прейфи,  с кличкой "старый",
угрюмого и неразговорчивого.  Он рассеивал свою меланхолию тем, что, сидя на
лагерной   помойке,   подстерегал   заключенных,   приходивших  тайком  есть
картофельные очистки,  заставлял их открывать  рот  и  затем  стрелял  им  в
открытые рты.
  Знаем имена убийц-профессионалов Шварца и  Ледеке.  Это  они  развлекались
стрельбой  по  возвращавшимся  в  сумерках  с работы заключенным,  убивая по
двадцать, тридцать, сорок человек ежедневно.
  Все эти  существа не имели в себе ничего человеческого.  Искаженные мозги,
сердца и  души,  слова,  поступки,  привычки,  словно  страшная  карикатура,
напоминали о человеческих чертах,  мыслях, чувствах, привычках, поступках. И
порядок в лагере,  и документация убийств,  и  любовь  к  чудовищной  шутке,
напоминавшей  чем-то  шутки  пьяных драчунов,  немецких студентов-буршей,  и
хоровое пение  сентиментальных  песен  среди  луж  крови,  и  речи,  которые
беспрерывно  произносили  перед  обреченными,  и  поучения,  и благочестивые
изречения,  аккуратно отпечатанные на специальных бумажках,  - все это  были
чудовищные   драконы  и  рептилии,  развившиеся  из  зародыша  традиционного
германского шовинизма,  спеси,  себялюбия,  самовлюбленной  самоуверенности,
педантичной  слюнявой  заботы  о собственном гнездышке и железного холодного
равнодушия к судьбе всего живого,  из  яростной  тупой  веры,  что  немецкая
наука,  музыка,  стихи,  речь,  газоны,  унитазы,  небо, пиво, дома - выше и
прекрасней всей вселенной.
  Так жил этот лагерь,  подобный уменьшенному Майданеку, и могло показаться,
что нет ничего страшней в мире.  Но жившие в лагере No 1 хорошо  знали,  что
есть нечто ужасной,  во сто крат страшней,  чем их лагерь. В трех километрах
от трудового лагеря  немцы  в  мае  1942  года  приступили  к  строительству
еврейского лагеря,  лагеря плахи. Строительство шло быстрыми темпами, на нем
работало больше тысячи рабочих.  В этом лагере ничто не  было  приспособлено
для  жизни,  все  было приспособлено для смерти.  Существование этого лагеря
должно было,  по замыслу Гиммлера,  находиться в глубочайшей тайне,  ни один
человек  не  должен  был  живым  уйти  из  него.  И  ни  одному  человеку не
разрешалось приблизиться к этому  лагерю.  Стрельба  по  случайным  прохожим
открывалась  без  предупреждения  за  один  километр.  Самолетам  германской
авиации запрещалось летать над этим районом. Жертвы, подвозимые эшелонами по
специальному ответвлению железнодорожной ветки, до последней минуты не знали
о ждущей их судьбе.  Охрана,  сопровождавшая эшелоны, не допускалась даже во
внешнюю  ограду  лагеря.  При  подходе  вагонов  охрану  принимали  лагерные
эсэсовцы.  Эшелон,  состоявший обычно из шестидесяти вагонов,  расчленялся в
лесу,  перед  лагерем,  на  три части,  и паровоз последовательно подавал по
двадцать вагонов  к  лагерной  платформе.  Паровоз  толкал  вагоны  сзади  и
останавливался  у  проволоки,  таким  образом  ни  машинист,  ни  кочегар не
переступали лагерной черты. Когда вагоны разгружались, дежурный унтер-офицер
войск  СС  свистком  вызывал  ожидавшие  в  двухстах  метрах  новые двадцать
вагонов.  Когда