дил в пивную с расстегнутым грязным воротом,  а многолетний потребитель
мартовского  пива  неожиданно требовал  бутылку  шнапса.  Случались  и более
странные дела.
  В общем,  старик  напился.  Он уже допивал кружку "динамита",  когда к его
столику подсел забредший субъект в спортивном костюме.
  Анни совершала мимо маленького столика свой очередной рейс и слышала слова
этого субъекта - не то насчет удачной охоты, не то насчет неудачной охоты...
  Спустя день  Анни  встретилась с Лахтом,  сотрудником районного управления
безопасности,  уполномоченным по сбору агентурных сведений в пивных,  кафе и
ресторанах.  Это  был  немолодой  человек,  несколько  тучный,  румяный,  но
болезненный,  с  высоким  лбом  мыслителя,  с  прекрасными  внимательными  и
задумчивыми  серыми глазами.  Он принимал своих клиентов в одной из комнаток
районного полицейского управления,  в том подъезде, куда разрешалось входить
без пропусков.
  Анни поднялась по стертым каменным ступеням.  В  полутемном  коридоре  она
столкнулась  с  выходившим  из  кабинета  Лахта  старшим кельнером ресторана
"Астория".  Они подмигнули друг другу.  Знакомство их длилось много  лет,  в
молодости они начинали вместе в загородном кафе.  Анни, на ходу попудрив нос
и  подмазав  и  без  того  красные  губы,  вошла  в  кабинет  шефа,   ощущая
влюбленность  и  чувство  легкой  тревоги.  Оно  обычно сопутствовало ей при
посещении Лахта.  Это чувство исчезало, как только начинался разговор; очень
уж обаятельным и милым собеседником был Лахт.  Но когда Анни выходила из его
кабинета,  к ней возвращалось  тянущее  чувство  тревоги  и  длилось  минуты
две-три.  Иногда это чувство появлялось ночью,  если Анни не могла уснуть от
усталости, от гудения в голове, вызванного гудением в пивном зале.
  В этот  свой  приход она рассказала о происшествии со стариком сторожем из
зоологического сада. С уполномоченным Лахтом было легко говорить. Он не пил,
а  мужчины раздражали Анни тем,  что,  едва увидев ее,  они просили принести
пива.
  Анни чувствовала  в  присутствии Лахта удивительный подъем,  словно сладко
сплетничала с закадычной подругой, знающей всю подноготную в жизни Анни.
  - Значит,  они  поругались,  -  сказал  протяжно  Лахт  с  выражением того
сдержанного,  но  глубокого  любопытства,  которое  зажигает  в  рассказчике
энтузиазм.
  - Ну еще бы, получился сильный номер!
  Анни умела  показывать  в лицах происшествия в пивной,  подражать голосам,
воспроизводить смешные жесты.  Она гордо  протянула  руку,  откинув  голову,
нацелив глаза в потолок.
  - Проповедь Мартина Лютера? - спросил Лахт.
  Анни, входя в роль, не ответила, презрительно сжала губы, немного отвисшие
щеки ее припухли, зашевелились.
  - Как  вы смеете так говорить о хищниках!  Вы хищники,  а не они!  - вдруг
хрипло заголосила Анни, и Лахт мгновенно затрясся от смеха.
  Талант этой  женщины  состоял  в  том,  что  слушатель  ясно  видел прежде
неведомого ему человека,  верил подлинности  каждого  жеста,  слова,  каждой
интонации.  Казалось загадкой,  как эта женщина умела изобразить и сутулость
худой старческой спины,  и сведенные склерозом дрожащие пальцы,  и прыгающую
от волнения челюсть! Вот-вот - и на ее щеках зрители увидят седую щетину. Но
не в щетине и не в спине заключалось главное дело.  Суть состояла в том, что
человек заглядывал в душу другого человека.
  - Разве сытый тигр,  лев совершают убийства? Животные должны питаться, кто
же  их  обвинит  в этом?  А вот тебе приятно поехать в воскресенье на охоту.
Тебе плевать на их раздробленные косточки, на их окровавленные лапы, головы.
Заяц плачет,  кричит,  как дитя,  а ты стоишь над ним, рыгаешь от сытости, а
потом бьешь его головой  о  камень!  -  закричала  она  дрожащим  старческим
голосом.
  Лахт слушал,  полузакрыв глаза,  и перед ним стоял пьяный, жалкий старик с
трясущимися  руками,  с  дергающимся лицом,  с безумными глазами.  Лахт даже
увидел пьяные лица слушателей,  услышал смех и злое шиканье: "Тише, тише, не
мешайте ему говорить!" Нешуточный талант у этой кельнерши!
  - Что?  Охота - честное дело?  Подделывать  запахи  любви,  голоса  любви,
травить   стрихнином  голодных  -  это  все  честное  дело?  Что?  Простите,
пожалуйста,  я плохо слышу,  если можно, повторите громче... - При этом Анни
прикладывает руку к уху и,  идиотски полуоткрыв рот,  вслушивается.  А через
миг она уже вновь, подобно древнему пророку, обличает зло: - Ах, вот как! Вы
считаете, что животные также охотятся из удовольствия? Это вы, вы превратили
охотничьих собак в изменников, убийц! И все это не для спасения жизни, а для
игры,  пожрать  повкусней.  Что?  А умерщвление состарившихся собак и кошек!
Умирающих,  отдавших вам свою любовь, честь, берут в научные институты и там
их,  прежде  чем убить,  подвергают пыткам.  Вы видели глаза этих умирающих,
когда их выволакивают из  квартир  и  они  тянутся  к  хозяину:  "Заступись,
помоги!"? - Анни в изнеможении произносит: - Не будет вам счастья!
  Она откашливается,  сморкается, достает из сумочки зеркальце и пудреницу -
представление окончено.  Но,  видимо, велика сила искусства, и Лахт не сразу
заговаривает профессиональным языком.  Он восхищен, качает головой, разводит
руками и не только смеется,  но и вздыхает.  Ведь что-то щемящее,  тревожное
все же есть в комической, пьяной проповеди полусумасшедшего старика.
  - Прелестная миниатюра,  законченная и отточенная. Вы бы могли выступать в
варьете.
  Лахт -  образованный,  тонкий человек.  Он связан с ресторанами и клубами,
где бывает и философствует подвыпившая интеллигенция.  Ведь пивная,  которую
представляет  Анни,  только потому занимает его,  что она находится в районе
Тиргартена,  недалеко от рейхсканцелярии.  Он открыл ящик стола и  предложил
Анни шоколаду. Как все непьющие, он любил сладкое.
  Но дело  есть  дело.  Оказывается,  что  проповедь  сумасшедшего   вызвала
политические намеки. Посетитель, видимо сильно пьяный, крикнул:
  - В такое время надо жалеть не животных,  запертых в клетки!  Я тоже  хочу
свободы!  И не я один хочу ее. Может быть, и ты ее хочешь. Но попробуй скажи
об этом фюреру!  Скотобойни никого сейчас не ужасают,  для людей есть  штуки
получше!
  Как обычно в таких случаях,  когда пьяный вдруг ляпал  антигосударственную
гнусь,  никто его,  конечно,  не поддерживал,  но и никто не опровергал: это
тоже могло кончиться  неприятностями  -  все  сделали  вид,  что  ничего  не
слышали,  удивленно  поморгали  и  с  невинными  лицами  вернулись  к  своим
столикам.
  Они долго  уточняли  приметы  этого  пьяного.  Анни ничего не знала о нем,
люди, сидевшие с ним за столом, не были с ним знакомы.
  Лахт встал, охваченный внезапным вдохновением:
  - Ах,  фрау Анни!  У национал-социализма есть главный враг,  он не слабее,
чем танки и пушки,  движущиеся с востока и запада,  - низменное,  неразумное
стремление людей к свободе!
  Свобода - это первая потаскуха дьявола!  Как прекрасна наша задача:  мощью
нашего кулака и наших идей освободить от яда свободы всесильного  и  мудрого
человека! В отказе от культа свободы - победа нового человека над зверем!
  Лахт сел, отдуваясь, посмеиваясь над своей горячностью.
  - В  общем,  ясно:  этот  старик - сумасшедший,  - сказал Лахт,  - но,  по
существу говоря,  все,  что возгласил этот озверевший старец, является плохо
замаскированной  проповедью антигосударственных идей.  От долгого общения со
зверями этот зоологический старик сам стал  животным.  Старик  этот  -  враг
немецкого  народа,  опаснейший,  заклятый  враг,  хотя  фюрер  лично опекает
имперское общество защиты животных.  Анни,  прошу  вас,  не  обижайте  меня,
кушайте и возьмите эту шоколадку для внучки.
  Он был внимателен и деловит, как будто война шла не на Одере, как будто не
было важней дела в Берлине,  чем дело сумасшедшего сторожа.  "Новый порядок"
породил новых людей, высшую породу немцев.
  Как всегда,  Анни ушла,  унося впечатление тепла. Ведь она была влюблена в
Лахта - тайно,  конечно.  И,  как всегда,  на  улице  ее  охватило  минутное
неприятное томление: не исчезнет ли этот сумасшедший из зоологического сада,
как исчезали из жизни некоторые люди,  о  которых  она  рассказывала  своему
милому и умному собеседнику? Но к этому неясному томлению сегодня добавилось
новое непроходящее беспокойство:  на всех лицах тревога,  в  глазах  угрюмое
напряжением по улицам мчатся машины с чемоданами, наспех увязанными узлами.
  Кто половчей, бегут из Берлина на запад.
  Если все записи милого Лахта, которых так много скопилось за восемь лет их
знакомства,  попадут в руки тех,  кто идет с востока на запад, - хорошего не
будет.
  И Анни,  несмотря на приступ тоски,  математически точно  пародируя  жест,
улыбку, интонации шефа, смеясь над самой собой, произнесла:
  - Да,  уважаемая Анни,  это драгоценные миниатюры, вам причитается за них.
Сдачи не нужно!

        "5"

  Последние дни  Фрицци  дулся  на  старого  смотрителя.  Сердиться на Рамма
Фрицци не мог:  слишком велика была его любовь к  старику.  Он  ревновал.  У
Рамма появилась новая симпатия.  Это была не многодетная, погрязшая в мелких
тревогах мартышка  Лерхен,  не  двоедушная,  расчетливая  обезьяна  капуцин,
подлизывающаяся к старику,  это не был веселый и общительный, но равнодушный
ко всему миру,  себялюбивый,  курчавый, круглолицый, молодой шимпанзе Улисс.
Новой симпатией Рамма оказался человек.
  Внешностью он напоминал  Рамма.  Издали  их  можно  было  спутать.  Вблизи
сходство исчезало.  Это был плохо одетый мужчина с впалыми, бледными щеками,
с молящими,  грустными глазами,  с  тихим,  слегка  заикающимся  голосом,  с
округлыми, робкими движениями.
  Утром они вместе пришли в обезьянник,  и этот человек наблюдал,  как Рамм,
войдя в клетку к Фрицци, готовил завтрак, расставлял голубые чашки и розовые
тарелки.
  Рамм не  стал менее внимательным к Фрицци.  И желудевый кофе с молоком,  и
салат из капусты и брюквы,  и компот из сухих болгарских яблок с  вырезанной
сердцевиной,  и  традиционная рюмка кислого мозельского вина на десерт - все
было подано им так же заботливо,  как всегда.  С обычным выражением внимания
стоял  Рамм  подле  Фрицци,  и  горилла,  вытирая рот бумажной салфеточкой и
протягивая коричневые пальцы за новой тарелкой,  быстро, снизу вверх, глянул
на  старика  - ценит ли Рамм его воспитанность:  он не тянется к десерту,  а
добросовестно доедает разварной картофель с маслом.  Обычно глаза их в такую
минуту встречались, и Фрицци до обеда сохранял хорошее настроение, вспоминая
ласковый,  гордящийся взгляд своего друга.  Но сейчас глаза их  не  сошлись:
старика окликнул спутник, стоявший у клетки.
  Фрицци помог Рамму сложить в горку грязные тарелки,  сам установил  их  на
поднос и проводил смотрителя до двери. Там он, как обычно, поцеловал старика
в плечо и щеку.  Спутник Рамма рассмеялся,  и  этот  добрый,  ласковый  смех
огорчил Фрицци.
  После завтрака горилла прошел из внутреннего помещения в летнюю, выходящую
на воздух клетку.
  К полудню стало необычайно жарко для этой весенней поры;  после  обильного
ночного  дождя  воздух  наполнился  душной  влагой.  Парк казался в это утро
особенно пустым.  Фрицци подбросил деревянный мяч,  с грохотом покатил его в
угол и, подойдя к решетке, ухватившись за нее рукой, рассеянно огляделся.
  Как и прежде,  как всегда,  с безумной тоской бегал по  клетке  живший  на
соседней  улице  худой,  сутулый волк.  Он пробегал от одного угла клетки до
другого,  становился на задние лапы,  закидывая голову и перебирая в воздухе
передними  лапами,  делал  поворот и снова бежал вдоль решетки,  подгоняемый
неутолимой жаждой свободы.  Волк увидел Фрицци,  мотнул головой и  продолжал
бег.  Ему нельзя было останавливаться. Ведь должна же кончиться эта решетка,
это нищее пространство рабства,  и он побежит  по  свободной,  счастливой  и
нежной, прохладной лесной земле!
  Так же как  обычно,  два  гималайских  медведя  с  фанатическим  упорством
занимались  разрушением клетки.  Один,  навалившись белой грудью на решетку,
теребил толстые прутья,  просовывал меж ними свой длинный черный нос; второй
узким  языком  облизывал  решетку.  Казалось,  прут  разрыхлится  от слюны и
поддастся,  согнется,  и  тогда  наступит  сказочный  мир  горных  лесов   и
прозрачные кипучие реки поглотят прямоугольное нищее пространство клетки.
  Леопард, лежа на боку,  пытался своей мягкой  лапой  расширить  расстояние
между  оцинкованным  полом  и  ободом  железной  решетки.  Когда-то старик -
рурский шахтер, глядя на его работу, сказал рядом стоявшей старухе:
  - Помню,  как меня засыпало в шахте "Кронпринц".  Я так же лежал, как этот
бедняга,  в завале и отдирал пальцами  куски  породы.  Мы  ведь  тоже  хотим
свободно дышать.
  - Помолчи-ка лучше, - сказала старуха.
  Но Фрицци,  конечно, не мог знать ни о том, что сказал старый шахтер, ни о
том, что ответила ему жена.
  Тигрица Лиззи,  обычно занятая детьми,  в это утро была  охвачена  тоской.
Тяжело,  но  бесшумно  и  мягко  ступая,  она  бродила  по клетке,  маялась,
позевывала,  поводила хвостом, под ее полосатой шкурой то взбухали, каменея,
то   вдруг  исчезали,  растворялись  сгустки  мышц...  Она  раздражалась  на
мяукающих детей,  упрашивавших мать прилечь,  покормить их.  Видимо,  в  эти
минуты ей казались постылыми рожденные в неволе дети.
  Бернар, гиена,  лежал,  обессилев: откинутый хвост, красноватые, в слезах,
полуприкрытые глаза Бернара выражали изнеможение и апатию.
  Кондоры и  орлы издали казались холодными глыбами гранита:  так неподвижны
были они! Вся сила их духа, выросшего в той холодной высоте, где разреженный
воздух уж называется небесным простором,  была собрана в глазах. В недвижной
светлой пронзительности этих глаз выражалась жестокая мощь,  и казалось, эти
глаза  могут,  как алмаз,  пробурить любую каменную толщу,  резать стекло...
Пятьдесят два года сидит в клетке широкоплечий сутулый орел,  пятьдесят  два
года  следят  его  неподвижные,  астрономически  зоркие  глаза  за движением
облаков,  а в последнее время за ходом барражирующих истребителей.  Страсть,
большую,  чем тоска и мука,  выражают глаза вечного каторжника.  В свободе -
богатство жизни,  она  отличается  от  нищеты  рабского  существования,  как
простор неба отличается от решетчатого куба оцинкованной клетки.
  Одряхлевший лев лежит,  положив тяжелую курчавую голову на  склеротические
лапы;  его  большой,  похожий  на микропористый старый каблук нос высох и не
воспринимает,  как  выключенный  радиоприемник,  постылых  запахов  бензина,
чадных  выхлопных  газов,  зловония  из  подвалов продовольственных и винных
магазинов,  запаха от неполного сгорания газа в бесчисленных ванных комнатах
и   кухнях,   скучного   сернистого   дыхания   заводских   труб   Веддинга,
прогоркло-маслянистого запаха речных моторных судов и дневного запаха пота и
вечернего  кисло-алкогольного,  которым  пахнут  люди,  живущие  в  каменных
ущельях...
  Но вот  лев  проводит  языком  по  сухому  носу,  увлажняет  его  слюной и
запускает на прием тончайший,  многосложный аппарат.  Лев лежит  неподвижно,
кажется  куском  желто-серого  песчаника,  но  увлажненный нос его работает,
ловит,  фильтрует,  разделяет огромный сгусток бесполезных  плохих  запахов,
которыми пахнет столица Третьей империи.
  Едва заметно каменное тело льва оживает,  шевелится кончик хвоста, и дрожь
волнения  проходит  по  песчаной шкуре...  И вдруг тихо,  плавно поднимаются
большие веки,  и два огромных,  светлых, суровых глаза пристально смотрят на
могучую   прямоствольную   решетку,  и  вновь,  как  совершенный,  смазанный
механизм,  опускаются веки,  глаза исчезают под ними.  Опять  окаменел  лев,
вновь   высыхает,  выключается  микропористый  нос  и  перестает  принимать,
фильтровать запахи города.
  Так повторяется  много  раз  в течение дня,  эти почти неуловимые движения
выражают горе,  надежду,  которые будут жить,  пока лев дышит,  глядит, ведь
каждый  раз  среди  нищих  запахов  неволи старик различает паутинно-горький
запах степи - это разгружают сено в кавалерийских казармах, - дыхание речной
воды  и  дикорастущих деревьев.  Свобода!  Она в огромности освещенной луной
африканской степи,  в горячем,  страстном воздухе пустыни...  Лев с надеждой
подымает  глаза:  вдруг  исчезла  решетка  и  свободная жизнь поглядит ему в
глаза?
  Ясность жаркого, душного утра неожиданно сменилась бурным ливнем. Желтые и
черные тучи,  клубясь,  нависли над Берлином.  Вихрь пронесся  над  улицами,
белая,  кремовая,  красная,  кирпичная пыль поднялась над сотнями и тысячами
разрушенных бомбежкой зданий,  песок,  желтая мятая  бумага,  грязная  вата,
сжеванные  сигарные  окурки  и  красные  от  губной  помады  окурки  сигарет
взметнулись вверх,  а сверху хлынул огромный,  горячий, желтый ливень, и все
смешалось в водяном тумане, зашумели по асфальтовым руслам темно-коричневые,
густые и плоские реки.
  Фрицци сидел  в  креслице;  грохот  дождя  по оцинкованной жести и листве,
влажная духота,  туман, желтые рыхлые облака - все это смешалось в дремлющем
сознании   гориллы  и  породило  сновидение  более  яркое,  чем  сегодняшняя
реальность...
  Это было  в лесах тропической Африки,  где днем под могучей плотной массой
древесины, лиан, листвы стоял мрак, где духота была так ужасна, а воздух так
неподвижен,  что казалось, здесь спящие молекулы газов, составляя воздух, не
подчиняются законам Авогадро и Жерара. В этих лесах горячие ливни почти весь
год  со  страшной  силой,  способной вызвать всемирный потоп,  хлобыстали по
черной, трясиноподобной земле. Здесь обезумевшие от влаги, жары, от жирного,
сытного  перегноя  деревья,  теряя  индивидуальность,  переплетаясь ветвями,
прижимались друг к другу сочными стволами,  стянутые,  связанные между собой
сотнями  тысяч  лиан,  кишочек и кишок,  мышц,  артерий,  со свинцовотяжелой
жаркой  папахой  толстокожей   листвы,   создали   лес,   подобный   единому
грандиозному телу.
  Живой, дышащий,  древесно-лиственный сплошняк был так плотен,  неподвижен,
тяжел,  что мог быть сравним только с геологическим напластованием. Лес лишь
казался мертвым,  в нем шла бешеная жизнь.  На  потоки  горячих  ливней  лес
отвечал  взрывом жизни - бившими вверх потоками чудовищно быстро и энергично
делящихся клеток.  Тяжесть лесного воздуха,  равного  по  плотности  горячей
воде,  была  напереносима  для человека и большинства зверей,  здесь,  как в
воде,  можно было задохнуться без скафандра.  В  промежутках  между  ливнями
из-под каждого листа выходили,  разминая лапки, прочищая свои дуделки, сотни
насекомых,  а листьев  здесь  имелось  много.  Гудение  делалось  густым,  и
казалось,  гудит не воздух, а сам лес низко и тяжело звучит биллионами своих
стволов,  лиан,  ветвей,  листьев.  Москиты и комары во тьме леса висели еще
более темной,  неподвижной тьмой,  мешая друг другу двигаться, не умещаясь в
кубе воздуха.  Их количество было выразимо  лишь  тем  же  числом,  каким  в
граммах выражается масса галактики.
  Прожив здесь  день,  молодой  человек  мог   состариться,   одряхлеть   от
страдания.  В  этих лесах обитали гориллы.  И дремлющий в клетке Берлинского
зоологического сада горилла увидел себя во сне в горячей тьме  леса,  увидел
мать,  старших братьев и сестер,  обмахивающихся от комаров ветвями, и слезы
счастья выступили на его спящих глазах из-под коричневых век.

        "6"

  Во время дождя Рамм и его спутник  Краузе  укрылись  в  павильоне,  где  в
летнее время продавалось мороженое.  Павильон еще не был открыт, но плетеные
кресла и столы уже были привезены со склада.
  Старик сторож  и  Краузе,  пережидая  дождь,  сидели  в креслах,  курили и
разговаривали.
  Краузе был переплетным мастером,  ему искалечило при трамвайной катастрофе
руку,  помяло грудь, и теперь он жил на пенсии. Казалось, пустой случай свел
их  несколько  дней назад,  когда Рамм совершал вечерний служебный обход.  У