Рамма было доброе и чистое сердце,  но бедный ум его не  мог  разобраться  в
вихре жизни.  И его ненависть к страшным хозяевам Германии,  выдумавшим расу
господ, превращала его сочувствие и любовь к людям в презрение.
  Именно теперь,  в эти минуты,  во время дождя,  Рамм высказал свою главную
мысль; он никому ее раньше не высказывал:
  - Наша  раса  господ живет так,  словно мир ничего не стоит по сравнению с
ней.  Добрые, честные, славные, бессловесные существа стали обездоленными, а
раса  господ  захватила  в  свои  руки  все лучшее,  что есть в жизни.  Если
господам мешают или,  наоборот,  нужны какие-нибудь животные, они умертвляют
их целыми народами.  Они для них как песок, как кирпичи. Раз они решили ради
выгод или забавы истребить какую-нибудь породу животных,  то уж они  бьют  и
стариков,  и  беременных,  и  новорожденных,  они  их выкурят из родных нор,
уморят голодом, задушат дымом.
  Раньше выживали те,  у кого хорошая шуба,  слой жира, процветали красивые,
те,  у кого пышная окраска,  богаче  оперение.  Но  ныне  установлен  новый,
сверхистребительный закон отбора,  более жестокий, чем морозы, муки голода и
борьба за любовь; теперь выживают голые, костистые, серые, лишенные шерсти и
меха,  с вонючим мясом,  без красок... Вот это отбор! Он направлен на гибель
всего живого. Хорьков надо причислять к лику святых.
  Почему убийство  животных  не  считается  преступлением?  Почему,  почему?
Высшее существо должно  бережно,  любя,  жалея  относиться  к  низшему,  как
взрослый к ребенку.
  - Каков мой вывод?  - задумчиво спросил он,  точно проверяя свои мысли.  -
Если  хочешь называться царем вселенной,  то надо научиться уважать даже вот
этого дождевого червя.
  Он указал  на  бледно-розового  червяка,  выползшего  из  раскисшей земли.
Краузе,  не жалея своего бедного,  старенького  пиджака,  выйдя  под  дождь,
перенес  червя на высокую часть цветочной клумбы,  под широкие листья канны,
где ему не грозили потоки воды.
  Вернувшись в  павильон,  вытирая  воду  с  впалых,  бледных  щек  и сильно
притоптывая, чтобы с подошв сошла прильнувшая к ним земля, Краузе сказал:
  - Вы правы. Надо учиться уважать, чтить жизнь.
  До встречи с Краузе Рамму казалось, что всякий человек, узнав его взгляды,
назовет его выродком, сумасшедшим. Но вот оказалось не так!
  Краузе закурил сигарету и, указывая на клетки в дождевом тумане, сказал:
  - Но вот здесь нет надежд, отсюда нет другого выхода, как на свалку.
  - Это не совсем верно,  - сказал Рамм. - Животных убивают на скотобойнях в
течение веков.  Об этой обреченности страшно даже думать, настолько привычно
все  это.  И  все  же они всегда надеются!  Даже те,  кто перешел на сторону
тюремщиков.
  Краузе вдруг нагнулся к старику и, взмахнув левым пустым рукавом, сказал:
  - Война идет в наш Берлин.  Гитлер нас обманул.  Люди хотят перемены. Чего
уж говорить! Хотя многие люди в последние годы бывали хуже зверей.
  Он вздохнул:  того,  что он сейчас сказал, по военному времени достаточно,
чтобы  быть  казненным  топором  Моабита.  Теперь  судьба  его  была в руках
небритого чудаковатого старика, смотрителя обезьянника.
  Рамм замотал головой:
  - Даже червям нужна свобода!  Я все прислушиваюсь по ночам. А потом я хожу
в  темноте  от  клетки  к клетке и говорю им:  "Терпение,  терпение..." Ведь
только с ними я могу говорить.
  Он посмотрел на ручьи, бегущие между клетками, и сказал:
  - Настоящий потоп,  но,  может быть,  праведники спасутся.  Люди уж  очень
здесь несчастны,  и когда их самих гонят на бойню, то кажется моему сердцу -
я хочу верить - они достойны лучшей участи.
  Вечером Краузе, сменив пиджак, зашел в пивную. Кельнерша не скоро принесла
ему кружку, и он, сдувая с пива пену, сказал:
  - Долго,  долго пришлось сегодня ждать,  а у меня, как ни странно, все еще
есть дело - разговор об одном праведнике.
  Кельнерша посмотрела  на  Краузе  заплаканными и одновременно насмешливыми
глазами и, нагнувшись к его уху, произнесла:
  - Твой праведник никому не нужен: шеф застрелился. Их дело пришло к концу.

        "7"

  В теплую и темную весеннюю ночь завязался бой в центре Берлина.
  Могучие силы,  шедшие с востока, охватили кольцом злое сердце гитлеровской
столицы.
  Подвижные части,  танки,  самоходная   артиллерия   прорвались   в   район
Тиргартена.
  Во мраке вспыхивали выстрелы,  проносились  трассирующие  очереди,  воздух
наполнился запахами битвы,  не только теми, что различает обоняние человека,
- окислов азота, горящего дерева, дыма и гари, - но и теми едва различимыми,
что  доступны  лишь чутью зверя.  И эти запахи среди ночи волновали животных
больше, чем выстрелы, больше, чем пламя пожаров.
  Влажный океанский ветер, жар песчаной пустыни, прохлада душистых пастбищ в
отрогах Гималаев,  душное дыхание леса,  запах весны - все смешалось,  комом
покатилось, закружило от клетки к клетке.
  Медведи, встав на задние лапы,  потрясали железные прутья, всматривались в
темно-красную мглу.
  Волк то прижимался брюхом к оцинкованному полу  клетки,  то  вскакивал  на
лапы.  Вот-вот  опустятся гибкие нежные ветви лещины над его сутулой спиной,
стук его когтей утонет в мягком,  нежном мхе,  дохнет лесная прохлада в  его
измученные  глаза.  На  боку  шерсть его стерлась от многолетнего бега вдоль
шершавой решетки,  и холодное,  ночное железо прикасалось  к  коже;  касание
железа  говорило  о  рабстве,  и  тогда,  забывая  вечно живущую в его крови
осторожность,  волк,  охваченный опасением,  что свобода пройдет мимо  и  не
заметит его, вскидывал голову и выл, звал ее к себе.
  Зарево берлинского  пожара  отразилось  на  металлическом   полу   клетки,
отполированном когтями Феникса... Казалось, дымная луна всходит среди темных
камней, над огромной, еще дышащей дневным жаром пустыней.
  Фрицци ушел,  как обычно, на ночь во внутреннее помещение обезьянника и не
увидел огней битвы.  В эту ночь  он  очутился  совершенно  один  в  темноте,
отделенный от мира толстыми стенами.
  В середине ночи район зоологического сада был очищен от немецких  войск  и
эсэсовских отрядов. На некоторое время грохот битвы затих.
  Советские танки и пехота стали накапливаться у  стен  зоологического  сада
для  нового,  быть  может,  последнего  удара.  Немцы  поспешно  подтягивали
артиллерию, чтобы помешать сосредоточению танков.
  Разбуженный грохотом,  Фрицци стоял, ухватившись своими широко раскинутыми
руками за  решетку,  и  казалось,  то  распластаны  огромные,  трехметрового
размаха,  черные  крылья.  Его  глаза  часто моргали,  он невнятно бормотал,
вслушиваясь в затихавшие звуки боя, коротко, шумно втягивал в ноздри воздух.
  Мрак в  бетонных  стенах,  казалось,  расширился  и  переходил  в  мягкий,
покойный сумрак леса.
  Вечером, когда Фрицци перешел из наружного помещения в свою спальню,  Рамм
укрыл ему одеялом плечи и сел возле него на стульчике. Фрицци не мог уснуть,
если оставался один.  Как всегда,  Рамм гладил Фрицци по голове, пока тот не
задремал.  Но в этот вечер в глазах Рамма не было всегдашней грусти.  Фрицци
не понимал человеческую речь, но его волновало звучание торопливых негромких
слов, которые произносил старик, укладывая его спать.
  Он не  умел  не  верить  старику  и  теперь,  проснувшись,  стоя во мраке,
тревожился, почему в эту ночь старого друга нет рядом.
  Вдруг раздались  тяжелые удары,  от них вздрагивала земля и воздух звенел.
То начался ураганный артиллерийский огонь по со истек им танкам, скопившимся
в районе Тиргартена.
  Широко распахнулись  двери  обезьянника,   сорванные   разрывом   снаряда;
кинжальный свет ослепил Фрицци.
  Казалось, через мгновение,  когда  он  откроет  глаза,  уже  не  будет  ни
бетонированных скучных стен,  ни решетки,  ни любимых игрушек,  им кровати с
полосатым матрацем, ни одеяла, ни чашечки с молоком, которую Рамм ставил ему
перед сном  на маленький столик  возле кровати.  Пришло  время  вернуться  в
родные леса у озера Киву.

  Утром представитель комендатуры,  офицер  интендантской  службы,  сутулый,
очкастый   человек,   с   утомленным,  озабоченным  лицом,  обходил  дорожки
зоологического сада.
  У клеток,  в  которых  жались  оглушенные  ночным  боем  животные,  стояли
красноармейцы, окликали их, просовывали сквозь решетку хлеб, сахар, печенье,
колбасу.
  Зайдя в обезьянник,  представитель комендатуры увидел старика смотрителя в
форменной фуражке,  сидевшего возле трупа огромной черной обезьяны с грудью,
развороченной осколком снаряда.
  Представитель комендатуры  на ломаном немецком языке сказал,  что старик -
единственный,  не покинувший своего поста - временно назначается  директором
зоологического  сада,  что  плотоядных  животных  следует  пока  что кормить
кониной:  кругом много убитых лошадей,  -  а  через  несколько  дней  начнут
работать городские скотобойни.
  Старик понял, поблагодарил и вдруг заплакал, показывая на труп обезьяны.
  Представитель комендатуры сочувственно развел руками,  похлопал старика по
плечу, вышел из обезьянника, пошел по боковой дорожке.
  На скамейке  под  начавшей  зеленеть  липой сидели двое немцев - раненый в
госпитальном халате с апельсиновыми отворотами и девушка в белой  наколке  с
красным крестом.  На земле и в небе было тихо. Голова раненого была повязана
грязными бинтами,  рука лежала в гипсовой  люльке.  Солдат  и  девушка,  как
зачарованные,  молча  смотрели  друг на друга,  и представитель комендатуры,
оглядев их лица, подмигнул шедшему рядом с ним патрулю.
  1953-1955



        Василий Семенович Гроссман.
        Несколько печальных дней

----------------------------------------------------------------------------
    Date:  июнь 2002
    Изд:   Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
    OCR:   Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------


        "Несколько печальных дней"

        "1"

  Покойный Николай   Андреевич   работал  главным  инженером  на  знаменитом
казанском  заводе.  С  ним  кроме  жены  и  двух  сыновей  жила  мать   Анна
Гермогеновна  и  племянник  Левушка.  Левушка  когда-то  болел скарлатиной с
осложнениями и после этого никак не мог выучиться считать до десяти,  боялся
заходить в столовую, если там сидели посторонние.
  Телеграмму о смерти брата принесли утром,  когда Марья Андреевна стояла  в
передней и смотрела в почтовый ящик - белеет ли сквозь дырочки конверт.  Она
ждала письма от мужа из Средней Азии.  Звонок прозвучал внезапно,  над самым
ухом. Она в полутьме передней прочла, "скончался" - у нее захватило дыхание,
но тут же до сознания дошло,  что телеграмма из Казани.  Умер брат,  Николай
Андреевич. Против воли она почувствовала легкость:
  - Гриша жив!
  Она любила сына,  мать,  брата, но все это было несравнимо с ее чувством к
Грише. Она поняла: жить без Гриши она не сможет.
  Войдя в комнату, она подошла к кроватке Сережи и сказала:
  - Бедный дядя Коля умер.
  Сережа открыл глаза и улыбнулся бледным полным личиком.
  И вдруг она вспомнила:  как-то в детстве отец наказал ее.  Весь вечер  она
плакала, к ней подошел Коля и сунул в руку холодный, тяжелый апельсин.
  Марья Андреевна вышла в соседнюю комнату, громко позвала:
  - Коля!
  На похороны Марья Андреевна не поехала - у Сережи  поднялась  температура,
доктор   нашел   в  горле  серые  налеты.  Она  послала  телеграмму:  "Выезд
откладываю, подозрение дифтерита Сережи".
  Марья Андреевна  написала  письмо  матери и жене покойного брата:  "Милые,
любимые,  будьте мужественны,  мамочка, вас особенно прошу, помните, что я и
Гриша..."
  Ночью ей вспоминался брат - он приезжал два месяца назад  в  командировку.
Пока  он  жил  в  Москве,  квартира напоминала универмаг.  Николай Андреевич
покупал книги,  боты  и  вязаную  кофточку  для  матери,  прованское  масло,
электрический  утюг,  копченую колбасу,  ситец в подарок домашней работнице,
валенки для слабоумного Левушки, любившего зимой расчищать снег во дворе.
  Марья Андреевна вспомнила,  что, усадив Николая Андреевича в Гришин "ЗИС",
она в душе была довольна.  Гриша,  вернувшийся вечером с заседания, прошелся
по комнатам и сказал:
  - Вот и снова порядок.  - Он  ничего  больше  не  сказал,  но  теперь  она
ужасалась: ведь оба они радовались отъезду Николая Андреевича.
  Она хотела перечесть его письма,  но вспомнила, что Гриша всегда уничтожал
старые письма.
  Был такой маленький случай. Брат купил два билета на "Пиковую даму". Марья
Андреевна,  посмотрев  на  пиджак брата,  на тонкий узелок его галстука и на
концы воротничка,  прикрепленные булавкой с шариком, подумала, что все будут
поглядывать на них, как на провинциалов, и отказалась пойти.
  Утром домашняя  работница  Антонина  Романовна  пошла  получать  анализ  и
позвонила по телефону:
  - Леффлеровских палочек нет, одни стрептококки.
  До революции Антонина Романовна владела мастерской дамских шляп. Оставшись
без средств, она поступила в домашние работницы к Марье Андреевне Лобышевой.
К Лобышевым она быстро привыкла.  Григорий Павлович спрашивал ее о здоровье.
Марья Андреевна  иногда  слушала  ее  рассказы.  Обычно  Антонина  Романовна
говорила:
  - Ах,  ужас,  сегодня с одной дамой мы стояли за кислой капустой,  я  едва
узнала  свою  заказчицу  -  вдову генерала Маслова.  Она до сих пор живет от
продажи своих вещей в комиссионные магазины,  и  представьте,  ей  семьдесят
один год, и вот каждый выходной день играет на бегах.
  Весь мир старушек,  с сумочками, в потертых фиолетовых шубах, в горжетках,
в шляпах со сломанными перьями,  с лорнетами,  но в то же время в валенках и
нитяных варежках, был знаком ей: она знала сотни историй с грустным концом -
о  молодых  дамах,  некогда  живших  в  особняках,  занятых  ныне  яслями  и
амбулаториями.
  Когда утром  Антонина Романовна ушла,  Марью Андреевну охватил страх.  Она
принялась звонить по телефону  подругам.  Но  Шура  Рождественская  была  на
работе,  Маруся Корф болела, а лучшей, закадычной подруги Матильды Серезмунд
не оказалось в Москве: она уехала на пять дней в Узкое, в санаторий.
  Марья Андреевна  пошла в переднюю и открыла парадную дверь.  Внизу кашляла
лифтерша,  на верхней площадке разговаривали женские голоса. Марья Андреевна
послушала и, успокоившись, пошла в детскую.
  Днем пришла телеграмма от матери:  "Воздержись приездом, похороны сегодня,
телеграфируй состояние Сереженьки".
  - Я поеду, - решительно сказала Марья Андреевна.
  Но Антонина Романовна сказала:
  - Я не останусь одна с больным ребенком.  Как хотите,  но я не соглашаюсь,
категорически.
  Марья Андреевна подчинилась.  Утром наконец пришло  письмо  от  Гриши.  Он
писал:  "Такое  синее  небо  только  на верещагинских картинах - помнишь,  в
Третьяковке,  где Индия. Грустно, ты и Сережка в ноябрьской слякоти, а здесь
ходят в белом, цветы на улицах". Марья Андреевна читала письмо мужа, и мрак,
в который она была погружена в последние дни,  словно стал проясняться.  Она
вспомнила  о предложении перевести для журнала роман американского писателя,
вспомнила,  что Гриша хотел в  начале  марта  поехать  с  ней  к  морю.  Она
подумала: "Как все переплетено в жизни!"
  Она подошла к зеркалу.
  "Можно дать  не  меньше  сорока пяти",  - подумала Марья Андреевна,  но не
стала пудриться, а произнесла:


        Сулит мне труд и горе
        Грядущего волнуемое море...


  Она пошла  в  кабинет  и до ночи работала.  Она вела общественную работу в
профсоюзе работников издательств,  и ей приходилось  участвовать  в  разборе
запутанных, конфликтных дел.

        "2"

  С утра  Марья  Андреевна ушла по делам.  Ей не приходилось вешать табеля в
учреждении,  но работы у нее было много. Она переводила, читала на курсах по
повышению  квалификации учителей,  консультировала в библиотечном институте,
готовила кандидатскую диссертацию.
  Марье Андреевне нравилось,  что ее,  молодую,  красивую женщину, уважают и
даже побаиваются слушатели на курсах, ей нравилось спорить на педагогических
советах.
  Она была честолюбива,  и ее всегда удивляло,  что некоторые  ее  знакомые,
занимавшие высокое положение,  собираясь по вечерам,  дурачились, вспоминали
всякие смешные случаи,  философствовали о старости,  молодости. Ей нравилось
показывать себя занятым человеком, и она с удовольствием произносила: "Какие
там театры" или: "Что вы, где уж мне читать для своего удовольствия".
  Марья Андреевна  вышла  из  дому  и  пошла  через  мост.  Асфальт,  гранит
набережной,  большое небо над Кремлем - все  было  серым  и  суровым.  Марья
Андреевна   пошла   по   набережной  вдоль  Кремлевской  стены.  Звезда  над
кремлевской башней светилась на темном небе,  словно уже наступили  сумерки.
Сквозь  зубцы  стены была видна на склоне кремлевского холма все еще зеленая
трава, уходил в темное небо купол Ивана Великого.
  Из-под моста   выплыл   белый  пассажирский  пароход,  и  Марье  Андреевне
вспомнилось,  как в 1938 году она с  Гришей  ехала  пароходом  из  Москвы  в
Астрахань.  Пароход пришел в Казань ночью,  Гриша спал,  а она не ложилась -
хотела опустить письмо на пристани;  ей и в голову не  приходило,  что  брат
ночью приедет на пристань.  Брат окликнул ее - он был в белом кителе и белой
фуражке.  Гришу она не будила,  так как он днем,  загорая на верхней палубе,
сжег  спину и с трудом уснул.  Николай Андреевич передал ей ореховую палку с
нарезанными на  коре  квадратами,  над  которой,  как  он  сообщил,  Левушка
трудился около двух недель. Потом они гуляли по дебаркадеру, она уговаривала
Колю ехать  домой,  ей  ужасно  хотелось  спать,  но  он  говорил:  "Ничего,
Машенька,  мне приятно с тобой гулять,  я ведь днем и ночью в цехах, а здесь
так прохладно".
  И сейчас,  глядя  на пароход,  шедший в затон,  на закрытые желтыми жалюзи
окна в каютах,  на матроса в полушубке,  сидящего в плетеном  кресле,  Марья
Андреевна подумала: "Умер, умер..."
  Она вернулась домой вечером,  утомленная  и  довольная.  С  ней  заключили
договор  на  перевод  и  деньги  выписали  тотчас  же,  бухгалтер  с большой
предупредительностью отнесся к ней.
  Ее ждало  письмо  от  матери.  Она  писала,  что  Николай  Андреевич  умер
внезапно,  на заводе.  "Весь день приходили рабочие  прощаться  с  Колей,  -
писала  мать,  -  почти  все плакали,  и не только старики,  молодежи много,
уборщицы из заводской конторы, сторожа".
  В письме  словно был скрытый вызов:  мать писала,  гордясь любимым сыном и
требуя преклонения перед ним.  И  Марья  Андреевна,  читая  письмо,  ощутила
раздражение. Но она тут же покаялась в своем скверном чувстве.
  - "Какая  грусть,  какой  раскол  в  кипении  веселом",  -  повторяла  она
застрявшую в мозгу фразу.
  Ей стало жалко родных в Казани, подруг, Гришу.
  "Бедная моя Матильда,  - думала она, - красивая, умная и так одинока, одна
лишь у нее работа, работа, работа..."

        "3"

  Григорий Павлович Лобышев приехал скорым  ташкентским  поездом.  Ездить  в
командировки  ему  приходилось  раза  два-три  в год,  и в семье выработался
ритуал  встречи.  Но  в  этот  раз  Григория  Павловича  встретила  Антонина
Романовна.
  - Где Марья Андреевна?  - быстро спросил  он.  -  Случилось  что?  Больна?
Сережа?
  - Нет, нет, - сказала Антонина Романовна, - она вчера в Казань уехала. Там
все  несчастья и несчастья.  Умер ведь Николай Андреевич,  его уж похоронили
недели  полторы.  И  вдруг  опять  телеграмма.  Там  с  квартирой  заводской
осложнения,  потом  воспаление  легких  у Шуры...  А у нас все благополучно,
Сереженька здоров, спать уже лег.
  Григорий Павлович  прошел  в  столовую - стол был накрыт белой крахмальной
скатертью, цветы стояли на столе, графин с коньяком.
  - Ах ты,  жил,  жил и умер,  - проговорил Григорий Павлович,  - и всего на
четыре года старше меня.
  И милая  квартира,  о возвращении в которую он так мечтал,  показалась ему
из-за отъезда Маши пустой и угрюмой.  А он-то радо