мальчиков  за  руки.  Старший,  Алеша,  бледный   и
молчаливый,  любил  говорить  об умном и,  когда Марья Андреевна вернулась с
могилы брата, спросил ее:
  - Скажите, тетя Маша, вы видели когда-нибудь рефрижератор?
  Четырехлетний Петька,  скуластый,  на  редкость  некрасивый,  краснощекий,
белоголовый, курносый, с узкими веселыми глазами, был очень привлекателен; с
ним заговаривали прохожие,  а женщины останавливали его и тормошили. Однажды
военный, вылезая из автомобиля, посмотрел на Петьку и сказал:
  - Ах ты ухарь-купец. - И отдал ему честь.
  Они зашли  в игрушечный магазин,  и Марья Андреевна купила Петьке большого
черного медведя. Неожиданно Алеша заплакал. Глядя на него, заревел и Петька.
Она  растерялась,  ничего не могла понять,  поспешно повела их домой,  и всю
дорогу они лили слезы.
  Дома Марье  Александровне  объяснили  причину слез:  отец обещал мальчикам
купить таких черных медведей к Новому году.
  "Нет, нет,  совершенно  невыносимо",  -  подумала Марья Андреевна и решила
заказать билет на городской станции.
  Она написала вечером мужу письмо.
  "Меня все здесь давит  -  и  горе,  и  сложность  жизни,  и  обывательская
затхлость, и отсутствие больших интересов. А с другой стороны, что требовать
от бедной мамы,  от несчастной Шуры.  Шуре надо работать  -  пенсия  не  так
велика.  Да  и  квартирный  вопрос  сложен.  Городской Совет им дает хорошую
комнату,  солнечную,  завод квартиру ведь отбирает; правда, заводоуправление
их  не  торопит,  но очень трудно будет всем в одной комнате.  А с Левой что
делать? Я советую устроить его в специальную колонию, мама хмурится, молчит,
я понимаю ее. Я вообще чувствую себя виноватой перед ними, я виновата, ты-то
ни при чем.  Я хочу предложить маме переехать в Москву, я буду в столовой, а
она  с  Сережей,  а  то  ведь  у нас гости до поздней ночи,  ей трудно будет
пережидать, пока уйдут".
  Письмо было  деловое,  но перед тем,  как запечатать его,  Марья Андреевна
приписала:
  "С ума схожу, так соскучилась по тебе, по Сереже, глупый Гришка, ничего ты
не понимаешь..."
  Вечером ее охватила тоска. Она надела пальто и вышла на улицу. Было совсем
темно. Марья Андреевна пошла в сторону завода. Она шла по сосновой роще мимо
освещенных  инженерных коттеджей,  вышла на опушку и остановилась - в долине
стоял завод.  Пятиэтажные стеклянные кубы  цехов  были  полны  белого  огня;
коралловый  дым  тяжело  выползал  из десятков труб,  словно выдавливался из
гигантских тюбов.  Марья Андреевна  долго  стояла,  восхищенная  необычайной
картиной.  Казалось,  на  этом  заводе  работают суровые рыцари труда.  И ей
странно было на обратном пути рассматривать  в  освещенных  окнах  оранжевые
абажуры, силуэты фикусов, слушать звуки патефона.
  Она спала в кабинете Николая Андреевича на кровати  с  сеткой.  Утром  она
проснулась  от какого-то необычайного ощущения и,  вскрикнув,  схватилась за
край постели.  Непонятная сила приподнимала  ее.  Она  прислушалась:  из-под
кровати раздавалось пыхтенье живых существ.
  Марья Андреевна заглянула под кровать.  Алеша и Петька стояла на корточках
и, сопя, деловито отдуваясь, старались поднять головами сетку.
  Марье Андреевне сразу стало весело, словно она проснулись у себя в Москве.
  - Черти, милые черти, вылезайте-ка, - говорила она.
  Пришла мать.
  - Машенька,  -  сказала она,  мы с Шурой решили,  чтобы ты отобрала книги,
нужные тебе и Грише. Пусть у вас будет память о Коле.
  - Спасибо, родная, - сказала Марья Андреевна, - но меня все грызет совесть
после вчерашнего разговора.  Сколько внимания нам  оказывал  Коля.  Я  ночью
вдруг вспомнила - вот и радио он нам подарил.
  Перед обедом Марья Андреевна принялась просматривать  книги.  Ее  удивляла
величина библиотеки.
  Она снимала книги с полок,  почти во всех имелись карандашные пометки. Эта
библиотека  сейчас  умерла  вместе  с Николаем Андреевичем.  Марью Андреевну
поразила мысль,  что книги,  собранные волей одного человека,  выразили  его
духовную жизнь.  И сейчас,  со смертью брата, библиотека начала распадаться,
как распадается  на  клеточки  мозг  умершего.  Старые  технические  журналы
сожгут, а, вероятно, в таких, ставших ненужными, журналах много драгоценного
находил Николай Андреевич.
  И не  только  библиотека  -  весь быт дома дрогнул,  начал распадаться.  И
страшно казалось не то,  что быт этот уничтожался,  а именно то,  что он все
еще сохранялся, когда стержень его исчез.
  Почтальон принес пачку технических журналов.
  Приехал хозяин  избы,  у  которого летом семья жила на даче,  привез сухих
грибов и вязку воблы, которую обещал Николаю Андреевичу.
  В этот день Александра Матвеевна впервые встала с постели.  Во время обеда
пришел директор  завода.  Это  был  молодой  человек,  лет  тридцати.  Марья
Андреевна заметила,  что он по-простому произносил некоторые слова.  "Я всею
душою сочувствую",  - несколько  раз  сказал  он.  Директор  рассказал,  что
рабочие  предложили  собрать  деньги  на  памятник,  они  все любили Николая
Андреевича, - он переоборудовал вентиляцию в цехах, провел большую работу по
технике безопасности.
  "Вроде нашего Чепетникова,  - подумала Марья Андреевна, - говорит ласково,
а все оглядывает комнаты, не терпится занять Колину квартиру".
  И неужели   этот   человек,   говорящий   "всею",    "пинжак",    способен
директорствовать на огромном заводе?
  - Простите,  Александра Матвеевна,  и вы,  мамаша, извините, не придется с
вами посидеть,  - сказал он,  - вот письмо, Александра Матвеевна, получилось
для Николая Андреевича, я захватил.
  Когда директор вышел в прихожую, за окном раздался низкий голос "ЗИСа".
  - Давно он директором? - спросила Марья Андреевна.
  - Года  полтора,  -  ответила  Анна  Гермогеновна и махнула рукой.  - Коля
говорил,  что парень он неплохой,  а вот Колю  все  подозревал,  считал  его
чуждым.
  - Ах,  боже мой, - точно вступая в спор, сказала Александра Матвеевна, - а
рабочие хотят Коле памятник ставить.  Вот,  пожалуйста,  письмо из Москвы от
бывшего рабочего нашего завода.  Он теперь председателем в  каком-то  важном
месте,  сколько  благодарности  к  Коле,  и в обиде - узнал,  что Коля был в
Москве и не заехал к нему.
  Шура всех  ответственных  работников,  где  бы  они ни работали,  называла
председателями.
  - Тетя Маша,  - спросил Алеша,  - как вы думаете,  кто победит,  немцы или
англичане?
  - Не знаю, деточка, - рассеянно сказала Марья Андреевна, - главное то, что
мы не воюем.
  - Пить, - басом сказал Петька.
  - Сам пойди и налей из графина, - сказала Анна Гермогеновна.
  - Мамочка, он ведь все опрокинет на себя, - сказала Марья Андреевна.
  - Пусть,  - сказала Анна Гермогеновна,  - пусть привыкает.  Так  вас  отец
воспитывал.
  - А мне кажется, что это перегиб, - проговорила Марья Андреевна.
  Она сама не отдавала себе отчета, почему ее раздражают мать и Шура.
  Во всем,  что они говорили,  она чувствовала скрытый укор себе и Грише:  в
том,  что рабочие любили Колю и что пришло письмо от какого-то выдвиженца из
Москвы. Словно все эти рассказы имели тайную мораль:
  "Вот видишь, вы-то в Николае ничего хорошего не видели".
  Ее раздражала царившая в доме интеллигентская добродетель. Как и в далекое
время  детства,  мать  почти  ежедневно  вспоминала  о  своем  знакомстве  с
Короленко.  С утра детям внушали,  что они должны сами стелить себе постели,
сами   одеваться.   Алеша  выносил  мусорное  ведро,  чистил  ботинки.  Даже
маленького Петьку посылали в аптеку.
  "Душно здесь", - думала Марья Андреевна.
  Но одновременно ей становилось тревожно и тяжело.  Вспомнилось, как весной
тридцать седьмого года Николай написал,  что его обвинили в общении с врагом
народа - братом Виктором -  и  что  ему  грозит  беда.  Он  просил  Григория
Павловича написать в партийную организацию завода,  удостоверить,  что знает
его в течение двадцати лет.  Гриша сказал:  "Не могу я сам по  себе  писать,
меня  не  запрашивали,  запросят  - я отвечу".  Она написала брату,  что его
письмо не застало мужа,  Гриша уехал на три недели.  А  потом  и  надобность
миновала  -  обвинения  отпали.  И  особенно тяжело было вспоминать открытку
брата:  он радовался,  что отъезд освободил Гришу от ненужных беспокойств. А
Виктор?  Какой ужас охватил ее и Гришу,  когда они узнали об его аресте! Как
безрассудно поступил Коля, взяв Левушку к себе!
  - Зачем я здесь?  - вдруг сказала она вслух.  - Шура выздоровела, завтра я
уезжаю в Москву.
  И оттого,   что   найден  такой  простой  выход,  она  почувствовала  себя
счастливой.
  День отъезда прошел незаметно.
  Мать сидела у печки, на ее лице было спокойное, бессильное выражение. Шура
штопала  Петькину  курточку  с  золотыми  пуговицами;  и  в  этой матросской
курточке с  крошечными  пустыми  рукавами  была  невыносимая  беспомощность.
Жалость  и любовь,  как в первый день,  когда она прочла телеграмму о смерти
брата,  охватили Марью  Андреевну.  Уже  перед  ее  глазами  стояли  картины
московской  жизни  -  занятия  со слушателями,  лыжные прогулки,  телефонные
звонки подруг.  И,  стыдясь своего счастливого жребия в жизни,  она особенно
остро ощущала жалость к матери, племянникам, Шуре.
  - Дорогие мои,  дорогая моя,  - сказала она и обняла мать, - давайте перед
отъездом  поговорим  по душам.  Мы ведь строим зимнюю дачу.  Давайте все там
поселимся большой семьей. Алеша и Петька как в раю будут и зимой и летом. Мы
там  уже  посадили  клубнику,  этим  летом  соберем  первые ягоды.  Разведем
цветники,  запасем сухих дров,  мы с Гришей будем то в городе,  то на даче с
вами. Хорошо? Ладно? Условились? Ну чего же вы молчите?
  Шура подняла глаза от шитья и сказала:
  - Спасибо большое.  Только ведь мне работать нужно - как же я на даче буду
жить. Но большое, очень большое спасибо.
  - И я хочу преподавать английский язык, - проговорила Анна Гермогеновна.
  - Что  вы,  мамочка,  вам  пора  отдохнуть,  -  решительно  сказала  Марья
Андреевна, - ну, в общем, увидим, я уверена, все устроится.
  Перед отъездом,  уже  в  пальто  и  в  шляпе,   Марья   Андреевна,   боясь
расплакаться  (она дала себе слово больше не плакать),  ходила по кабинету и
говорила:
  - Боже мой, я опоздаю, где же Шура?
  Марья Андреевна подошла к матери:
  - Мамочка,  дорогая моя...  Я вас прошу об одном.  Приезжайте в Москву. Ну
поймите же,  дорогая моя,  ведь теперь нельзя жить такой  большой  семьей  с
Шурой и детьми.  Вы должны к нам поехать,  Левушку надо устроить,  а Шуре мы
поможем со службой.  Ей легче будет самой, клянусь вам. А вы к нам, мамочка,
только к нам, слышите? Это мое единственное желание.
  Мать погладила дочь по плечу и сказала:
  - Девонька моя,  не нужно волноваться, не нужно спешить, мы все решим, вся
зима впереди.
  - Мамочка,  вы  сердитесь  на  меня,  плохую,  эгоистичную?  Не сердитесь?
Приедете в Москву?
  В комнату вошла Шура.
  Она посмотрела на расстроенное лицо Марьи Андреевны и сказала:
  - Анна Гермогеновна, почему вы не хотите в Москву? Ведь там хорошо.
  - Шурочка,  уговорите маму, - просительно проговорила Марья Андреевна. - Я
сразу же вышлю деньги по телеграфу.
  Александра Матвеевна жалостливо улыбнулась и развела руками.
  - С  богом,  -  решительно  сказала  Анна  Гермогеновна,  - а то на вокзал
опоздаешь.  Теперь вот что: я из Колиного дома не уйду. Вместе с Шурой будем
тянуть.  И Левушка не уйдет в казенный дом.  Вместе пробедуем. Когда вышлешь
деньги, я приеду, поживу у вас немного, погощу.
  - Мамочка, приедете? Мы вас уговорим с Гришей!
  - Обещаю - значит,  приеду.  Колю вспоминайте.  - И  она  поцеловала  дочь
слабыми холодными губами.
  Потом она почти злобно крикнула Александре Матвеевне:
  - Не реветь, а то я сама зареву!

        "5"

  В Москве произошла новость.  Матильда вышла замуж!  Если б Марья Андреевна
узнала,  что за время ее отсутствия американский материк погрузился в  океан
или,  наоборот, из океана возник новый материк, она бы меньше удивилась, чем
в ту минуту, когда Григорий Павлович сказал:
  - А знаешь, Димка Мохов на твоей Матильде женился.
  - Что? - шепотом сказала она. - Матильда вышла замуж?
  - Чего  же  ты  так?  Красивая,  но не очень молодая женщина вышла замуж -
более чем естественно.
  - Гришенька,  ты  ничего не понимаешь.  Меня это потрясает,  понимаешь!  В
мозгу не умещается.
  - Но почему же?
  - Да я и сама не знаю почему,  в том и секрет,  что не знаешь почему... Ты
мне лучше расскажи,  как,  что? Ах, негодяйка, ведь ни слова мне не сказала.
Подумай, как хорошо!
  Она сразу вошла в московскую жизнь,  и все ушедшее на несколько дней вновь
стало важным и необходимым.  Она даже удивлялась,  что забыла о том,  что ей
нужно выступить на общемосковской конференции, сдать отчет, забыла и то, что
газовая колонка в ванной неисправна, что нужно шить весеннее пальто.
  Она расспрашивала Григория Павловича,  была ли коллегия,  как встретил его
нарком,  качала на руках Сережку,  отвечала на расспросы Антонины Романовны,
желавшей знать, есть ли в Казани троллейбусы.
  После обеда она позвонила Матильде, ей сказали, что Матильда еще не пришла
с работы.
  Тотчас она позвонила Мохову.
  Чей-то голос ответил:
  - Они женились и не бывают дома.
  Муж сидел  на диване и,  улыбаясь,  смотрел на Марью Андреевну.  И она все
время чувствовала радость встречи.
  Это было  чувство естественности,  чувство покоя,  которое наступило после
тревожной жизни в разлуке.
  Она села рядом с мужем и долго смотрела на него, гладила по волосам.
  - Гриша, расскажи поподробней, какие у тебя были события? - спросила она.
  Он обнял ее и осторожно поцеловал в угол глаза.
  - Понимаешь, Машук, вот чудесное событие - ты-вот со мной.
  - Все, все обойдется, хороший мой, - сказала она, - все обойдется.
  Он не поехал вечером в наркомат, а решил остаться дома.
  Пили чай вдвоем.
  Никогда не казалась так приятна маленькая столовая,  свет  из-под  желтого
абажура, фарфоровые пастушки и скачущие конармейцы.
  - Гриша,  что же ты меня не спрашиваешь о моей поездке,  - спросила она, -
сколько я пережила, сколько слез выплакала, как много я поняла.
  Ей казалось,  что она  ночь  напролет  будет  рассказывать  мужу  о  своих
переживаниях, о мыслях, возникших в Казани.
  - Да ты рассказывай, - сказал он и положил в блюдце варенья.
  И когда он сказал это,  она почувствовала,  что ей не хочется вспоминать о
тяжелых днях,  перешедших уже в  прошлое.  Она  была  счастлива.  Она  снова
почувствовала себя легко и спокойно - ощущение виновности оставило ее.
  - Гришенька,  как наши денежные дела?  - спросила она.  - Ведь я хочу маме
денег послать.
  - С деньгами как будто неплохо,  да я их все отдал Димке Мохову. Они хотят
устроить  пир,  а  деньги  свои  растратили.  Жалованье  через  десять  дней
примерно.
  - Понимаешь,  если послать сейчас маме рублей четыреста,  нам, пожалуй, не
хватит до твоей получки,  а моя будет не скоро.  А послать  меньше  неудобно
просто.  Ей  ведь  нужно  на  дорогу  и  Шуре  оставить  немного.  А послать
необходимо!
  - Завтра пошлем, - сказал Григорий Павлович и зевнул, - в конце концов, не
в лесу живем, одолжу. Ты расскажи, Машук, как они там?
  - Что ж рассказывать? Тут не расскажешь. Слишком все это тяжело.
  Она несколько мгновений вглядывалась ему в лицо и проговорила:
  - Знаешь,  ведь я в мгновенье пережила твою смерть, знаешь, когда принесли
телеграмму.  Я прочла слово "скончался" - и ужас,  такой  ужас,  и  вдруг  я
увидела, что из Казани.
  Она охватила руками его курчавую седеющую  голову,  медленно  повернула  к
себе и,  приблизившись лбом к его лбу, долго молчала, вглядываясь в теплый и
живой сумрак его глаз.
  1940-1963



        Василий Семенович Гроссман.
        За городом

----------------------------------------------------------------------------
    Date:  июнь 2002
    Изд:   Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
    OCR:   Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------


        "За городом"

  Я проснулся. Кто-то дергал дверь на застекленной террасе.
  Недавно грабители в соседнем дачном поселке убили двух стариков  зимников,
мужа  и  жену.  Осторожное,  негромкое  позванивание  стекол  показалось мне
зловещим.  Я  привстал  с  постели,  отодвинул  оконную  занавеску:  темень,
чернота.
  - Эй, кто там? - деланным басом крикнул я.
  Тишина, и  опять постукивание,  шорох...  Зачем я оставил на террасе свет?
Внезапно громко зазвенело стекло,  а затем вновь и вновь.  Алмаз,  что ли, у
злодея есть?
  К чему я поехал один,  и конце февраля,  на пустую дачу! Не город с ночным
стуком  парадной  двери  и  железным шипением лифта подстерегал меня,  а эта
угрюмая снежная равнина,  зимние леса,  холодный и безжалостный  простор.  Я
пошел навстречу беде, покинув город, где свет, люди, где помощь государства.
  Я нащупал в темноте топор и сел на постель.  Ладонь моя то и дело касалась
широкой холодной скулы топора.
  На террасе стало тихо.  Ждал ли грабитель сообщника, подозревал ли он, что
я бодрствую с топором в руках? Убийца возникает из этой тихой тьмы.
  Тишина стала невыносимой, и я решил пойти навстречу судьбе. Я снял дверные
запоры и, сжимая топор, вышел на освещенную электричеством террасу.
  На дощатом полу,  припорошенная снежной крупой,  раскинув крылышки, лежала
мертвая синичка с темной брусничной каплей крови на клюве.



        Василий Семенович Гроссман.
        Мама

----------------------------------------------------------------------------
    Date:  июль 2002
    Изд:   Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
    OCR:   Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------


        "Мама"

        "1"

  В детдоме  с  утра  волновались.  Заведующий поспорил с врачом,  кричал на
завхоза;  было приказано натереть полы,  срочно выдать для отделения грудных
новые  простынки  и  пеленки.  Нянек  нарядили  в  накрахмаленные докторские
халаты.  Заведующий вызвал к себе в  кабинет  врача  и  старшую  медицинскую
сестру. Потом втроем они пошли в отделение и осматривали детей.
  Вскоре после дневного кормления грудных  младенцев  в  детдом  приехал  на
автомобиле полнотелый пожилой человек в военной форме,  в сопровождении двух
молодых военных.  Пожилой рассеянно  оглядел  встретившее  его  детдомовское
начальство  и  прошел  в  кабинет  заведующего,  сел,  отдышался и спросил у
докторши разрешения курить. Она закивала, бросилась искать пепельницу.
  Он курил,  стряхивал  пепел в блюдечко и слушал рассказ о жизни младенцев,
чьи родители оказались врагами народа и были репрессированы.  Рассказ был  о
почесухах,   о  крикунах  и  сонях,  о  младенцах  обжорах  и  о  младенцах,
равнодушных к молочной бутылочке,  о предпочтении мальчикам и о предпочтении
девочкам.  А  молодые  военные,  надев халаты,  шагали по коридорам детского
дома,  заглядывали в дежурки, кладовые, и из-под коротких халатов видны были
их синие,  диагоналевые брюки. У нянек сердца холодели от глаз этих парней и
от их настырных вопросов: "Та дверь куда ведет?", "Где ключ от чердака?"
  Молодые люди,  сняв  халаты,  зашли  в кабинет заведующего,  и один из них
сказал:
  - Товарищ  комиссар государственной безопасности второго ранга,  разрешите
доложить?
  Начальник кивнул...
  Потом, накинув на плечи халат,  он пошел  в  сопровождении  заведующего  и
врача в отделение грудных младенцев.
  - Вот эта,  - сказал заведующий и указал на кроватку, стоявшую в простенке
между окнами.
  Докторша заговорила с торопливостью, с какой предлагала пепельницу.
  - Да,  да,  я  уверена  в этой девочке,  совершенно нормальный,  правильно
развивающийся ребенок. Норма, норма, во всех отношениях норма.
  Потом сестры и няньки,  прильнув к окнам,  видели, как полнотелый комиссар
государственной безопасности