смели   нарушить   данной   подписки   и
торжественной клятвы. И когда они под руку с женами ходили по вечерам в кино
и громко хохотали, стучали подкованными сапогами, их трудно было отличить от
самых рядовых обывателей. Но это были скоты в величайшем смысле этого слова,
- эсэсовские скоты.
  Лето 1943  года  выдалось  необычайно жарким в этих местах.  Ни дождя,  ни
облаков,  ни ветра в  течение  многих  недель.  Работа  по  сожжению  трупов
находилась  в  разгаре.  Уже около шести месяцев день и ночь пылали печи,  а
сожжено было немногим больше половины убитых.
  Заключенные, работавшие   на   сожжении  трупов,  не  выдерживали  ужасных
нравственных   и   телесных   мучений,   ежедневно   кончали   самоубийством
пятнадцать-двадцать   человек.   Многие   искали   смерти,  нарочно  нарушая
дисциплинарные правила.
  "Получить пулю  -  это  был  "люксус" (роскошь),  - говорил мне коссувский
пекарь,  бежавший из лагеря.  Люди говорили, что быть обреченным в Треблинке
на жизнь во много раз страшней, чем быть обреченным на смерть.
  Шлак и  пепел  вывозились  за  лагерную  ограду.  Мобилизованные   немцами
крестьяне  деревни  Вулька  нагружали пепел и шлак на подводы и высыпали его
вдоль дороги,  ведущей мимо лагеря  смерти  к  штрафному  польскому  лагерю.
Заключенные  дети  лопатами  равномерно  разбрасывали  этот пепел по дороге.
Иногда они находили в пепле сплавленные золотые монеты,  сплавленные золотые
коронки.  Детей  звали  "дети  с  черной дороги".  Дорога эта от пепла стала
черной, как траурная лента. Колеса машин как-то по-особенному шуршали по этой
дороге,  и  когда  я ехал по ней,  все время слышался из-под колес печальный
шелест, негромкий, словно робкая жалоба.
  Эта черная  траурная  лента  пепла,  идущая  среди лесов и полей от лагеря
смерти к польскому лагерю,  была словно трагический символ страшной  судьбы,
объединившей народы, попавшие под топор гитлеровской Германии.
  Крестьяне возили пепел и шлак  с  весны  1943  года  до  лета  1944  года.
Ежедневно  на работу выезжало двадцать подвод,  и каждая из них нагружала по
шесть - восемь раз на день семь - восемь пудов пепла.
  В песне  "Треблинка",  которую  немцы  заставляли  петь восемьсот человек,
работавших на сожжении трупов,  есть  слова,  где  заключенных  призывают  к
покорности и послушанию; за это им обещается "маленькое, маленькое счастье),
которое мелькает  на  одну-одну  минутку".  И  удивительное  дело,  в  жизни
треблинского  ада  был  действительно один счастливый день.  Немцы,  однако,
ошиблись:  не  покорность  и  послушание  подарили  этот   день   смертникам
Треблинки. Безумство смелых родило этот день. Терять им было нечего. Все они
были смертниками,  каждый день их жизни был днем страданий и мук.  Ни одного
из них,  свидетелей страшных преступлений,  немцы не пощадили бы,  - всех их
ждала газовня; да их и отправляли туда после нескольких дней работы, заменяя
новыми  из  очередных партий.  Лишь несколько десятков человек жили не дни и
часы,  а недели и месяцы - квалифицированные мастера,  плотники,  каменщики,
обслуживавшие немцев, пекари, портные, парикмахеры. Они-то и создали комитет
восстания.  Конечно,  только смертники и только  люди,  охваченные  чувством
лютой  мести и всепожирающей ненависти,  могли составить такой безумный план
восстания.  Они не хотели бежать до того, пока не уничтожат Треблинку. И они
уничтожили  ее.  В  рабочих бараках стало появляться оружие:  топоры,  ножи,
дубины.  Какой ценой,  с каким  безумным  риском  было  сопряжено  добывание
каждого топора и ножа!  Сколько изумительного терпения,  хитрости и ловкости
понадобилось,  чтобы укрыть это все от обыска  и  спрятать  в  бараке.  Были
созданы  запасы  бензина,  чтобы  облить  и поджечь лагерные постройки.  Как
накапливался этот бензин и как бесследно исчезал он,  точно растворялся? Для
этого понадобились сверхчеловеческие усилия,  напряжение ума, воли, страшная
дерзость.  Наконец был произведен большой подкоп под немецкий барак-арсенал.
И здесь дерзость помогла людям,  бог смелости стоял за них. Из арсенала были
вынесены двадцать ручных  гранат,  пулемет,  карабины,  пистолеты.  Все  это
исчезло в тайниках,  вырытых заговорщиками.  Участники заговора разбились на
пятерки.  Огромный  сложный  план  восстания  был  разработан  до  последних
мелочей.  Каждая пятерка имела точное задание. И каждое математически точное
задание было безумством.  Одним поручался штурм  башен,  на  которых  сидели
вахманы  с  пулеметами.  Вторые  должны  были  внезапно  атаковать  часовых,
ходивших у проходов между лагерными площадками. Третьи должны были атаковать
бронемашины.  Четвертые  резали  телефонную связь.  Пятые нападали на здание
казармы. Шестые делали проходы в колючей проволоке. Седьмые устраивали мосты
через  противотанковые  рвы.  Восьмые обливали бензином лагерные постройки и
жгли. Девятые разрушали все, что легко поддавалось разрушению.
  Было предусмотрено  даже  снабжение  деньгами  бежавших.  Варшавский врач,
который собирал  деньги,  едва  не  погубил  всего  дела.  Однажды  шарфюрер
заменил,  что  из кармана его брюк видна толстая пачка кредиток,  - это была
очередная порция денег,  похищенных из  "кассы",  которые  доктор  собирался
укрыть  в  тайнике.  Шарфюрер  сделал  вид,  что  ничего не заметил и тотчас
доложил  об  этом  самому  Курту  Францу.  Это   было,   конечно,   событием
чрезвычайным.  Франц лично отправился допрашивать врача. Он сразу заподозрил
что-то недоброе,  - в самом деле, для чего смертнику деньги? Франц приступил
к  допросу  уверенно и не спеша,  вряд ли на земле был человек,  умевший так
пытать,  как он.  И он был уверен, что нет на земле человека, который мог бы
устоять против пыток,  известных гауптману Курту Францу.  Но варшавский врач
перехитрил эсэсовского гауптмана. Он принял яд. Один из участников восстания
рассказывал мне, что никогда в Треблинке не старались с таким рвением спасти
человеку жизнь.  Видно,  Франц чутьем понимал,  что  умирающий  врач  уносит
важную тайну. Но немецкий яд действует верно, и тайна осталась тайной.
  В конце июля наступила удушающая жара. Когда вскрывали могилы, из них, как
из  гигантских  котлов,  валил пар.  Чудовищное зловоние и жар печей убивали
людей.  Изнуренный  люди,  тащившие  мертвецов,  сами  мертвыми  падали   на
колосники  печей.  Миллиарды  тяжелых,  обожравшихся  мух  ползали по земле,
гудели в воздухе. Дожигалась последняя сотня тысяч трупов.
  Восстание было назначено на 2 августа.  Сигналом ему послужил револьверный
выстрел.  Знамя успеха осенило святое дело. В небо поднялось новое пламя, не
тяжелое,  полное  жирного  дыма,  пламя горящих трупов,  а яркий,  знойный и
буйный огонь пожара. Запылали лагерные постройки, и восставшим казалось, что
само  солнце,  разорвав  свое  тело,  горит над Треблинкой,  правит праздник
свободы и чести.
  Прогремели выстрелы,  захлебываясь,  затараторили  пулеметы на захваченных
восставшими башнях.  Торжественно,  как  колокола  правды,  загудели  взрывы
ручных гранат.  Воздух всколыхнулся от грохота и треска, рушились постройки,
свист пуль заглушил гудение трупных мух.  В ясном и чистом воздухе  мелькали
красные от крови топоры. В день 2 августа на землю треблинского ада полилась
злая  кровь  эсэсовцев,  и  пышущее  светом  голубое  небо  торжествовало  и
праздновало миг возмездия.  И здесь повторилась древняя,  как мир,  история:
существа, ведущие себя, как представители высшей расы, существа громоподобно
возглашавшие: "Achtung! Mutzen ab!" (*), существа, вызывавшие варшавян из их
домов  на  казнь  потрясающими  рокочущими   голосами   властелинов:   "Alle
r-r-r-raus!  unter-r-r-r"  (**)  -  эти  существа,  столь  уверенные в своем
могуществе,  когда речь шла о казни  миллионов  женщин  и  детей,  оказались
презренными  трусами,  жалкими,  молящими пощады пресмыкающимися,  чуть дело
дошло до настоящей смертной драки. Они растерялись, они метались, как крысы,
они  забыли  о  дьявольски продуманной системе обороны Треблинки,  о заранее
организованном всеубивающем  огне,  забыли  о  своем  оружии.  Но  стоит  ли
говорить об этом, и нужно ли хоть кому-нибудь дивиться этому?

  (* Внимание! Шапки снять! *)

  (** Выходите все! **)

  Спустя два с половиной месяца, 14 октября 1943 года произошло восстание на
сабибурской  фабрике   смерти,   организованное   советским   военнопленным,
политруком ростовчанином Александром Печерским. И там повторилось то же, что
в Треблинке,  - полумертвые от  голода  люди  сумели  справиться  с  сотнями
отяжелевших  от невинной крови мерзавцев эсэсовцев.  Восставшие справились с
палачами с  помощью  самодельных  топоров,  откованных  в  лагерных  кузнях,
оружием  многих был мелкий песок,  которым Печерский велел заранее наполнить
карманы и ослеплять глаза караульных... Но нужно ли дивиться этому?..
  Когда запылала Треблинка и восставшие, молчаливо прощаясь с пеплом народа,
уходили  за  проволоку,  по  их  следу  со всех концов ринулись эсэсовские и
полицейские части.  Сотни полицейских собак были  пущены  по  следам.  Немцы
мобилизовали авиацию.  Бои шли в лесах,  на болотах - и мало кто,  считанные
люди из восставших, дожил до наших дней.
  После дня  2  августа  Треблинка  перестала  существовать.  Немцы дожигали
оставшиеся трупы,  разбирали каменные постройки,  снимали проволоку, сжигали
недожженные  восставшими  деревянные  бараки.  Было  взорвано,  погружено  и
увезено оборудование здания смерти,  уничтожены печи,  вывезены экскаваторы,
огромные,  бесчисленные  рвы  засыпаны  землей,  снесено до последнего камня
здание  вокзала,  наконец,  разобраны  рельсовые  пути,  увезены  шпалы.  На
территории  лагеря был посеян люпин,  построил свой домик колонист Стребень.
Сейчас и этого домика нет,  он сожжен.  Чего хотели достичь всем этим немцы?
Скрыть  следы  треблинского  убийства?  Но разве это мыслимо сделать?  Разве
мыслимо заставить замолчать  тысячи  людей,  свидетельствующих  о  том,  как
эшелоны  смертников  шли  со  всей  Европы к месту конвейерной казни?  Разве
мыслимо скрыть то мертвое,  тяжелое пламя и тот дым,  которые восемь месяцев
стояли  в небе,  видимые днем и ночью жителями десятков деревень и местечек?
Разно мыслимо вырвать  из  сердца,  заставить  забыть  длившийся  тринадцать
месяцев  ужасный  вопль  женщин  и  детей,  который по сей день стоит в ушах
крестьян деревни Вулька?  Разве мыслимо заставить  замолчать  крестьян,  год
возивших человеческий пепел из лагеря на окрестные дороги?
  Разве мыслимо заставить замолчать оставшихся  в  живых  свидетелей  работы
треблинской  плахи,  от  первых  дней ее возникновения до дня 2 августа 1943
года -  последнего  дня  ее  существования,  свидетелей,  согласно  и  точно
рассказывающих о каждом эсэсовце и вахмане, свидетелей, шаг за шагом, час за
часом восстанавливающих треблинский дневник?  Им уже  не  крикнешь:  "Mutzen
ab",  их  уже  не  сведешь  в  газовню.  И  уж не властен Гиммлер над своими
подручными,  которые,  низко опустив головы,  теребя дрожащими пальцами края
пиджаков,  глухим,  мерным  голосом рассказывают кажущуюся безумием и бредом
историю  своих  преступлений.  Советский   офицер,   с   зеленой   ленточкой
сталинградской медали, записывает лист за листом показания убийц. И в дверях
стоит с сжатыми губами часовой,  и на груди его та же сталинградская медаль,
и худое,  темное от ветров лицо его сурово. Это лицо народного правосудия. И
разве не удивительный символ,  что в Треблинку,  под Варшаву, пришла одна из
победоносных  сталинградских  армий?  Недаром  заметался в феврале 1943 года
Генрих Гиммлер,  недаром прилетел он в Треблинку,  недаром приказал  строить
печи,  жечь,  уничтожать следы.  Нет,  зря метался он! Сталинградцы пришли в
Треблинку,  коротким  оказался  путь  от  Волги  до  Вислы.  И  теперь  сама
треблинская  земля  не  хочет  быть  соучастницей преступлений,  совершенных
злодеями,  она исторгает  из  себя  кости,  вещи  убитых,  которые  пытались
упрятать в нее гитлеровцы.

  Мы приехали  в  треблинский  лагерь  в начале сентября 1944 года,  то есть
через тринадцать месяцев после дня восстания.  Тринадцать  месяцев  работала
плаха.  Тринадцать  месяцев  пытались немцы скрыть следы ее работы...  Тихо.
Едва шевелятся вершины сосен,  стоящих вдоль железной  дороги.  Вот  на  эти
сосны,  на  этот  песок,  на этот старый пень смотрели миллионы человеческих
глаз из медленно  подплывавших  к  перрону  вагонов.  Тихо  шуршал  пепел  и
дробленый шлак на черной дороге, по-немецки аккуратно обложенной окрашенными
в белый цвет камнями. Мы входим в лагерь, идем по треблинской земле. Стручки
люпина  лопаются  от  малейшего  прикосновения,  лопаются  с  легким звоном,
миллионы  горошинок  сыплются  на  землю.  Звук   падающих   горошин,   звон
раскрывающихся  стручков  сливаются  в  сплошную  печальную и тихую мелодию.
Кажется,  из самой  глубины  земли  доносится  погребальный  звон  маленьких
колоколов,  едва слышный,  печальный, широкий, спокойный. А земля колеблется
под ногами, пухлая, жирная, словно обильно политая льняным маслом, бездонная
земля  Треблинки,  зыбкая,  как  морская пучина.  Этот пустырь,  огороженный
проволокой,  поглотил в себя больше человеческих жизней,  чем все  океаны  и
моря земного шара за все время существования людского рода.
  Земля извергает из себя дробленые кости,  зубы,  вещи,  бумаги,  - она  не
хочет хранить тайны.
  И вещи лезут из лопнувшей  земли,  из  незаживающих  ран  ее.  Вот  они  -
полуистлевшие   сорочки   убитых,  брюки,  туфли,  позеленевшие  портсигары,
колесики ручных часов,  перочинные ножики,  бритвенные  кисти,  подсвечники,
детские  туфельки  с  красными  помпонами,  полотенца с украинской вышивкой,
кружевное белье,  ножницы,  наперстки,  корсеты, бандажи. А дальше из трещин
земли  лезут  на  поверхность груды посуды:  сковороды,  алюминиевые кружки,
чашки,  кастрюли,  кастрюльки,  горшочки,  бидоны, судки, детские чашечки из
пластмассы.  А  дальше  из  бездонной  вспученной  земли,  точно чья-то рука
выталкивает  на  свет   захороненное   немцами,   выходят   на   поверхность
полуистлевшие  советские  паспорта,  записные  книжки  на  болгарском языке,
фотографии детей из Варшавы и Вены,  детские,  писанные  каракулями  письма,
книжечка стихов, написанная на желтом листочке молитва, продуктовые карточки
из Германии...  И всюду сотни флаконов и крошечных граненых бутылочек из-под
духов - зеленых, розовых, синих... Над всем этим стоит ужасный запах тления,
его не могли победить ни огонь,  ни солнце,  ни дожди,  ни снег, ни ветер. И
сотни   маленьких  лесных  мух  ползают  по  полуистлевшим  вещам,  бумагам,
фотографиям.
  Мы идем  все  дальше по бездонной,  колеблющейся треблинской земле и вдруг
останавливаемся.  Желтые,  горящие медью волнистые  густые  волосы,  тонкие,
легкие,  прелестные  волосы девушки,  затоптанные в землю,  и рядом такие же
светлые локоны,  и дальше черные тяжелые косы на светлом песке, а дальше еще
и еще.  Это,  видимо,  содержимое одного, только одного лишь, невывезенного,
забытого мешка волос!  Все это правда! Дикая, последняя надежда, что все это
сон,  рушится.  А стручки люпина звенят,  звенят, стучат горошины, точно и в
самом деле из-под земли доносится погребальный звон  бесчисленных  маленьких
колоколен. И кажется, сердце сейчас остановится, сжатое такой печалью, таким
горем, такой тоской, каких не дано перенести человеку...
  Ученые, социологи,  криминалисты,  психиатры,  философы размышляют: что же
это?  Что  же  -  наследственность,  воспитание,  среда,  внешние   условия,
историческое предопределение, преступная  воля руководителей?  Что это?  Как
случилось  это?  Эмбриональные  черты  расизма,   казавшиеся   комичными   в
высказываниях  второсортных  профессоров-шарлатанов  и убогих провинциальных
теоретиков Германии прошлого века,  презренье немецкого обывателя к "русской
свинье",  к  "польской скотине",  к "прочесноченному еврею",  к "развратному
французу",  к "торгашу англичанину",  к "кривляке греку", к "болвану чеху" -
весь  этот  грошовый  букет  напыщенного,  дешевого  превосходства немца над
остальными   народами   земли,   добродушно   осмеянный    публицистами    и
юмористическими писателями,  - все это внезапно, в течение нескольких лет из
"детских" черт превратилось в смертельную угрозу человечеству,  его жизни  и
свободе,   стало  источником  невероятных  и  невиданных  страданий,  крови,
преступлений. Тут есть над чем задуматься!
  Ужасны такие войны, как нынешняя. Огромна пролитая немцами невинная кровь.
Но сегодня мало говорить об ответственности Германии за то,  что  произошло.
Сегодня  нужно говорить об ответственности всех народов и каждого гражданина
мира за будущее.
  Каждый человек  сегодня  обязан перед своей совестью,  перед своим сыном и
своей матерью,  перед родиной и перед человечеством во всю силу своей души и
своего ума ответить на вопрос:  что родило расизм,  что нужно, чтобы нацизм,
фашизм,  гитлеризм не воскрес никогда,  ни по эту,  ни по ту сторону океана,
никогда, во веки веков!
  Империалистическая идея    национальной,    расовой    и    всякой    иной
исключительности  логически  привела  гитлеровцев к строительству Майданека,
Сабибура, Бельжице, Освенцима, Треблинки.
  Мы должны  помнить,  что  расизм,  фашизм  вынесет из этой войны не только
горечь  поражения,  но  и  сладостные  воспоминания  о  легкости   массового
убийства.
  И об этом сурово и каждодневно должны  помнить  все,  кому  дороги  честь,
свобода, жизнь всех народов, всего человечества.

  Сентябрь 1944 г.



  Брошюра "Треблинский  ад"  передавалась  из  рук  в  руки  на Нюрнбергском
процессе в качестве обвинительного документа.

  Через несколько лет,  в романе "Жизнь и судьба" и в  повести  "Все  течет"
Гроссман  также  внимательно  приглядится  и  к  другой  стороне - советской
власти, "нашей святой Красной Армии" и т. д. - и поставит их на одну доску с
немецким фашизмом.