из бутылки  незнакомца.  -  Здесь  всегда  было  плохо.
Одиноко. О господи! В Англии сказали бы - романтика. Я думал: поживу здесь
пять лет и уеду. Работы было много. Золотые зубы. А потом  стоимость  песо
упала. И теперь мне уж  не  выбраться  отсюда.  Но  когда-нибудь  все-таки
выберусь. - Он сказал: - Брошу работу. Уеду домой. Буду жить как  подобает
джентльмену. Это... - Он обвел рукой голую, убогую комнату. - Это все  вон
из памяти. Теперь уж недолго ждать. Я оптимист, - сказал мистер Тенч.
   Незнакомец вдруг спросил:
   - Сколько ему до Веракруса?
   - Кому - ему?
   - Пароходу.
   Мистер Тенч хмуро проговорил:
   - Сорок часов - и мы были бы там. "Дилигенция".  Хорошая  гостиница.  И
танцевальные залы есть. Веселый город.
   - Действительно, как будто близко, -  сказал  незнакомец.  -  А  билет?
Сколько стоит билет?
   - Это спросите Лопеса, - сказал мистер Тенч. - Он контрагент.
   - Но Лопес...
   - А, да, я забыл. Его расстреляли. В дверь кто-то постучал.  Незнакомец
сунул свой портфель под качалку, а мистер Тенч опасливо подошел к окну.
   - Осторожность никогда не мешает, - сказал он. -  У  хороших  дантистов
есть враги.
   Слабый голосок взмолился:
   - Я друг, - и мистер Тенч отворил дверь. Солнце мгновенно  ворвалось  в
комнату белокипенной полосой.
   На пороге стоял мальчик; ему нужен был доктор. На голове у него  сидела
широкополая шляпа, глаза  были  карие,  взгляд  -  бессмысленный.  За  ним
фыркали и били копытами по горячей, утрамбованной земле два  мула.  Мистер
Тенч сказал, что он не доктор, а зубной врач. Оглянувшись, он увидел,  что
незнакомец совсем утонул в  качалке  и  взгляд  у  него  такой,  точно  он
молится, просит о милосердии. Мальчик сказал, что больна его мать,  что  в
городе есть новый доктор, а у старого лихорадка и он с места не сдвинется.
   Что-то шевельнулось в мозгу  мистера  Тенча.  Он  сказал,  будто  делая
открытие:
   - Да ведь вы же врач?
   - Нет, нет. Мне надо поспеть на пароход.
   - А вы разве не говорили, что...
   - Я передумал.
   - Но пароход еще долго простоит, - сказал мистер Тенч. - Они никогда не
ходят по расписанию. -  И  спросил  мальчика,  далеко  ли  ехать.  Мальчик
ответил, что шесть лиг.
   - Слишком далеко, -  сказал  мистер  Тенч.  -  Уходи.  Кого-нибудь  еще
найдешь. - И обратился к незнакомцу: - Как быстро слухи расходятся. Теперь
про вас, наверно, все в городе знают.
   - Я ничем не смогу помочь, -  взволнованно  проговорил  незнакомец.  Он
смиренно ждал, что мистер Тенч подтвердит это.
   - Уходи, - сказал мистер Тенч. Мальчик не шевельнулся. Он с бесконечным
терпением стоял на палящем солнце, заглядывая в комнату.  Он  сказал,  что
его мать умирает.  Карие  глаза  ничего  не  выражали.  Такова  жизнь.  Ты
рождаешься, твои родители умирают, ты стареешь, ты умираешь сам.
   - Если она при смерти, - сказал мистер Тенч, - тогда  доктор  ей  ни  к
чему.
   Но незнакомец неохотно поднялся, словно прозвучал приказ,  которого  он
не мог ослушаться. Он грустно сказал:
   - Всегда так случается. Вот как сейчас.
   - Вам же надо успеть на пароход.
   - Не успею, - сказал он. - Так решено, чтобы я не успел. - В нем кипела
немощная ярость. - Дайте мне мою бутылку. - Он надолго припал  к  ней,  не
сводя глаз  с  равнодушного  мальчика,  со  спаленной  солнцем  улицы,  со
стервятников, круживших в небе, как черные мухи в глазах.
   - Но если она умирает... - сказал мистер Тенч.
   - Знаю я этот народ. Она умирает так же, как я.
   - Вы же ей ничем не поможете.
   Мальчик смотрел на них, будто его это не касалось. Спор на  иностранном
языке был для него явлением отвлеченным - он тут  ни  при  чем.  Он  будет
ждать до тех пор, пока доктор не выйдет.
   - Ничего вы не знаете, - яростно сказал незнакомец. - Так все  говорят,
всегда так говорят: вы ничем не поможете. - Выпитое бренди оказывало  свое
действие. Он проговорил с глубочайшей горечью: - Я слышу, как это  твердят
во всем мире.
   - Ну что ж, - сказал мистер Тенч. - Будет  другой  пароход.  Через  две
недели. Или через три. Вам-то хорошо. Вы можете выбраться  отсюда.  У  вас
здесь не  вложено  капитала.  -  Он  подумал  о  своих  капиталовложениях:
японская бормашина, зубоврачебное кресло, спиртовка, и щипцы, и  маленький
тигель, где плавят золото для зубов. Все вложено в эту страну.
   - Vamos [пойдем (исп.)], - сказал незнакомец мальчику. Потом повернулся
и поблагодарил мистера Тенча за то, что мистер Тенч  дал  ему  возможность
отдохнуть от жары. Он говорил с вымученным достоинством, привычным мистеру
Тенчу, - с  достоинством  человека,  который  боится  ожидаемой  боли,  но
мужественно  опускается  в  зубоврачебное  кресло.  Может,  ему  неприятна
поездка верхом на муле? Незнакомец сказал со старомодной учтивостью:  -  Я
буду молиться за вас.
   - Рад был гостю, - сказал  мистер  Тенч.  Незнакомец  сел  в  седло,  и
мальчик первым медленно двинулся вперед под ярким  солнцем,  к  болоту,  в
глубь страны. Незнакомец оттуда и  вышел  утром  посмотреть  на  "Генерала
Обрегона". Теперь он возвращался обратно. Выпитое  бренди  заставляло  его
чуть сильнее покачиваться в седле... А вот и конец улицы, и  он  виднеется
маленький, унылый, понурый.
   Приятно  было  поговорить  с  новым  человеком,  думал   мистер   Тенч,
возвращаясь в дом и запирая  за  собой  дверь  (это  никогда  не  мешает).
Одиночество встретило его там, пустота. Но и то и другое было знакомо ему,
как отражение собственного лица  в  зеркале.  Он  сел  в  качалку  и  стал
покачиваться взад и вперед, поднимая еле ощутимый ветерок  в  застоявшемся
воздухе. К лужице бренди, пролитого на  пол  незнакомцем,  узкой  колонной
двигались через всю комнату муравьи; они покружили по ней, потом  в  таком
же строгом порядке двинулись к противоположной стене и  исчезли.  На  реке
"Генерал Обрегон" дал два свистка, почему - неизвестно.
   Незнакомец забыл в комнате свою книгу. Она валялась  под  качалкой.  На
обложке женщина  в  старомодном  платье,  склонив  колени  на  коврике,  с
рыданием обнимала мужские начищенные коричневые ботинки с узкими  носками.
Он - с маленькими нафабренными усиками - презрительно взирал на нее сверху
вниз. Книжка называлась "La Eterna  Martir"  ["Вечная  мученица"  (исп.)].
Спустя несколько минут мистер Тенч поднял ее, открыл - и удивился. То, что
там было напечатано, как будто не  имело  никакого  отношения  к  обложке:
текст латинский. Мистер Тенч задумался, потом захлопнул книгу и отнес ее в
свою рабочую комнату. Жечь не стоит, но для верности лучше спрятать -  кто
ее знает, о чем она. Он сунул книгу в маленький тигель для плавки золота и
вдруг, открыв рот, замер у верстака: он вспомнил, зачем  ходил  в  порт  -
ведь "Генерал Обрегон" должен был доставить ему баллон эфира. С реки снова
донесся свисток, и мистер Тенч с непокрытой головой выбежал на  солнцепек.
Он сказал незнакомцу, что пароход простоит до утра, но разве на этот народ
можно положиться, вдруг они решат соблюсти расписание.  Так  оно  и  было.
Когда он выбежал на набережную между складом и таможней, "Генерал Обрегон"
шел уже футах в десяти от берега, двигаясь по ленивой реке к морю.  Мистер
Тенч крикнул что было силы. Бесполезно. Баллона  с  эфиром  на  набережной
нигде не было. Он крикнул еще раз и на этом оставил свои попытки. В  конце
концов, разве это важно: в его безысходности еще одно небольшое  огорчение
ничего не меняет.
   "Генерала Обрегона" начал обвевать легкий ветерок; банановые  плантации
по обоим берегам, несколько радиоантенн на  мысу,  порт  скользили  назад.
Если оглянуться, и не скажешь, был ли  этот  порт  когда-нибудь  или  нет.
Впереди открылась широкая Атлантика; серые цилиндрические  валы  поднимали
нос парохода, и спутанные по ногам индюшки топтались на палубе.  В  тесной
рубке стоял капитан с зубочисткой, воткнутой  в  волосы.  Земля  медленно,
равномерно закатывалась назад, и  темнота  наступила  сразу,  усыпав  небо
низкими блестящими звездами. На носу зажгли керосиновый фонарь, и девушка,
которую  углядел   с   берега   мистер   Тенч,   тихо   запела   грустную,
сентиментальную и спокойную песню о розе, окрашенной кровью возлюбленного.
Беспредельная свобода и  воздушный  простор  стояли  над  заливом,  низкая
береговая  линия  тропиков  покоилась  глубоко  во  тьме,  точно  мумия  в
гробнице.  Я  счастлива,  твердила  девушка,  не  вдумываясь,  почему  она
счастлива.
   Далеко от берега, в темноте, не спеша шли мулы. Действие бренди  теряло
свою силу, и незнакомец уносил с собой в болотистые края,  которые  станут
совсем непроходимыми в сезон  дождей,  звук  сирены  "Генерала  Обрегона",
означавший,  что  пароход  отошел  по  расписанию,  а  он  остался  здесь,
брошенный. Против его воли в нем копошилась ненависть к мальчику, ехавшему
впереди, и к больной женщине - он недостоин своей  миссии.  Запах  сырости
поднимался со всех сторон; казалось, эту часть света  так  и  не  высушило
пламя, когда земля, кружась,  устремилась  в  пространство;  ей  достались
только  туманы  и  облака  этих  страшных  просторов.  Он  стал  молиться,
подпрыгивая в седле в такт неровной, скользящей по грязи  поступи  мула  и
повторяя все еще заплетающимся языком:
   - Пусть меня скорее поймают... Пусть меня поймают. - Он пытался бежать,
но он раб своего народа, подобно вождю какого-нибудь  племени  в  Западной
Африке, который не смеет даже лечь и отдохнуть из страха,  что  перестанет
дуть попутный ветер.



2. СТОЛИЦА

   Отряд полиции возвращался в казармы. Полицейские шли вразброд,  кое-как
держа винтовки; там, где полагалось быть пуговицам, у них  висели  обрывки
ниток; у  одного  обмотка  спустилась  на  щиколотку.  Все  малорослые,  с
темными,  загадочными  индейскими  глазами.  Маленькая  площадь  на  холме
освещалась электрическими лампочками, соединенными по три  на  провисающих
проводах.  Казначейство,  президентский  дворец,  зубоврачебный   кабинет,
тюрьма - приземистое, белое, с колоннами здание, насчитывающее  три  сотни
лет, а дальше - крутая улица вниз и задняя стена разрушенной церкви.  Куда
ни пойти, обязательно придешь к океану или к реке. Розовые  фасады  зданий
классической архитектуры облупились, под штукатуркой проступала  глина,  и
глина медленно осыпалась на глинистую почву. По  кругу  площади  двигалось
обычное вечернее шествие: женщины в одном направлении, мужчины - в другом.
Молодые люди в красных рубашках шумливо  толкались  у  ларьков,  торгующих
минеральной водой.
   Лейтенант  шагал  впереди  полицейских  с  гримасой   такого   злобного
отвращения, будто его  насильно  приковали  к  ним;  шрам  на  подбородке,
возможно, свидетельствовал о давнем побеге. Краги на  нем  были  начищены,
кобура - тоже; пуговицы все на месте. На его худом, как у танцовщика, лице
торчал тонкий,  с  горбинкой  нос.  Аккуратность  облика  выдавала  в  нем
неуемное стремление как-то выделиться в этом захудалом городке. С реки  на
площадь тянуло кислятиной, и стервятники устроились к ночи на  крышах  под
кровом своих грубых черных крыльев. Время  от  времени  маленькая  мерзкая
головка  показывалась  из-под  крыла,  заглядывала  вниз,  когтистая  лапа
поджималась поудобнее. Ровно  в  девять  тридцать  все  лампы  на  площади
погасли.
   Часовой неуклюже взял на караул, и отряд промаршировал  в  казармы;  не
дожидаясь команды, полицейские вешали винтовки  у  офицерского  помещения,
опрометью кидались во двор  к  своим  гамакам  или  в  уборную.  Некоторые
сбрасывали с ног башмаки и  укладывались  спать.  Штукатурка  осыпалась  с
глинобитных стен; поколения полицейских оставили на побелке свои письмена.
Несколько человек, крестьян, сидели на скамье, зажав руки между  колен,  и
ждали. На них никто  не  обращал  внимания.  В  уборной  двое  полицейских
затеяли драку.
   - Где хефе? - спросил лейтенант. Этого никто не знал;  наверно,  играет
на бильярде  где-нибудь  в  городе.  В  раздражении,  но  не  теряя  своей
подтянутости, лейтенант сел за  стол  начальника;  позади  на  стене  были
нарисованы карандашом два сердца одно в другом. - Ну? - сказал он. -  Чего
вы ждете? Введите арестованных. - Они входили один за другим и  кланялись,
держа шляпы в руках.
   - Такой-то. Буянил в пьяном виде.
   - Штраф пять песо.
   - Но у меня нет денег, ваше превосходительство.
   - Тогда пусть вымоет уборную и камеры.
   - Такой-то. Испортил избирательный плакат.
   - Штраф пять песо.
   - Такой-то. Обнаружена медалька под рубашкой.
   - Штраф пять песо.
   Разбор дел подходил к концу: ничего  серьезного  не  было.  В  открытую
дверь, кружась, влетали москиты.
   Лейтенант услышал, как часовой во дворе взял на  караул:  значит,  идет
начальник  полиции.  Начальник  быстро  вошел  в  комнату  -   коренастый,
толстощекий, в белом фланелевом костюме и широкополой шляпе, с патронташем
и большим пистолетом, похлопывающим его по боку.  Он  прижимал  платок  ко
рту; вид у него был удрученный.
   - Опять зубы разболелись, - сказал он. - Ой, зубы.
   - Происшествий нет, - презрительно доложил лейтенант.
   - Губернатор опять меня сегодня разнес, - пожаловался начальник.
   - Спиртное?
   - Нет, священник.
   - Последнего расстреляли несколько недель назад.
   - Он говорит, не последнего.
   - Хуже всего то, - сказал лейтенант, - что у нас нет фотографий.  -  Он
скользнул взглядом по  стене  к  снимку  Джеймса  Калвера,  разыскиваемого
Соединенными Штатами по обвинению в ограблении банка и убийстве. Топорное,
асимметричное лицо, снятое анфас и в профиль; словесный  портрет  разослан
во все полицейские  участки  Центральной  Америки.  Низкий  лоб  и  взгляд
фанатика, устремленный в одну точку. Лейтенант с огорчением  посмотрел  на
него: маловероятно, чтобы этот человек пробрался на юг страны; его поймают
в каком-нибудь пограничном притоне -  в  Хуаресе,  Пьедрас-Неграсе  или  в
Ногалесе.
   - Он говорит, что фотография есть, - жалобно сказал  начальник.  -  Ой,
зубы, зубы! - Он хотел достать что-то из  заднего  кармана,  но  его  рука
наткнулась на кобуру. Лейтенант нетерпеливо постукивал по полу  начищенным
башмаком. - Вот, - сказал начальник. За столом  сидело  большое  общество:
девочки в белых кисейных платьях; женщины  с  растрепанными  прическами  и
мучительно напряженными лицами. У них из-за спины  смущенно  и  озабоченно
выглядывали несколько мужчин. Все лица пестрели мелкими точками: это  была
газетная вырезка - снимок участниц первого причастия, сделанный много  лет
назад.  Среди  женщин  сидел  довольно  молодой   человек   в   воротничке
католического священника. В теплой и душной атмосфере  всеобщего  уважения
его, видимо, угощали чем-нибудь вкусным, специально припасенным для  этого
случая. Он восседал там, гладкий,  глаза  навыкате,  и  отпускал  невинные
шуточки. - Снимок давний.
   - Все они на одно лицо, - сказал лейтенант. Фотография  была  нечеткая,
грязно отпечатанная,  но  все  же  на  этом  листке  проступали  тщательно
выбритые, тщательно припудренные щеки священника, слишком пухлые  для  его
возраста. Слишком рано пришли к нему блага жизни  -  уважение  окружающих,
верный заработок. Штампы религиозных поучений на языке, шутка,  помогающая
общению, готовность к приятию почитания... Счастливый человек. Ненависть -
врожденная, как у собаки к собаке, - пронзила нутро лейтенанта. -  Мы  его
раз пять расстреливали, - сказал он.
   - Губернатор получил донесение... На прошлой неделе он пытался удрать в
Веракрус.
   - Где же были "красные рубашки", если он смог пробраться сюда?
   - Прозевали, конечно. Нам просто повезло, что он не попал на пароход.
   - Куда он дальше девался?
   - Нашли его мула. Губернатор требует: поймать этого священника не позже
чем через месяц. До того, как пойдут дожди.
   - Где у него был приход?
   - В Консепсьоне и в окрестных деревнях. Но он  уже  несколько  лет  как
ушел оттуда.
   - Известно что-нибудь о нем?
   - Может сойти за гринго.  Шесть  лет  учился  в  какой-то  американской
семинарии. Больше, кажется, ничего. Родом он из Кармен. Сын лавочника.  Да
это мало что дает.
   - На мой взгляд, они все на  одно  лицо,  -  сказал  лейтенант.  Что-то
сродни ужасу охватило его, когда он посмотрел на белые кисейные платья,  -
вспомнилось   детство,   запах   ладана   в   церквах,   свечи,   кружева,
самодовольство священников и те непомерные требования, которые предъявляли
со ступеней алтаря они,  люди,  не  ведающие,  что  такое  жертва.  Старые
крестьяне стояли на коленях перед статуями святых, раскинув руки,  как  на
распятии. Измученные за долгий день работы на плантациях,  они  принуждали
себя к новому унижению. Священник же  обходил  молящихся  с  тарелкой  для
пожертвований,  брал  с  них  по  сентаво  и  корил  за  пустячные  грехи,
приносящие им маленькие радости, сам же ничем не  жертвовал,  кроме  разве
плотских утех. Но это легче всего, подумал лейтенант. Ему  самому  женщины
были не нужны. Он сказал: - Мы поймаем его. Дайте только время.
   - Ой, зуб! - снова простонал начальник.  -  Всю  жизнь  мне  отравляет.
Сегодня я только двадцать пять выиграл.
   - Пойдите к другому врачу.
   - Все они одинаковые.
   Лейтенант взял фотографию  и  приколол  ее  на  стену.  Четкий  профиль
Джеймса Калвера - грабителя и убийцы - уставился  на  праздник  по  поводу
первого причастия.
   - Этот по крайней мере мужчина, - одобрительно проговорил лейтенант.
   - Кто?
   - Гринго.
   Начальник сказал:
   - А ты знаешь, что он натворил в Хьюстоне? Унес десять тысяч  долларов.
Двоих из охраны убил. Иметь дело с такими  людьми...  в  какой-то  степени
почетно. - Он яростно прихлопнул москита.
   - Такой человек, - сказал лейтенант, - особого вреда не  принесет.  Ну,
убил одного-двоих. Что ж, все мы умрем.  Деньги  -  кто-то  же  должен  их
потратить. А вот  когда  мы  вылавливаем  этих  священников,  то  приносим
пользу. - В начищенных до  блеска  башмаках  он  стоял  посреди  маленькой
побеленной комнаты, пылая благородным  негодованием  и  всем  своим  видом
выражая величие идеи. В цели, поставленной  им  перед  собой,  корысти  не
чувствовалось. Поймать этого упитанного  почетного  гостя,  пришедшего  на
праздник первого причастия, было для него делом чести.
   Начальник уныло проговорил:
   - Он, наверно, дьявольски хитер, который уж год скрывается.
   -  Это  каждый  может,  -  сказал  лейтенант.  -  Мы  не  очень-то  ими
занимались, разве только когда они  сами  шли  к  нам  в  руки.  Да  я  бы
гарантировал вам, что поймаю этого человека в течение месяца, если...
   - Если что?
   - Если бы у меня была власть.
   - Легко тебе говорить, - сказал начальник. - А как бы ты это сделал?
   - Штат наш маленький. На севере -  горы,  на  юге  -  море.  Я  бы  все
прочесал, как прочесывают улицу - дом за домом.
   - На словах чего проще, - невнятно простонал начальник, держа платок  у
рта.
   Лейтенант вдруг сказал:
   - Вот что бы  я  сделал.  Брал  бы  в  каждой  деревне  по  человеку  -
заложником. Если  крестьяне  не  донесут  на  него,  когда  он  придет,  -
заложников расстрелять и брать других.
   - Много народу погибнет.
   - Ну и что? - возразил лейтенант. - Зато мы раз и  навсегда  отделаемся
от таких людей.
   - А знаешь, - сказал начальник, - это не лишено резона.


   Лейтенант шел домой по затемненному  ставнями  городу.  Вся  его  жизнь
прожита здесь. В помещении Синдиката  рабочих  и  крестьян  была  когда-то
школа. Он  помог  стереть  печальную  память  о  ней.  Весь  город  теперь
изменился: рядом с кладбищем на холме цементная спортивная площадка,  где,
как виселицы, в лунной темноте  стоят  железные  качели;  раньше  там  был
собор.  У  новых  детей  будут  новые  воспоминания:  прежнего  ничего  не
останется. Когда  он  шел,  весь  погруженный  в  свои  мысли,  он  чем-то
напоминал богослова, зорко примечающего ошибки прошлого, чтобы  искоренить
их навсегда.
   Он дошел до своего жилья. Дома здесь все были