была маленькая: вокруг пыльной площади стояло не больше двадцати  хижин  -
все на один лад. Но этот лад был близок его сердцу.  Он  знал:  здесь  ему
окажут радушный прием, знал, что по  крайней  мере  один  человек  в  этой
деревушке не выдаст его полиции. Когда он подъехал к хижине, мул снова сел
под ним - на сей раз ему пришлось  перевернуться  кубарем,  чтобы  его  не
примяло. Он поднялся на ноги, а женщина все следила за ним, как за врагом.
   - А, Мария, - сказал он. - Ну, как живешь?
   - Да это вы! - воскликнула она. - Вы, отец?
   Он не смотрел ей в лицо; в его глазах были хитрость и  настороженность.
Он сказал:
   - Ты меня не узнала?
   - Вы изменились. - Чуть презрительно женщина оглядела его с  головы  до
ног. Она сказала: - Когда это вы обзавелись такой одеждой, отец?
   - Неделю назад.
   - А свою куда дели?
   - Обменял на эту.
   - Зачем? Одежда у вас была хорошая.
   - Она очень истрепалась... и в глаза бросается.
   - Я бы все починила и спрятала. Не надо  было  менять.  В  этой  у  вас
совсем простой вид.
   Он улыбнулся, опустив голову, и она выговаривала ему, точно экономка, -
как в прежние годы, когда у него, у священника, был дом  и  были  собрания
"Детей Девы Марии" и других обществ и приходские сплетни, но только  не...
Не глядя на нее, он тихо спросил с той же смущенной улыбкой:
   - А как Бригитта? - Сердце у него екнуло при звуке  этого  имени.  Грех
чреват огромными последствиями. Прошло шесть лет с тех пор, как он  был...
дома.
   - Ничего - живет. А вы что думали?
   Ему бы порадоваться, но в этом ответе -  прямая  связь  с  его  грехом.
Нельзя радоваться  тому,  что  принадлежит  его  прошлому.  Он  машинально
проговорил:
   - Вот и хорошо, - а в сердце его билась мучительная тайная любовь. -  Я
очень устал, - сказал он. - Около Сапаты полиция чуть было...
   - А почему вы не пошли на Монтекристо? Он с тревогой взглянул  на  нее.
Не такой встречи он ждал. Между хижинами собрались кучкой люди и наблюдали
за  ним  с   безопасного   расстояния.   На   площади   стояли   небольшие
полуразвалившиеся подмостки  для  музыкантов  и  единственный  ларек,  где
продавалась минеральная вода. Люди вынесли  из  хижин  стулья  -  посидеть
вечером на воздухе. Никто не подошел  к  нему  поцеловать  руку,  получить
благословение. Словно содеянный им грех низвел его в гущу  людскую,  чтобы
он постиг не только отчаяние и любовь, но и то,  что  человек  может  быть
нежеланным гостем даже в своем собственном доме. Он сказал:
   - Там были "красные рубашки".
   - Ну что ж, отец, - сказала женщина. -  Прогонять  вас  мы  не  станем.
Пойдемте со мной. - Он покорно шагнул  следом  за  ней,  путаясь  в  своих
длинных крестьянских штанах, и счастье  стерлось  с  его  лица,  а  улыбка
осталась, как нечто чудом уцелевшее после крушения. На поляне было человек
семь-восемь мужчин, две женщины и несколько ребятишек. Он  шел  мимо  этих
людей,  как  нищий.  Ему  вспомнился  последний  приход  сюда  -  веселье,
тыквенные бутыли, выкопанные из ям... Его прегрешение было все еще  свежо,
но какую встречу ему оказали! Тогда он появился в их  злачной  тюрьме  как
свой человек, как изгнанник, вернувшийся на родину богачом.
   - Это наш священник, - сказала женщина.  Может  быть,  меня  просто  не
узнали здесь, подумал он, выжидая. Они стали  подходить  к  нему  один  за
другим, целовали ему руку и отступали назад, не  сводя  с  него  глаз.  Он
сказал:
   - Я рад видеть вас... - и хотел добавить "дети мои",  но  вдруг  решил,
что только бездетному дано  право  называть  чужих  людей  своими  детьми.
Теперь, подчиняясь родителям, к нему стали  подходить  один  за  другим  и
целовать ему руку настоящие дети. По молодости лет они не помнили,  что  в
прежние времена священники носили черную  одежду  и  глухие  воротнички  и
протягивали для поцелуя холеные мягкие и покровительственные руки. Они  не
понимали, почему с таким уважением относятся к крестьянину  -  такому  же,
как их отцы. Он не смотрел им в лицо, но все же  внимательно  наблюдал  за
ними. Вот две девочки - одна худенькая,  изможденная.  Сколько  ей  лет  -
пять, шесть, семь? Трудно сказать. А другую голод так обточил, что  в  ней
появилось что-то не по годам хитрое  и  злобное.  Из  глаз  этого  ребенка
смотрела женщина. Дети молча разбежались; они были чужие ему.
   Один из мужчин спросил:
   - Вы надолго к нам, отец?
   Он ответил:
   - Я думал... может, отдохну здесь... несколько дней.
   Другой сказал:
   - А если вам проехать немного дальше на север, отец, - в Пуэблито?
   - Мы с мулом в дороге уже двенадцать часов.
   И тут женщина вступилась за него. Оно сердито сказала:
   - Он заночует здесь. Это самое малое, что мы можем для него сделать. Он
сказал:
   - Я отслужу мессу утром, - точно предлагал им взятку,  но  принято  это
было с таким смущением, с такой неохотой, точно взятка давалась  крадеными
деньгами.
   Кто-то сказал:
   - Если вам все равно, отец, тогда рано утром... или, может, ночью...
   - Что с вами такое? - сказал он. - Чего вы боитесь?
   - Вы разве не слышали?
   - О чем?
   - Теперь берут заложников - во всех деревнях, где вы могли быть, по  их
расчетам. И если никто ничего  не  скажет...  тогда  расстрел...  а  потом
возьмут других. Так было в Консепсьоне.
   -  В  Консепсьоне?  -  У  него  начало  дергаться  веко  -  вверх-вниз,
вверх-вниз. Столь банальным способом  тело  выражает  волнение,  ужас  или
отчаяние. Он спросил: - Кого? - Они тупо посмотрели на  него.  Он  яростно
крикнул: - Кого убили?
   - Педро Монтеса.
   Он чуть взвизгнул, как  собака,  -  такова  нелепая  стенография  горя.
Старенькая девочка засмеялась. Он сказал:
   - Почему не схватили меня? Болваны. Почему меня не схватили? -  Девочка
снова засмеялась. Он уставился на нее,  ничего  не  видя  перед  собой,  а
только слыша смех. Счастье снова умерло, так и не  успев  сделать  первого
вздоха. Он был как женщина с мертворожденным ребенком - скорее похоронить,
забыть и завести другого. Может, этот выживет.
   - Вы понимаете, отец, - сказал кто-то из мужчин, - почему...
   Он чувствовал себя преступником, представшим перед судьями. Он сказал:
   - Так лучше, как... падре Хосе в столице? Вы слыхали про пего?
   Их ответ прозвучал неуверенно:
   - Нет, так не надо, отец.
   Он сказал:
   - Да что я? Этого никому не надо - ни вам, ни мне. - И  добавил  резко,
властно: - Я лягу спать. За час до рассвета разбудите меня...  Полчаса  на
исповедь... Потом месса, и я уйду.
   Но куда? В каждой деревне, во всем штате, он будет нежеланным,  опасным
гостем.
   Женщина сказала:
   - Пойдемте, отец.
   Он вошел следом за ней в маленькую комнатку, где все было сколочено  из
пустых ящиков -  стул,  дощатая  кровать  с  соломенной  циновкой,  короб,
покрытый куском материи, на нем - керосиновая лампа. Он сказал:
   - Я никого не хочу выживать отсюда.
   - Это мое жилье.
   Он бросил на нее недоверчивый взгляд:
   - А ты где будешь спать?
   Он боялся, что женщина посягнет на него,  и  украдкой  следил  за  ней.
Неужели только это и есть в  браке  -  отговорки,  и  подозрительность,  и
чувство неловкости? Когда  люди  на  исповеди  рассказывали  ему  о  своих
любовных делах, неужели только это и было  за  их  признаниями  -  жесткая
кровать, и суетливая женщина, и нежелание говорить о прошлом?..
   - Высплюсь, когда вы уйдете.
   Свет за лесом начал спадать, и длинные тени деревьев указующим  перстом
протянулись к двери. Он лег на кровать, а женщина чем-то занялась в другом
углу: он слышал, как она скребет земляной пол. Спать он  не  мог.  Значит,
долг велит ему бежать отсюда? Не раз пытался он скрыться, и всегда  что-то
мешало... а здешние люди хотят, чтобы он ушел. Никто не станет  удерживать
его, никто не скажет, что больна женщина, что умирает  старик.  Теперь  он
сам как болезнь.
   - Мария, - сказал он. - Мария, что ты там делаешь?
   - Я приберегла для вас немножко бренди. Он подумал:  если  я  уйду,  то
встречу где-нибудь других священников, они  исповедуют  меня,  я  покаюсь,
получу отпущение грехов, и снова передо мной будет вечная  жизнь.  Церковь
учит, что первый долг человека - спасти свою душу. В голове у него бродили
простые мысли об аде и рае. Жизнь без книг, без  общения  с  образованными
людьми вышелушила из его памяти все,  кроме  простейших  понятий  о  тайне
Бога.
   - Вот, - сказала женщина. В руках у нее была  аптекарская  бутылочка  с
бренди.
   Если уйти, им ничто не будет грозить и не будет у них перед глазами его
примера. Он единственный священник, которого запомнят дети. И от него  они
почерпнут свое представление о вере. Но ведь именно он, а не  кто  другой,
влагал этим людям тело Христово в уста. А  если  уйти  отсюда,  тогда  Бог
исчезнет на всем этом пространстве между горами и морем. Не велит  ли  ему
долг остаться здесь - пусть презирают, пусть из-за него их будут  убивать,
пусть его пример совратит их. Эта задача была неразрешима, непосильна.  Он
лежал, закрыв глаза руками; на этой широкой болотистой  полосе  земли  нет
никого, кто дал бы ему совет, как быть. Он поднес бутылочку ко рту.
   Он робко проговорил:
   - А Бригитта... Как она... Здорова?
   - Ведь вы ее только что видели.
   - Не может быть. - Ему не верилось,  что  он  мог  не  узнать  ее.  Это
превращало в насмешку его смертный грех: разве можно  совершить  такое,  а
потом даже не узнать...
   - Да она была там. - Мария подошла к  двери  и  крикнула:  -  Бригитта,
Бригитта! - А священник повернулся на бок и увидел, как из внешнего  мира,
мира страха и похоти, в хижину вошла та маленькая злобная девочка, которая
смеялась над ним.
   - Подойди к отцу и поговори с ним, - сказала Мария. - Ну, иди.
   Он хотел спрятать бутылку, но не знал куда... сжал ее в руке, чтобы она
казалась меньше, и посмотрел на девочку, чувствуя, как человеческая любовь
сжала его сердце.
   - Она знает катехизис, - сказала Мария, - только не захочет отвечать...
   Девочка стояла, меряя его острым, презрительным взглядом. Ее зачатие не
осветилось любовью; только страх, отчаяние, и полбутылки бренди, и чувство
одиночества толкнули его на шаг, казавшийся ему теперь ужасным. И вот  что
из этого получилось - робкая,  стыдливая,  захлестнувшая  его  любовь.  Он
сказал:
   - А почему? Почему ты не хочешь отвечать катехизис? - и забегал глазами
по сторонам, не глядя ей  в  лицо,  чувствуя,  как  сердце,  точно  старая
паровая машина, неровно бьется в  груди,  в  тщетном  порыве  уберечь  эту
девочку от... от всего.
   - А зачем?
   - Так угодно Богу.
   - Откуда вы знаете?
   Великое бремя ответственности легло ему на плечи -  бремя,  неотделимое
от любви. То же самое, подумал он, должно быть,  чувствуют  все  родители.
Вот так и проходят по жизни простые люди - скрещивают пальцы, охраняясь от
бед, молят Бога об избавлении от страданий, всего боятся... А мы избавляем
себя от этого  недорогой  ценой,  лишаясь  сомнительной  телесной  услады.
Правда, он долгие годы нес ответственность за людские души, но это  совсем
другое дело... этот груз легче. На Бога можно положиться, Бог снизойдет, а
можно ли ждать снисхождения от черной оспы, от голода, от мужчин...
   - Милая моя, - сказал он, крепче сжимая бутылочку в руках.  Он  крестил
эту девочку в свой последний  приход.  Она  была  как  тряпичная  кукла  с
морщинистым, старческим лицом - такая, казалось, недолго проживет... Тогда
он ничего не чувствовал,  кроме  сожаления,  и  даже  стыдиться  ему  было
нечего, потому что никто его не корил. Других священников здесь  почти  не
знали - и представление о священническом сане эти люди получали  от  него.
Все, даже женщины.
   - Вы тот самый гринго?
   - Какой гринго?
   Женщина сказала:
   - Вот глупая! Это она потому, что полиция искала здесь одного человека.
   Странно, разыскивают не только меня, подумал он.
   - В чем этот человек провинился?
   - Он янки. Убил кого-то на севере.
   - А почему его ищут здесь?
   - В полиции считают, что он пробирается в Кинтана-Роо -  на  каучуковые
плантации. - Там заканчивали побег большинство преступников в Мексике:  на
плантациях можно было работать и получать хорошее жалованье и  никто  тебя
не трогал.
   - Вы тот самый гринго? - повторила девочка.
   - Разве я похож на убийцу?
   - Не знаю.
   Если уйти из этого штата, значит, и  ее  оставить,  и  ее  бросить.  Он
смиренно спросил у женщины:
   - А можно мне побыть здесь несколько дней?
   - Слишком опасно, отец.
   Он поймал взгляд девочки,  и  ему  стало  страшно.  Снова  из  ее  глаз
смотрела женщина, задумывающая  козни,  повзрослевшая  до  срока,  слишком
много всего знающая. Он словно видел свой смертный грех, который взирал на
него без тени раскаяния. Ему захотелось поговорить с  этой  девочкой  -  с
девочкой, но не с женщиной. Он сказал:
   - Моя милая, в какие игры ты играешь? - Девочка захихикала.  Он  быстро
отвел от нее глаза  и  посмотрел  наверх:  под  крышей  ползал  паук.  Ему
вспомнилась пословица - она возникла  из  глубин  его  детства;  ее  любил
повторять его отец: "Нет ничего лучше запаха  хлеба,  нет  ничего  вкуснее
соли, нет ничего теплее любви к детям". Детство у  него  было  счастливое,
только он всего боялся и ненавидел нищету не меньше, чем преступление.  Он
верил: стану священником и буду богатый и гордый -  это  называлось  иметь
призвание. Какой длинный путь проходит  человек  по  жизни  -  от  первого
волчка и вот до этой кровати, на которой он лежит, сжимая в руке бутылочку
с бренди! А для Бога  это  лишь  мгновение.  Хихиканье  девочки  и  первый
смертный грех ближе друг к другу, чем два взмаха ресниц. Он протянул к ней
руку, словно силой можно было отторгнуть ее от... от чего? Но такой силы у
него нет. Мужчина или женщина, которые постараются окончательно развратить
этого ребенка, может, еще не родились. Как уберечь ее от того, что еще  не
существует?
   Она отскочила назад и показала ему язык. Женщина сказала:
   - Ах ты, чертенок! - и занесла руку.
   - Не надо, - сказал священник. - Не надо! - Он  приподнялся  и  сел  на
кровати. - Не смей...
   - Я ей мать.
   - Нет у нас такого права. - Он сказал девочке: - Будь у меня  карты,  я
бы научил тебя фокусам. А ты бы показывала их своим друзьям...  -  Никогда
он не умел говорить с детьми, разве только с кафедры. Девочка смотрела  на
него нагло. Он сказал: - А ты умеешь  сигнализировать  стуком  -  длинный,
короткий, длинный?
   - Да что это вы, отец! - воскликнула женщина.
   - Это такая детская игра. Я знаю.
   Он спросил девочку:
   - А друзья у тебя есть?
   Она снова прыснула, глядя на него всепонимающим взглядом. Тельце у  нее
было как у карлицы; в нем пряталась отталкивающая зрелость.
   - Уходи отсюда, - сказала женщина. - Уходи, пока я тебя не проучила.
   Она состроила напоследок дерзкую и злобную гримасу и ушла  -  от  него,
может быть, навсегда. С теми, кого любишь, не всегда прощаешься  мирно,  в
дымке ладана у их смертного одра. Он сказал:
   - Можем ли мы чему-нибудь научиться?.. - и подумал о том,  что  вот  он
умрет, а она будет жить. Его ждут адские муки - видеть,  что  эта  девочка
унаследовала отцовские пороки, как туберкулез, и катится все ближе и ближе
к отцу сквозь унизительные годы позора. Он лег на кровать, отвернувшись от
проникающего в хижину света, и притворился спящим, хотя  заснуть  не  мог.
Женщина занималась своими мелкими делами, а когда солнце зашло, в  комнату
налетели москиты, безошибочно, как матросские ножи, вонзаясь в свою цель.
   - Повесить сетку, отец?
   - Нет, не нужно. - За последние десять  лет  его  столько  раз  трепала
лихорадка, что он потерял счет приступам и перестал остерегаться. Приступы
начинались и проходили, ничего не меняя в его жизни, -  они  стали  частью
его обихода. Потом женщина вышла на улицу и стала судачить с соседками. Он
удивился и  даже  почувствовал  облегчение,  видя  такую  способность  все
забывать. Семь лет назад каких-нибудь пять  минут  они  были  любовниками,
если таким словом можно назвать  их  отношения  -  ведь  она  ни  разу  не
обратилась к нему по имени. Для нее это был всего  лишь  короткий  эпизод,
царапина, быстро зажившая на здоровом теле; она даже  гордилась  тем,  что
была любовницей священника. Он один носил свою рану - для него тогда будто
наступил конец мира.


   На улице было темно - ни малейших признаков рассвета. Человек  двадцать
сидели на земляном полу самой большой хижины и слушали его.  Он  с  трудом
различал их; огоньки свечей, прилепленных к ящику, тянулись вверх -  дверь
была закрыта, и ветерок не проникал в хижину.  В  поношенных  крестьянских
штанах и рваной рубашке он стоял  между  людьми  и  свечами  и  говорил  о
райском блаженстве. Люди покашливали и  беспокойно  ерзали  на  месте;  он
знал, что они ждут не дождутся конца службы; его разбудили очень рано, так
как, по слухам, полицейские были близко.
   Он говорил:
   - Один из отцов церкви  сказал  нам,  что  радость  всегда  связана  со
страданием. Страдание - это часть радости. Нас мучает голод, и  вспомните,
какое это наслаждение, когда мы наконец можем насытиться. Мы  жаждем...  -
Он замолчал, приглядываясь к людским теням, ожидая, что сейчас  послышатся
едкие смешки, но никто не засмеялся. Он сказал: - Мы лишаем себя  многого,
чтобы потом насладиться. Вы слышали о богачах в северных странах,  которые
едят соленое, чтобы возжаждать того, что называется  у  них  коктейль.  До
свадьбы, после помолвки, проходит долгий срок и... - Он снова замолчал. Он
недостоин - это чувство гирей висело у него на  языке.  В  хижине  запахло
горячим воском: одна свеча подтаяла в нестерпимой ночной жаре. Люди ерзали
на жестком полу. Тяжелый дух от давно не мытых  человеческих  тел  забивал
запах воска. Голос его зазвучал упрямо, властно: -  Вот  почему  я  говорю
вам: рай здесь, на земле. Ваша жизнь есть часть райского блаженства, точно
так же, как страдание есть часть радости. Молитесь, чтобы Господь  посылал
вам все больше и больше страданий. Не гоните от себя  страдания.  Полиция,
которая следит за вами; солдаты, которые  собирают  с  вас  налоги;  хефе,
который бьет вас, когда вы по бедности не можете платить ему; черная оспа,
лихорадка, голод... все это приближает  вас  к  райскому  блаженству.  Как
знать, может, не испытав всего этого, вы не вкусите блаженства  полностью.
Оно будет незавершенным.  А  райские  кущи?  Что  такое  райские  кущи?  -
Гладкие, литературные фразы, пришедшие к нему на память из другой жизни  -
строгой, размеренной жизни в  семинарии,  -  путались  у  него  на  языке.
Названия драгоценных камней. Иерусалим золотой. Но  эти  люди  никогда  не
видали золота.
   Он продолжал, запинаясь:
   - Рай там, где нет ни хефе, ни несправедливых законов, ни  налогов,  ни
солдат, ни голода. И дети ваши не умирают в раю. - Дверь  приоткрылась,  и
кто-то проскользнул в хижину. В темноте, куда не достигал свет, послышался
шепот. - На небесах нечего бояться, там ничто вам не  будет  грозить.  Там
нет "красных рубашек". Там нет старости. Там никогда не гибнет урожай. Да,
легко перечислить все, чего не будет в раю. А что там есть?  Господь.  Что
такое Господь, понять трудно. Слова обозначают лишь  то,  что  мы  познаем
нашими  чувствами.  Мы  говорим  "свет",  но  видим  солнце,  мы   говорим
"любовь"... - Ему трудно было сосредоточиться: полицейские уже близко. Тот
человек, наверно, пришел предупредить. - Любовь, может быть, - это  только
ребенок... -  Дверь  снова  приоткрылась;  он  увидал  день,  занимавшийся
снаружи, серый, как грифельная доска. Чей-то голос настойчиво шепнул ему:
   - Отец.
   - Да?
   - Полицейские близко, за милю отсюда, идут лесом. Он уже привык к этому
- слова, сказанные впустую, скомканный конец мессы, ожидание мук,  которые
станут между ним и верой. Он упрямо проговорил:
   - И прежде всего запомните: рай здесь,  на  земле.  -  Верхом  они  или
пешие? Если пеши